Белый лист бумаги суровое зеркало возвращает лишь то, чем ты был.
Белый лист - он говорит твоим голосом, Твоим, –
не тем, который хотелось услышать. Этот напев - жизнь, растраченная впустую… Но еще можно ее отыграть, – если только припасть к этой белизне равнодушной, белизне, что отбрасывает тебя назад, к твоему началу.
Кипр и прежде томился у моря, но сегодня он ждет не напрасно. Сегодня он увидится с братом. Голоса чаек разносятся над берегом, но он давно разучился понимать языки зверей и птиц. Море плещется у его обгоревших до меди стоп, древнее и нестареющее, и немало птичьих стай, что проносятся под небом, видело оно за свою жизнь – больше, чем он мог представить. Море всегда рядом, сине-зеленые воды омывают земли острова уже бессчетные годы, но больше не слышать ему смеха игривых нереид и тритонов. Юноша смотрит на море с тоской – только оно и может породить такую печаль в несмертном сердце. Море простирается далеко, за пределы любого взора, но он знает, кого встретит на его берегах: семью, кровную и названную, самых близких друзей, самых ненавистных врагов. Впрочем, когда живешь долго, различий между ними становится все меньше – или они исчезают вовсе. А живет он долго. Слишком долго, как и многие, чьи берега омывает огромное, теплое море. Может, им тоже стоило уйти, когда замолкли все голоса, кроме одних человеческих, может, им стоило бросить все дела на новые поколения, рожденные спустя много веков от последнего восхода солнечной колесницы. Тогда они смогли бы заснуть в далеком восточном саду, в неувядающей стране, неподвластной времени, и остаться вечно молодыми, пока старик Харос ухаживал бы за ними, порой изгоняя сон, дабы воздать хвалу Отцу всяческих музыкой и песнями. И Нисис стал бы в том саду высоким кипарисом, отбрасывающим прохладную тень, а по воскресеньям играл бы на любимой пандуре, украдкой глядя на танцующих девушек и, может, однажды решившись позвать одну из них. В глубине души Кипр надеется, что родители спят в угодьях Хароса, а одряхлевший мир с его дрязгами, интригами и войнами их больше не тревожит. Пусть при жизни они сами этот мир растревожили, Нисису хочется верить, – и эта вера приносит утешение, какое можно отыскать в счастье близких людей, хоть несчастлив ты сам – что смерть избавила их от страстей и очистила от пороков. Он их любил, даже если любить было больно. Он о них скорбел, хотя и не всегда чувствовал себя любимым ими – любимым с той глубиной, какую жаждал. Он хочет верить, что покой обрели все, кто одаривал его заботой, – отец, мама, отчим и тетушка – но с горечью понимает, что не скоро присоединится к ним и увидит вновь. И неспроста он выбрал жизнь здесь, в рыбацкой деревушке на границе Акамаса и Пафоса, неподалеку от развалин, в которых был рожден и посвящен прекраснейшей из богинь. Ведь и теперь, глядя на уходящее за горизонт Солнце, на рыжий огонь, что разливается в море и окрашивает его в трепещуще-розовый и терпко-багровый цвета, Нисис на мгновение чувствует себя одиноким ребенком, ждущим родителей – ребенком, ликующим, стоило на горизонте появиться кораблю, что обходил порт неподалеку и останавливался возле его дома. С таких кораблей всегда сходили многоязычные паломники, а, порой, отец Кипра – высокий мужчина с обветренным лицом и красноватой, словно кедровая древесина, кожей, облаченный в таинственные пурпурные одежды. Отец застыл в памяти улыбающимся, от него пахло солью, а еще Нисис любил, когда его подхватывали длинные, сильные руки Финикии. Мать приезжала чаще отца, а тот со времен все реже – и с каждым приездом казался старше. Однажды, обнимая его, Нисис удивленно стряхнул с выцветшей туники седой волос. Отец тогда улыбнулся особенно лучезарно – никогда прежде морщины вокруг темных глаз не были отчетливее – и сказал, что, стоит голове мужчины затеряться среди белоснежной пены, море взывает к нему в последний раз. Финикия больше не приезжал, а спрашивать о нем мать Кипр перестал с её замужества. Мать приезжала чаще, но её Нисис ждал больше отца, как и любой мальчик. Она была красивее и гармоничнее статуй, что он видел в храмах и дворцах острова, а