Очень по-русски

      Снова бегущая лошадь, снова пустыня и слышится незнакомый язык. Летящие вокруг чёрные бабочки, и крылья их буквально загораются на солнце. Огромный базар, кажется, все пытаются заарканить лошадь; свист кнутов. Юри буквально чувствует запах специй во сне, их горечь оседает на языке. Бабочки летят прямо в глаза, садятся на тело. Выжигают. Это уже не лошадь, это пламя, несущееся среди песков. Он сгорает до пепла. — Юри!       Кацуки открыл глаза; пот застилал глаза. Тяжёлое дыхание, и боль во всём теле. — Ты кричал. — Прости, прости, пр…ости. — с трудом прошептал. — Всё нормально. — Позвони Якову. — Уже.       Юри кивнул, пытаясь прийти в себя. Он потянулся к стакану с водой, залпом выпивая. Прикрыл глаза, пытаясь вернуться в мир. — Ты как? — Нормально, всё. — диалог обрывается. Кацуки снова заворачивается в одеяло. Юрий впервые испытал эту странную жалость, как колющая боль где-то в груди. Он даже попытался протянуть руку к гостю, и отшатнулся. Юри почувствовал. Не взгляд — ледяной дождь, осколки стекла, разбитая мозаика готической церкви. Порезаться можно. Не касаться — не касаться — не касаться. — Может, посидеть с тобой? — Не нужно.       Юри говорил вежливые слова, только интонационно, подстрочником шепча: «уйди». Как будто тоже Виктор учил. — Злишься?       Кацуки моргнул, отводя взгляд. — Нет. Не хочу мешать.       Юрий кивнул, оставляя гостя одного. Квартира теперь ограничивалась спальней, ванной и кухней; прихожая — зона отчуждения.       Пустой сон сменил пустое бодрствование, и снова ушёл, как не было. Бессмысленная череда часов.       Юри проснулся намного раньше Плисецкого, приготовил завтрак, выпил воды. Тихо набросив куртку, захлопнул дверь, уходя. Квартира Виктора недалеко, он как раз проснётся к приезду, ему тоже нужно будет готовить, а потом… Зато больше никаких угроз по телефону. Только лицом к лицу, но это даже спокойнее; в конце концов, жертва, загнанная в угол, легче примет смерть. Легче, чем если смерть по капле будет выпивать жизнь. Раз — и всё.       В конце концов, не так всё и плохо.       В конце концов, скоро погода станет мягче. — Доброе утро.       Виктор в халате, волосы мокрые, голос ещё сонный: — Завтрак приготовь. Кацуки кивнул, раздеваясь. Всё как обычно, как должно быть, как было всегда и везде, во всём. — Приятного аппетита.       На столе белая скатерть, каша и тосты, кофе и сливки. Как в американских фильмах: белые тарелки, изящная чашка. Прекрасный Виктор Никифоров.       Отсутствующий Юри.       Все их фотографии из прошлого, если подумать, картины отсутствия, игра в «меня видно — меня не видно». Год назад — видно, два месяца назад — не видно. Комментарии в инстаграме заблокированы, так что никаких вопросов звезде. Одинокий, красивый, молодой.       Юри стоял у окна будто тень, не зная, может ли присесть. Он сливался с неприветливым пейзажем: бледное небо и серые облака, тёмные голые ветви деревьев. Минус двадцать четыре, без осадков. Плюс двадцать четыре, без друзей и семьи. — Сегодня кухня и спальня. Английский ещё понимаешь? — Да, Виктор. — Скучал?       Выстрел в упор, можно не прицеливаться. — Да. — Ну и замечательно. Всё, ухожу. — блистательная улыбка. — Ты не скучал? — холодное уточнение. — Не начинай, Юри.       Кацуки кивнул. Виктор рассмеялся, и тут же обнял Юри, и взъерошил волосы. — Не ешь без меня. — Конечно. — Плачешь?       Юри тихо кивнул; обессиленное тело как будто издало последний стон, последнюю песнь. Никифоров смеялся; Кацуки зажмурился. Всё как раньше, так же? Всё будет хорошо, нормально, Виктор такой тёплый и добрый, и открытый, и не стесняется чувств. Искренний. Родной. — Иди. — оттолкнул. С Виктором не страшно.       Дверь заперли на ключ, и теперь Юри заперт в квартире. Он вымыл посуду; нога заныла сильнее, острой, пронзающей болью. Слёзы лились сами собой. Нет, ещё помыть полы везде, и убраться…       Уборку прервал грохот; Кацуки даже не сразу сообразил, что упал он. Только-только закончил стирку, и оставалось лишь приготовить ужин, но что тут, ползти? Нога отчаянно не хотела вставать, тело сопротивлялось мысли. Хотя бы до кресла доползти, там можно прикрыть глаза, задремать на пару минут, а потом уже разобраться с едой. Может, хотя бы ничего не будет сниться. — Ты, блять, весь день спал?! — вместо будильника. Юри испытал укол ужаса, глядя на перекошенное злостью лицо Никифорова. — Я сейчас, сейчас приготовлю, прости, прости, прости.       Подскочил с кресла, и тут же ринулся на кухню. Лапша, курица — сразу варить и жарить, и тут же печь, всё одновременно; руки дрожали. — Я. Хочу. Есть. — процедил Виктор сквозь зубы. Юри вздрогнул. — Прости, прости, прости. Сейчас всё будет. Х-хочешь чай? — Чай я и сам себе заварить могу. Блять, какой ты бесполезный! — пощёчина, которую Кацуки твёрдо сносит, и пытается продолжить делать хоть что-то. — Вот, блины, поешь пока. — очень робко, но это отвлекает Никифорова. Куриная грудка на сковороде уже шипит, и макароны почти готовы. Ужин подан. Юри перемывает посуду, пока Виктор ест, и тут же прячется в своей комнатке. Он не готов снова уходить.       «Виктор хороший, Виктор добрый, Виктор любящий» — Ещё раз так сделаешь… — Никифоров не договаривает, Кацуки закрывает голову руками, — Ну не притворяйся. Можешь поесть. Всё, помой посуду, и спать. — Да, спасибо. — Не дави на жалость. Я сочувствую твоей травме, но не стоит выставлять меня мудаком. Не я виновен в падении. — Всё хорошо. — И не я взял серебряную медаль. — Да, конечно.       Виктор хлопнул дверью, устало вздыхая.       Ночь накрыла город. Юри вымыл посуду, лёг — и мир снова стал пустыней. Всё как всегда.