Очень по-русски

— Доброе утро. Всё хорошо, я прилетел. — Юри улыбался, лёжа на белой постели. Чисто, средняя клиника, хорошие врачи. Деньги, взятые из долга Виктору, потому что, в конце концов, не станет же требовать с родителей? И потом, если вылечиться, можно отработать тренером. А если не вылечится, то Виктор точно от бедности не умрёт. — Семья с тобой?       Юри промолчал, пытаясь подобрать слова. Он по-японски не мог врачам объяснить, почему мать и отец заняты на источниках, и Мари тоже, им и без того тяжело, и как им-то сказать, в конце концов, что их сын болен вот так. Что он вообще болен. — Не с тобой. Приехать? — Нет, нет, нет. — очень сбивчиво, Кацуки даже сел в постели, хотя врачи запрещали, — Не стоит, не нужно. У тебя тренировки, ты и так много пропустил, Юрий. — Ты точно сможешь один? — Конечно.       Всегда мог, а теперь-то что? Нет, это просто временные трудности, на пару недель. Не стоит ни секунды волнения. Всё под контролем. — Хорошо. Я буду звонить.       Юри на секунду задумался, и мягко начал: — Не стоит, Юрий. Я позвоню тебе, когда вылечусь.       Тяжёлый вздох, Плисецкий уже не считал до десяти, просто выругался: — Ты, блять, не вылечишься, ты, блять, тянул полгода с этим говном, а теперь мне заливаешь!       Кацуки содрогнулся, сразу бледнея. На русский мат всегда одна и та же реакция, что-то среднее между страхом и отвращением. Съёжиться и сморщиться. Прикрыть голову руками. Замолчать. Юри даже чаще задышал, но Юрий продолжил: — Полгода, блять, я почитал, я нахер заморочился. Вы же оба не делали этого, а зачем, а главное нахуя. Я бы сейчас приехал, чтобы просто в глаза тебе глянуть.       Кацуки снова сморщился, ещё сильнее, но не сбросил. Во-первых, Плисецкий всё равно перезвонит, а если не дозвонится, то прилетит, найдёт. Просто чтобы посмотреть в глаза и ударить, как Виктор, так же наотмашь. Юри врал; он врал раньше, врал и сейчас, и погрязал в этом. И врал потрясающе плохо. Никифоров, по крайней мере, чувствовал, и пытался поговорить.       «Ты врёшь, Юри. Что случилось? — и голос усталый, чуть хриплый. Глаза спокойные, полуулыбка, и не страшно совсем. — Я не хотел… — здесь что угодно. Не хотел мешать, нагружать, беспокоить. Не хотел выглядеть слабым или недостойным. — Юри, ты всегда можешь мне всё сказать, и всё будет хорошо. — голос ласковый, и ещё спокойнее. Виктор всегда тёр переносицу, как врач в русских фильмах, и вздыхал, сутулясь. — Спасибо. — Юри примирительно целовал, прижимался, гладил по волосам, рукам, как провинившийся прятал взгляд». Хватало на пару недель, и снова. После очередного падения — приступ заедания. Хлеб, макароны, масло, всё, всё, что было в холодильнике. Даже прошлогодние консервы.       «Если ты не перестанешь есть, я тебя на лёд не выпущу» — не шутка. Виктор хмурится, когда Кацуки раздевается перед ним. И действительно, диета, и Никифоров уже не контролирует питание, Юри сам не ест ничего.       «Выглядишь хорошо! — Виктор хвалил, — Хорошая фигура!». Всё что угодно, лишь бы ты улыбался, лишь бы тебе нравилось, лишь бы касался. Едва ощутимо, пальцами, шея-ключицы-живот. Да, ни единого лишнего грамма, нужно быть тонким и худым, Виктор смотрит на Плисецкого. Я буду лучше. Сильнее. Худее. Только нога не смогла выдержать, дурацкая нога, и этот перелом…       Врачи прописали покой и тишину. Юрий, естественно, кричал. -… В конце-то концов, Юри, ты же сам понимаешь, ты всё, блять, решил, нет, это невыносимо. Диктуй адрес.       Но Кацуки не понимал. — Зачем ты полетишь? Посмотреть на мою болезнь? Или что?       