Очень по-русски

      И замерла жизнь, пока зима погоняла своих ветреных коней. Долгий вечер сменился утром, холодным и чёрным. Отчаянный свет фонарей не пробивался сквозь снег. Тишина; за окном вьюга, снова, снова, но на старом диване тепло. Юрий ещё дремлет; кажется, мира вне комнаты не существует. Аккуратно перелезть через спящего до кухни. Включить свет, прикрыть глаза, пока варится кофе и жарится яичница.       Пара ломтиков ветчины, масло на сковороде шипит, пузырится. Растекается желток по белку, кофе в турке чуть поднимается. Кухня окутана запахами. Теперь в мире есть она, и есть только она, и спальня, а всё остальное снегом занесло.       Юри уходит в туалет. Запирается, тяжело выдыхает. Ещё бы его не тошнило, как много запахов, вкусов, еды. Всего. Слишком громко, если Плисецкий услышит… Не должен. Пусть спит, он и без того устал. Желчь изо рта, горький привкус прямо на зубах. Прополоскал рот. Опёрся руками на раковину. Глянул в отражение, впервые за долгое время. Из зеркала смотрел полутруп. Юри и сам себя не мог узнать, просто ощупывал лицо, говорил:       Это я.       Да, он. Это он бегал в туалет с тошнотой, это он болел, это он готовил. Спал с Плисецким. Не человек, а бессилие. Вот так выглядит комфорт. — Доброе утро! — Юрий выспался. В домашних шортах и футболке, совсем ребёнок, совсем ещё… Ему шестнадцать, он имеет право смеяться и вкусно завтракать. Со здоровым утренним аппетитом. — Доброе. Как ты себя чувствуешь?       Каждое утро начиналось так. Теперь легче. Теперь рейс точно через неделю, а за неделю сложно надоесть, и сложно полюбить, даже привыкнуть. Правда, если ночью не спать в одной постели. — Ты тёплый.       Да, тёплый, ещё живой, ещё может улыбаться, и тошнит не каждое утро. Плисецкий засыпает поздно, Юри успевает к этому времени побывать в кошмаре-воспоминании. Вот Виктор вваливается в прихожую, пальто распахнуто, в руках полупустая бутылка вина. Приехал на такси, хотя бы на том спасибо. Рубашка расстёгнута, Юри не пытается уловить аромат чужих духов, просто помогает раздеться. Грубые ботинки, шнуровка, Виктор тупо смотрит на стоящего на коленях Кацуки. Аккуратно расстегнуть каждую пуговицу. Увести в душ, раздеть, отмыть, уложить спать. Сидеть рядом, и смотреть. Гладить по волосам. Серебряные пряди сквозь пальцы, лунный свет сквозь окно. Нежность ночи, долгая тьма и сладость случайных прикосновений, почти физическая жажда. Халат тоже распахнут, всё тело напоказ, каждый сантиметр кожи. Поцелуями от ключиц к бёдрам, тысяча шажков. Горячее тело, холодные губы. Виктор стонет, позволяет любить, но даже не открывает глаз. Просто позволяет. Хватается за волосы, болезненно потом сжимает шею, не давая издать звуков. Движения ленивы, как будто брошены с барского плеча, без усердия, без желания не то что Юри, а тела вообще. Тем более, такого тела. Не хочет касаться губами. Шея Кацуки выгнута, кожа его будто кричит «целуй меня, прошу», но — ничего. Вода заменит прикосновения. Юрий отложил телефон, видя слёзы Юри в неверном приглушённом свете ночника. Кацуки не хнычет, он как будто оплакивает самого себя, сжимается, сворачивается как от удара. Мышцы напряжены, руки обнимают рёбра. Кашляет. — Юри!       И Кацуки проснулся. Красные глаза и кривящийся рот. Боже ты мой, он снова, он второй раз за всё время знакомства расплачется. Ребёнок ребёнком, это уже невыносимо. Но нет, вытерпел и отвернулся, и Юрий мог бы пересчитать позвонки на спине. Как анатомическое пособие, как ступеньки, и Плисецкий обнимает.       Обнимал. Каждую ночь клал руку на рёбра, грел, как кот, и Юри замирал, успокаивался. Снова ложился лицом к Плисецкому, позволяя рассматривать, улыбался, гладил по голове. — Руки холодные.       Юрий брал чужие ладони в свои, дышал на них и растирал, и это как бы возвращало жизнь. — Когда рейс? — Через два дня. — И не вернёшься. — И не вернусь.       Плисецкий пожал плечами, кладя голову на грудь Юри совершенно привычно, слушал сбивчивые удары сердца. Кацуки засыпал; его тело напоминало чудом работающий механизм, где вечно что-то выходит из строя. Урчит живот, сердце не в такт, лёгкие наполняются воздухом со свистом. На коже — короткие волоски, пушок, тоже след болезни.       