Очень по-русски

      Тело находится в покое. Под рёбрами колотится сердце. Тишина в комнате; в самом воздухе ещё ощутимо дыхание ночи. Ещё темно. Кроткие звёзды, напуганные московскими фонарями, кутаются в тучи. Луна отворачивается. Телу, впрочем, это совершенно безразлично, тело во сне зализывает раны. Чуть-чуть кусает губы — струны нервов дёргает злая рука.       Резкий свет бьёт по глазам, и тело поднимается, медленно. Ноги стонут — не успели пройти весь сон, убежать в Хасецу, вытянуться в горячей воде. Руки тоже как будто не могут двинуться — во сне были крыльями. Юри спускает ноги с узкой жёсткой кровати. Дремлет даже так. Трёт кулаками глаза. Сонно жмурится, встаёт, наконец, опираясь на стену. — Доброе утро, Виктор. — Приготовь завтрак.       И так по кругу, каждый день, и неделя в метели, без рейсов и сообщений от авиакомпании. Завтрак — обед — ужин, уборка и стирка, пара фраз в диалоге, пара пощёчин за плохо вымытый пол. Дни сливаются, всё идёт как должно быть. Всё как обычно. Всё… — Завтра едешь со мной. — безэмоционально, Юри только кивает, не спрашивая, почему и зачем. — Юрий попросил порядок навести.       А, точно. Русские ценят комфорт. Кацуки снова кивает, пусто глядя в тарелку, пытаясь заставить себя поесть. Он не слишком часто смотрел в зеркало, чтобы увидеть выпирающие скулы и синяки под глазами, и не слишком часто прикасался к телу, чтобы ощутить выступающие рёбра.       Переодеться в полутьме, быстрее, поправить волосы — и всё равно растрёпанные, как будто только проснулся. Виктор блистателен. Строгий костюм, шуба, наброшенная на плечи элегантным движением, перчатки, зализанные волосы, блестящий перстень. Отточенные движения. Юри рядом, в простой курточке и спортивных штанах, несобранный, замерзающий даже от взгляда в окно. — Метель просто ужасная.       Кацуки снова кивнул, принимая как данность. Мягкие кожаные сидения, пробки, ничего не видно, даже фары не справляются. Сообщения об авариях. Спокойная музыка на фоне. Знакомая пятиэтажка, дворик, лавочка, подъезд. Виктор останавливается, и Юри шагает. Ноги увязают в сугробе, ветер швыряет снег во все стороны. — Привет. — Добрый день.       Юри разделся, двинулся в ванную, чтобы взять перчатки. За неделю Плисецкий успел вернуть весь мусор в квартиру, и Кацуки присвистнул, оценивая масштаб работы. — Может, чаю выпьем. — Нет, я тут и без того надолго.       Тряпка, вода в тазу, жёлтые перчатки. Вой метели. Спальня, коридор, кухня, снова коридор… Руки дрожат, Юри ложится на пол, съёживаясь в позе эмбриона. Если бы живот не болел так, если бы его не вело от голода, если бы были силы. Если бы была надежда, рвущая сердце напополам. Но сердце целёхонько. — Юри! — Плисецкий почти ахнул, присаживаясь на корточки, — Юри, ты как? Что случилось?       Попытка растормошить. Тело не выходит из покоя. Чтобы порвать кокон, нужно иметь сильные крылья. Чтобы родиться, нужно хотя бы закричать. Захотеть выползти из девяти месяцев удушающего комфорта.       Юрий взваливает Юри на себя, волочит до кухни. — Какой ты лёгкий. Ты ел? — очень строго, почти жестоко, лицом к лицу. Кацуки смотрел на мир сквозь полуприкрытые веки, пытался отдышаться, жадно, со свистом. Черноты перед глазами, мелькающие точки. — Нет.       Соврать не получается. Юри вздрогнул, когда кулак Плисецкого опустился на стол с характерным грохотом. — А когда ел?       Кацуки пожал плечами. Хороший вопрос; стресс кормил большими порциями. — Блять!       