её одежды, синие и зеленые, напоминали струящиеся волны, словно она являлась к нему Анадиоменой. Греция всегда сияла, пускай и улыбалась редко: её бирюзовые глаза сияли, сияло спокойное, задумчивое лицо, сияли шея и гладкие руки, которым позавидовала бы Елена Троянская, а, стоило ей заговорить, Нисис кожей чувствовал течение слов и впитывал их, погружаясь в мудрость, которую не мог понять. Её он боялся обнимать, но всегда ждал, пока Греция не наклонится к нему и не поцелует в щеку или лоб, а потом следовал за ней – без слов, точно подталкиваемый невидимой силой. Уплывая же, она сама обнимала сына, а, когда он подрос и стал доставать ей до пояса, шептала на прощание: «Мой мальчик, да хранят тебя боги, буйный Дионис, светлая Афродита да народ безмерного Океана, ибо лишь они и могут тебя уберечь». В правдивости её страхов Кипр убедился быстрее, чем научился держать оружие. Но все боги ужасной пучины не могли защитить его от алчности завоевателей, будь то Ассирия, Персия или тетушка Египет, не мог и народ Олимпа защитить мать от гесперийцев. Впрочем, горевала она недолго, а однажды приплыла с человеком, которого повелела звать отцом. Нисис не возражал: мужчина в коже и бронзе тоже улыбался, ярче отца, любил громко смеяться и обнимал Грецию так, что не приходилось сомневаться – он её никому не отдаст и не позволит обидеть. Кипру этого было достаточно. А потом появился Ираклис. — Дионисис! Брат машет сжатой в руке шляпой. Он тоже не улыбается, но сияет: сияют карие глаза в зеленой дымке, сияет лицо и оливковая кожа, покрытая капельками пота и морскими брызгами. — Как паром? — Кипр обнимает брата и подхватывает чемодан полегче. — И почему один? Ты обещал семейный ужин. — Не бывает дурных путешествий по морю, а что до остальных... — Греция останавливается и уверенно кладет руку ему на плечо. Нисис давно не чувствовал разницу между ними так остро: в росте, глядя брату в грудь и вынужденно поднимая взгляд, в стати, замечая, как чужая тень полностью скрывает его фигуру, в силе, чувствуя, как по плечу растекается боль от тяжелой ладони Ираклиса, которую он не успел сжать. — Обещаю, после нашего воссоединения, — Греция чуть встряхивает брата, а Кипр сжимает зубы, отгоняя мысль, что его могли бы швырнуть легче прибрежной гальки. — Мы соберемся всей семьей. К дому они идут в тишине.••••••
Ираклис появился неожиданно: меньше всего Нисис ждал от матери, чья юность миновала, а зрелость медленно угасала, нового – последнего, как стало ясно позднее – брата или сестру. Но он появился, не провинция, не колония – долгожданный наследник, будущий соправитель отца, Новый Рим. Никто из старших детей Греции не мог удостоиться чести сменить её, никто из старших детей Рима не имел права и на толику его власти – о варварской крови их отцов и матерей никогда не забывали. К счастью, царственные супруги терпимо относились к плодам молодости друг друга и хотя бы жили дети без страха, но не более того. А когда родился Лавиний, Рим был рад, но и помыслить не мог, что однажды его сила иссякнет и потребует опоры. Порой Кипр задавался вопросом: каково было Южному Италии осознавать, что он родился слишком рано? Впрочем, Кипр и сам прекрасно знал, каково быть неудачей в сравнении с другим. Он никогда не завидовал брату и почти никогда по-настоящему на него не злился, – глупо злиться на то, что решил не он и не родители, а покорная Богу судьба – просто не лгал себе: Ираклис всегда и во всем превосходил других. Он быстро рос – быстрее, чем любой из несмертных детей, которых Нисису доводилось видеть. Он возмужал по-настоящему: высокий, широкоплечий, с фигурой полубога и телесной мощью, достойной имени, с ясным умом и замыслами, простирающимися далеко за пределы времени и подлунной сферы, в которых заключен мир, с утонченным мастерством в поэзии и философии, подобающим царскому отпрыску. Ираклис тоже всегда носил пурпур, но выглядел в нем иначе, чем Финикия – в багрянце и золоте он казался не умелым торговцем и мореплавателем, а урожденным правителем, порфирородным. Уж его-то родители не просто любили – они им гордились. Кипр не позволял мыслям заплывать далеко, но не был и слеп: его мать любила как одного из многих детей, Ираклиса – как величайшее, что произвела на свет, пусть и отдала последние силы и зачахла, подобно дереву, которому обрубили корни. Нисис её не осуждал: брат вправду был лучше. Его в детстве не приходилось переодевать в девичьи одежды ни в священном безумии мистерий, ни из страха перед завоевателями, что расправлялись с чужими мальчишками, словно львы. Его никогда бы не назвали «прелестной малышкой» даже в шутку. С этим было проще смириться и жить под защитой младшего, которого все считали старшим – как жила Крит и вся их семья. Стать провинцией еще одной могучей державы, радуясь, что та держава – твой любящий брат. Любящий, часто повторял про себя Кипр, брат. Чаще всего – когда Ираклис использовал его, как полагалось делать с провинциями. Когда уступал его другим, когда отвоевывал его у других, когда смирял его и ставил вровень с остальными. Когда смотрел на него – не как на равного, не как на подчиненного или данника, а просто... Просто как на часть себя. Одну из многих. Как и было с Римом, как было с Египтом, как было с Персией, как было всегда в длинной, затянувшейся жизни Кипра. Любящий брат, который никогда не спрашивает, чего хочет Нисис, никогда с ним не советуется, никогда ни в чем не убеждает – всегда просто делает, просто говорит, что надо сделать, просто решает за него, что будет благом. Видит Бог, он не сомневается, что брат любит Кипр и его народ, любит всех братьев и сестер, не делая различий между их народами, но насколько же он, бывало, раздражает одним своим повелевающим тоном, одним своим взглядом, колючим, как у орла! Он похож одновременно на мать и отца – гордый, властный, внушающий трепет, повергающий на колени одним присутствием... Высокомерный, заносчивый, самовлюбленный, жадный... «Остановить, Дионисис. Не гневайся. Гнев – отвратительный грех». Как же хочется остановиться! Как хочется сказать самому себе: брат изменился, брат исправился, он больше не империя, не Ромейское царство, он – всего лишь Греция, Эллада, как и некогда их мать, им стоит воссоединиться после стольких лет разлуки. Как же хочется!.. Но, глядя брату в глаза, Кипр может только ужаснуться: Ираклис сходит с ума и тащит его за собой.••••••
Они накрывают стол в доме Нисиса, крохотной деревянной хижине неподалеку от берега. Море рычит, все громче к вечеру, чайки продолжают беседы, но оба грека не представляют жизни без этого шума и едва ли замечают. Кипр ставит перед братом жаренную барбуни, что наловил с утра, и бутылочку домашнего ксинистери. Лицо Греции приобретает умиротворенное выражение, пока стакан наполняется вином, янтарным в лучах заходящего Солнца. Он поднимает его и долго рассматривает фонтан бликов на столе, будто готовится обратиться в гоняющегося за ними кота, а потом чуть принюхивается – и последние крохи напряжения покидают Ираклиса. Греция мается в потной одежде и с плохо скрытой завистью смотрит на Нисиса, встретившего его в одних хлопчатых брюках и босиком, пока сам не раздевается по пояс и не скидывает туфли – и тут уже Кипр хмурится, думая, что будь рядом отдыхающие британки, они бы недолго думали, с кем пойти на ужин. «Раздери тебя дьявол, Ика, даже если ты сутулишься, то мышцы только лучше видно. Ну в кого я такой худосочный? Неужели все дело в крови старика Ромула?». Нежданно Кипр вспоминает Испанию, сводящего с ума дам, стоит ослабить рубашку хоть на пуговичку. «Да уж повезло вам быть от крови Ареса, а мне – от крови Ханаана». Едят они молча, запивая рыбу вином, но Нисис уже чувствует, что ему хотят сказать. Или верит, что чувствует. — Я люблю бывать у тебя, — Ираклис наслаждается вкусом вина и окружающим их шумом природы, почти свободной от людей, но Кипр недоумевает: разве у брата меньше укромных гаваней для отдыха в бурях жизни? — Мои земли и люди изменились, — отвечает Греция на невысказанный вопрос. — Суета сует и томление духа движет ими, а с запада, востока и севера дуют беспокойные ветра. Разносят заразу, что отравляет наш родной край. Кипр откладывает вино и украдкой вздыхает. «Опять». Ни для кого не было