Юрий гладил пальцами рёбра, думая, насколько это по-гейски, и получалось, что вполне-таки. По шкале от Алтына до Никифорова это определённо Никифоров. Что ж, тогда точно нечего терять, можно поцеловать шею, ключицу, как-то чуть касаясь. Осторожно — в губы, чтобы не разбудить, тут не сказка. Юри своего Виктора любит, а вот это вот почти измена.       Целовался, впрочем, Кацуки прекрасно, медленно, как девушка, кусая чужие губы, закрывая глаза. Как в последний раз, и это по-своему хорошо. «Отлично, первый поцелуй я отдал больному придурку. Второй надо наркоману, повышаем ставки». Но Юри принимал и это, и даже смеялся. Романтизировал: «Целуешься с мертвецом».       Только лучше.       Две бессонные ночи, вторая отчаянней. Никогда не повторится, только эта беспросветная тьма способна простить и скрыть, даже фонарь гаснет, и никто, никто не увидит. Только так и можно любить, не оставляя следов. Юри уедет, останется в Японии, ничего не вспомнит, и никто никому не разобьёт сердце.       Вжать тело в постель, чтобы человек не ушёл с утра. Даже двинуться не мог, исцелованный. — Юрий, пожалуйста, пусти. — Ты уйдёшь надолго. — Меня тошнит.       Плисецкий отскочил, насколько мог, и почти не поверил. Слуховая галлюцинация. — Физически, это от болезни, не от тебя. — с трудом проговорил Кацуки, шатаясь и уходя, и ужасный звук. Стены в хрущёвках делали из картона, а в туалете — прекрасная акустика. Как это всё слушать, особенно с утра, и без того мерзко. — Как часто тебя тошнит? — Всё чаще. — Юри попытался улыбнуться; его шатало, он еле стоял в дверях, руками опираясь на дверной косяк.       Плисецкий не задал вопросов, ни единого слова. Просто помог дойти до кухни, усадил за стол. Сам готовил завтрак, попутно созваниваясь с Яковом и отменяя тренировку. Выслушал все ворчания; ничего не сказал.        Горький кофе, горький поцелуй в обветренные губы. Привкус мятной зубной пасты. Руки на плечах, кофе бежит по плите, Юрий не оборачивается. Ничего. Мир должен замереть, и пусть всё шипит.       Яичница пригорает, Плисецкий сидит на коленях Кацуки, держит руками голову, гладит по скулам, целует-целует-целует, от губ до мочки уха. Не прощаться, не прощаться, пусть летит снег, пусть годы летят, останься.       Молоко смешивается с кофе, разводы в чашке, тёмное-белое, Юри-Юрий. Поцелуй в шею обжигает, как капля воды на жаркий песок, как калёным железом по льду. Резко. Лампа гаснет, нужно заменить. Руки под футболку, ощупать, выпирающие ключицы, рёбра, впалый живот. Не болей. Выздоравливай скорее. Я так жду.       Юри не обнимает — вцепляется в тело, жадно, вампир, он ищет кровь, он лижет ключицу, подготавливает к укусу. Целует. Телефон звенит — Яков, Виктор, Лилия… Чёрт его знает, боже ты мой, молодость всё простит, должны понять. — Когда самолёт? — с предыханием, еле сдержался, чтобы не со стоном. — В восемь. Вечером.       Сплести руки и не отпускать, смотреть, как собирают сумку в тишине. Юрий включает музыку, на фоне действительно «Выхода нет».       Сколько лет прошло, всё о том же гудят провода       Всё того же ждут самолёты.       Юри ждут самолёты, билет в один конец, Россия-Япония, Юрий-Юри, как война, вечное сражение. Россия сверху, выиграла?       Проиграла.       Люди с весёлыми лицами дверь открывают на стук, люди с влюблёнными лицами дверь закрывают на замок. Плисецкий заботливо кутает Юри в шарф, не позволяя даже ветру касаться кожи, «только моё, я тебя у судьбы выкраду», и руки в перчатки, не касайся снега, сохрани моё тепло, мою кровь, мои слёзы. Не отдам.       Таксист набожно крестится левой рукой, проезжая храм, музыка тихая. Внуково встречает шумом незнакомого языка, Юри спешит к регистрации. Конечно, без багажа, ручная кладь и талон на посадку. Плисецкий, обмотанный по самые глаза красным шарфом, в красной шапке и огромном пуховике, сам на себя не похожий, обнял. Пожелал хорошей посадки. — Я люблю тебя. — на чистом русском. — Я тебя тоже. — с акцентом. — Позвони, как прилетишь.       Юри кивает и уходит. Больше ничего.       Где-то мы расстались, не помню       В каких городах       Словно это было в похмелье