Юрий налил щедро суп в тарелку, поставил греться, достал хлеб. Отломил большой кусок. Белые крошки упали на жёлтые цветы скатерти; снег. Опять снег. Боль отступила. Хлеб мягкий, не успевший зачерстветь, суп с лапшой — просто, быстро, и горький чай. Как вкусно. — Наконец-то. — Можно у тебя остаться? — вслух, Юри даже не задумался. Просто захотел домой, как ребёнок, и спросил. — Конечно.       Шумный выдох. Кацуки улыбнулся. — Спасибо. Сейчас всё доделаю. Ты… Сможешь позвонить Виктору? — Ешь.       К вечеру — снова чисто. Юри готовил ужин, нарезая салат. Желтоватые помидоры и бледный сыр. Так странно, в России почти не делают сыр, это всё экспорт, привозное. Как будто другие коровы, что ли? Нет, просто… Сыр нужно выстаивать, ждать, русские не умеют ждать.       Помидоры тоже не русские, здесь просто не успевают налиться теплом. Никто не успевает. Короткое лето, жалкое, солнце отыгрывается, изжаривает людей. Иссушивает. Всё здесь бледное, лучший фигурист чудом не сливается со льдом. — Оставайся. Спасибо за уборку. И вообще, спасибо.       Юри кивнул. Худые руки методично разрезали апельсин; сок лился прямо по предплечью, капал на свежевымытый пол. Плисецкий не отводил взгляда, с сожалением замечая, как Кацуки обрусел. Похудел, измотался, захандрил. Боже ты мой, ещё и метель.       Метель.       В России даже конфеты — метелица. Как будто нежно-сказочное что-то. Ну конечно, пока Алиса Кэрролла сбегала за белым кроликом, русские Анечки-Настеньки-Машеньки просто из дома выходили в метель. Там и терялись. Дурочки. — Как ты себя чувствуешь? — Всё хорошо, Юрий.       На столе — салат, запах свежей зелени наполняет комнату. Юри отбивал свинину, тихо напевая что-то под нос. Плисецкий не понимал ни слова, ни на английском, ни на русском. Когда он сидел так на кухне, он вообще не понимал. Почему этот жалкий японец готовит. Почему Юрий позволяет это делать. Почему не хочет не то что выгнать — дать уйти.       Свинину обмакнули в муку, яйцо и панировочные сухари. Вода студёная, вода калёная и молоко. Юри вынырнет снова здоровым, молодым, готовым к финалу. Или хотя бы тренером. Хотя бы вынырнет.       Юри помешивал рис, параллельно обжаривая свинину. Комната наполнилась запахом мяса; непроизвольно Плисецкий сглотнул слюну. Кухня становилась меньше, вся пропахшая едой.       Соевый соус, обжаренный лук, бульон. Перемешать, влить, если есть, вино. На плиту, и пару ложек сахара. Плисецкий склонил голову набок; процесс приготовления уже насыщал. — Сейчас, через десять минут…       Рис доварен; Юри сливает воду. Всё налипшие русское на Кацуки, всё, от бледности до хандры, сливается туда же. Просто переболел. Сейчас поест, завтра уже будет румянец на щеках. Пойдёт кататься с горок, читать сказки, что там ещё делают?       Прокатится на коньках.       Свинина нарезана длинными полосками. Золотистая корочка, запах мяса, волокно к волокну. Рис на отдельной тарелке, залитый соусом. Кухня, наконец, съёжилась до размеров метр на метр, чтобы хватило двоим за столом, и немного видно было снег за окном. — Ты будешь есть? — из вежливости вопрос. — Нет, спасибо. Позови, как доешь. — Почему ты не ешь?       Юри прислонился к окну. Изысканно красив, свет и тени играют на теле, белое-чёрное-жёлтое, веки полуприкрыты, руки вытянуты, упёрся ими в подоконник. Шея выгнута, будто подставлена под поцелуи; острый уголок между ключицами. Под чёрной футболкой проступали рёбра. — Потому что я болен.