Юрий, кажется, задохнулся гневом. По крайней мере, не слышалось даже вздоха. — Затем, что ты помрёшь один там у себя, а я даже, блять, не попрощаюсь.       Юри впервые рассмеялся настолько искренне. Ей-богу, как в русских сериалах, а ещё лучше — в романах, после дуэли. Один умирает, и к нему спешат, чтобы попрощаться, и это безумно трагично, и романтично, и… — А если не умру? Я не очень хотел, если честно. — А если не помрёшь, то я с тобой останусь.       Муж декабриста. Телефонный разговор выматывал, и Юри снова почти спал. — Диктуй адрес. — Плисецкий повторил, и Кацуки пробормотал что-то объясняющее.       Смирение и принятие, а куда его девать, он обязательно приедет, если надо, найдёт где угодно. В прошлый раз искал Виктора, теперь вот Юри, ирония какая. — Всё, жди, завтра билеты возьму.       А до завтра — ещё одно обследование, таблетки, ужин, от которого нельзя отказаться. Сердце изношено, ну конечно, он ещё и фигурист, и на ноги встал рано после перелома, и раз его так тошнит, то нужно уже ставить капельницы, нужно еду прямо в организм. Прекрасно. — У меня есть шансы?       Доктор искренне пожал плечами, осматривая, задумался, но не ответил. Отчаянно захотелось жить. Выпить вина, сходить на море, смотреть, как солнце пропадает в волнах, потом бежать по мостовой, увидеть новые страны, поселиться, тренировать детей, любить свежевыжатый сок и баловать себя свининой.       Хотелось хотя бы уметь жить без прописанных нейролептиков. Без проводков капельниц. Без тошноты, без навязчивых мыслей, да, что-то такое. Всё будет хорошо. Обязательно вылечится. — У меня есть шансы? — как будто если каждый день спрашивать, кто-то ответил. Ну да, все ками руками раздвинут облака над Токио, над многоэтажками свесятся, скажут: «Да есть, не ной, Юри Кацуки», и обратно. Но врачи молчали, продолжая собирать анализы.       Психотерапевт тоже пыталась разобраться, очень милая женщина. Юри послушно рассказывал, точно так же, как принимал таблетки. Жадно смотрел в окно, на тёплую японскую зиму, без снега. Спокойно и красиво. Соседи не заговаривали с ним; к соседям приходили друзья и родственники. Проносили еду с молчаливого согласия врачей, и соседи оживали. Гости следили, чтобы больной поел прямо при них, и потом просили врачей следить усерднее.       Юри звонил матери. Она, пожалуй, единственная, не различала ложь, и свято верила, что сын снова лежит и восстанавливается от перелома. Рассказывала про источники, про Мари, «присмотревшую себе парня», и Кацуки смеялся. Мари слышала, и тут же ворчала, и говорила: «Вот Юри приедет со своим парнем, вот им и говорите», а мать смеялась.       Дни текли не сказать, что спокойно, но привычно. Да, чаще тянуло в сон, но ничего же не происходит? Даже книг рядом нет. Просто тишина. Звонки раз в день или даже в два, да и хватит с него. — Я, короче, завтра у тебя буду. — Плисецкий, спустя неделю, — Такси возьму и приеду. Жди. — Жду. — Юри вздохнул. — Как будто ты не рад? — Рад, правда. Яков что сказал? — Что русско-японская закончилась, а мы с Виктором всё ещё мотаемся. И что нельзя постоянно оправдываться твоим именем, потому что даже у него уже нервная дрожь от одного сочетания «Юри Кацуки». — Что ты сказал ему? — Что в гости еду. Ща, ага, думал, я ему про твои болезни расскажу? Ну ещё чего. Обойдётся, хватит с нас Гоши. Ладно, жди. — Хорошего полёта.       Полёт не то чтобы был хорошим. Измотал, надоел, и даже купленная во Внуково толстовка с тигром не скрасила недосып. Так что Плисецкий, как и в прошлый раз, заявился злым и недовольным. Увидел капельницу. — Ебаный ты в рот.       Юри поднял глаза к потолку. Ну конечно. Русская драма, он скучал.