секретом, что происходит в доме Греции. Он об этом не говорит, почти не показывает, что изменился (вернее, ему кажется, что не показывает), но остекленевший взгляд с головой выдает одержимость: Ираклис воображает себя фениксом, что восстал из векового пепла, но походит скорее на Беллерофонта, бросившегося к Олимпу и рухнувшего слепым безумцем. Много раз Кипру приходилось выслушивать жалобы Британии, что брат «зарвался», что много о себе возомнил, что оправдывает борьбой с «красными» самое пошлое самодурство и самую гнусную тиранию из возможных, но что можно сделать для больного, гордящегося своей болезнью? Не от Керкленда стоило бы выслушивать советы, как заботиться о семье, но Нисис порой жалеет, что не может повлиять на Ираклиса, а вот он его пока только не решается принудить. И то лишь потому, что верит в покорность «младшего». А еще в сердце теплится желание подарить утешение родной душе. Кипр плохо помнит, каково быть самостоятельным, и пока не успел понять до конца, но не сомневается, что нелегко. И знает, каким был путь Греции к независимости: кровь, слезы, ненависть, страх, неравная борьба, меч, режущий живую плоть, чертя границы между странами. Уходя из османского дома, брат, пускай и не признает, но лишился части себя (или многих частей?), отбросил столетия своей истории, да что уж там – отбросил едва ли не тысячелетия, когда слепо искал наставлений на развалинах материнского наследства и едва не позабыл ромейское прошлое. Только на его острове Ираклис мог вновь ухватить тот зыбкий мираж, видение старого мира, о котором стыдился мечтать. «Только на моем острове греки, турки, армяне и арабы могут жить в мире. Пока что». Но, как бывало в трагедиях матери, герой сам губит то, чем дорожит, не осознавая до последнего, рокового удара. Скольких близких убил Алкид, поддавшись слепой ярости? Понимает ли Ираклис, к чему толкает брата, разжигая в нем злость? Кипр любит его, он хочет быть с ним и остальными, но загонять свой народ в Макронисос не позволит. И, хоть ему нравится слушать речь брата вне дома, высокопарную, древнюю, словно их история, когда так и кажется, что следующей фразой он начнет повесть о «гневе Ахилла, Пелеева сына», но сам Нисис предпочитает говорить как бедный крестьянин, растящий виноград в скромном саду, или рыбак, встречающий рассвет с удочкой в руках, не стесняясь шрамов на эфирном теле языка. Вот бы хватило мужества рассказать обо всем Греции! — Ика, мы не можем остаться в одиночестве. Не теперь, — умоляющим тоном начинает Кипр, балансируя на лезвии, что у брата зовется нравом. — Не ссорься с Британией, он все еще слишком могущественен. И с Америкой, он очень помог нам, хоть и бывает груб и глуп. Даже с Россией, мы не должны загонять себя в угол. Ни с кем не надо ссориться хотя бы сейчас. И мы будем вместе. — Я ни с кем не желаю ссориться, но требую справедливости, — ворчание в ответ кажется почти спокойным, но Ираклис тянется в карман за пачкой сигарет, как делает всегда, пытаясь утихомирить пожар злости. Нисис скрипит зубами: вот ведь подцепил мерзкую привычку дымить! Еще и Турцию на эту дрянь подсадил, а она его на горький кофе со сладостями, от которых все пальцы слипаются. «Какие же вы оба... Вот почему ты на ней не женился? Сидели бы в Константинополе и грызли друг друга, бес и бесовка, без меня». — А если мои друзья и союзники поступают несправедливо, то я им так и говорю. — Ты сам знаешь, что все к востоку потеряно. Нет больше Смирны, нет Икониона, нет Трапезунда, ни-че-го. Людям стоило уйти оттуда еще в двадцатые. Ираклис ударяет кулаком по столу: тарелки и стаканы звонко подпрыгивают, а несчастная мебель издает скрипучий стон. — И я должен забыть?! Должен утереться кровью моих людей?! Сигаретный дым ударяет Нисиса в лицо, во рту тает горечь, а глаза брата метают молнии. Нет, конечно, такое нельзя забыть, но жить, как воплощение целой страны, и лелеять обиду веками – глупо. Если живешь долго, то учишься по крайне мере смирению. — Но то зло творили люди... — Кипр не осмеливается звать её человеческим именем в присутствии Греции, да и страну предпочитает не называть. — