Очень по-русски

      Окно разбилось стёклами внутрь. Шумно, как от взрыва, резко. Резануло осколками тело Юри, лицо Юрия, так, что кровь стекала по лицу. Запах еды пропал, только гарь и горечь, и боль…       Показалось.       Кацуки всё так же стоял, и всё так же по нему скользил неверный свет лампы. Острые скулы, чёрные тени. — Чем? — Нервная анорексия.       Снова что-то разбилось. Разница между галлюцинацией и псевдогаллюцинацией не столь очевидна, только если повернуть голову, и тогда галлюцинация пропадёт, как морок. Как наваждение. Мираж. Нет, всё вокруг разбивается: посуда, лампочки, окна… Даже потолок обрушивается. — Это лечится. — Да, да, я как раз должен улететь в клинику.       Врёте, вы всё врете. Вы все врёте. — Нет.       Свинина нежная, мягкая, приятная на языке, и даже потом. Остаётся послевкусие, привкус сытости и уверенности. Комфорт. Рис с соусом — привет из далёкой Японии, кисло-сладкой, чуть солоноватой и горькой, боже ты мой, сколько вкусов. Хочется ещё. И как же нежен салат, просто свежесть. Августовский вечер, горький чай, овощи с грядки. Помидор, конечно, ягода, но какая разница? — Что? — Ты мне врёшь.       Юри пожал плечами, не вступая в спор. Он только смотрел на еду, и мысль пульсировала в голове, единственная, заполняющая всю черепную коробку. «Я не голоден». Не голоден. Меня тошнит. Сегодня я уже ел. Я не могу есть. — У тебя билет до Хасецу. — У меня билет до Токио. Там клиника, я буду лечиться. — Сколько это уже длится?       День за днём. Юри не помнил, пытался найти отправную точку. До перелома или после? До. До медали или после? После. Значит, полгода, в России как будто и календарно не отсчитать, да и как? Уходишь бегать — раннее утро, ещё темно, потом тренировка до поздна, и темно уже. Потом — перелом, как-то очень болезненно. Виктор стыдился заходить в палату, точнее, казалось, что стыдился. Может, не пускали? Не пытался. Сразу отказался, открестился и всё понял. Был бы Юри лошадью — пристрелил бы. — Полгода.       Плисецкий снова зло ударил по столу, очень отчаянно, очень в его духе. Как будто молодой ещё Виктор, не открывший возможности бить ближних, размашисто и театрально. — Твою ж мать, а чё вы тянули? — Виктор считает, это не болезнь.       Юрий покрутил пальцем у виска, и Юри рассмеялся. — Ты точно вылечишься? — Не переживай. — Не переживу.       Кацуки мыл посуду, старательно вытирал полотенцем. Боялся разбить. Всё снова меркло перед глазами. Мир походил на фильм, безжалостно нарезанный монтажёром, и пробелы чёрные, склеенные какой-то дурацкой лентой, так что даже и кадры не вырезанные всё равно нечёткие. Юри аккуратно разложил посуду по полкам, убрал полотенце и двинулся к дивану. Шаг, ещё шаг, левой, правой, давай, немного, выстави руку, стена, да, стена… Тело рухнуло на диван, и Кацуки смог только закрыть глаза и лежать. Изломанная кукла. — Юри? — Всё хорошо. — А в России ты не можешь пройти лечение?       Юри покачал головой, не пытаясь объяснить. Запах еды стал комом в горле, невозможно стереть, убрать, невозможно запить водой, весь организм отравлен ядом. — Тебе не будет хуже от того, что ты здесь? — Нет. Всё в рамках разумного. Это, по вашим меркам, даже не болезнь.       Плисецкий покрутил пальцем у виска. Снова. Кажется, это его любимая реакция на подобное. Юри закрыл глаза, отвернулся, пытаясь дышать сквозь одеяло или простынь. — Ты больше не вернёшься в Россию? — Нет, надеюсь. — прозвучало как-то обиженно, как будто зло. Плисецкий понял. Как бритвой резанул: «Никакой России». Юрий сел на диван, рядом, похлопал по ноге, очень по-детски. Юри вздрогнул, поморщился от боли и подтянул ногу к подбородку — нервное движение, приученность, почти-рефлекс. Одеяло накрывало облаком, Кацуки тонул в нём, промёрзший до костей. Свиная котлета на подушке из риса. Свинья. Теперь всё меньше похож. — Скоро будет теплее, — попытка продолжать диалог всё больше казалась отчаянием. — Я мешаю тебе? — Нет. Как ни странно, нет.       Юри усмехнулся, оборачиваясь на Юрия. — Ты живёшь всегда один, у тебя хаос и нечего есть постоянно. Конечно, не странно. Просто думал, ты конкретно меня ненавидишь. — Ненавидел. — О. — Но мне жаль тебя. И, ну, я жил у тебя, ты поживёшь у меня. — Ага. — И, ну… Ты помогаешь мне. — Да, комфорт. — Да как ты бесишь! — не выдержал Плисецкий, — Это у нас, у русских, взаимопомощь, не знаю уж как у вас! Хватит укорять меня тем, что я стремлюсь к комфорту. Очень, блять, по-русски получается. — Прости. Я просто… Я забыл, что ты, что вы с Виктором без семьи. Без кого-то. Одни, вот.       Юрий отвернулся, всегда отворачивался, когда злился и не мог ударить, и всегда молчал, чтобы не накричать. Считал до десяти, раз, два, три… Десять вдохов полной грудью. Как метроном, боже ты мой. — У меня был дедушка. А у Виктора много кто был. — До меня? — И с тобой.       Юри тоже отвернулся к спинке, но ни единого всхлипа-вздоха. Если бы сейчас заиграла музыка, то что? «Выхода нет?»       Выхода нет.       Смотрел в стену, вглядывался в узоры на обоях. Высушенные листья папоротника вьются от пола к потолку. Два витка — и расходятся, пропуская в центр жёлтую розу, и снова сходятся, и так до бесконечности. До двух с половиной метров. — Он меня любит.       Плисецкий рассмеялся, оборачиваясь. Конечно, любит. — Ты дурак. — только это Юрий знал по-японски, даже не всю фразу, только слово, и снова усмехнулся. Снял тапочки, заставил Кацуки вытянуть ноги и лёг рядом. Юри тут же укрыл его, отдал подушку, повернулся. Взъерошенные волосы, сонный прищуренный взгляд, попытка понять, немой вопрос. Плисецкий не ответил. — Удобно? — Ты тёплый. — Живой ещё.       Юрий даже легонько толкнул в бок Кацуки, надеясь, что не сломает рёбра. Юри улыбнулся — и как же он так может. Если бы вышел так катать программу, прямо в одеяле, без очков, сонный, получил бы золото. Судьи бы плакали. — Ты чего? — Спи, спи.       Лишь бы мы проснулись в одной постели.       Скоро рассвет.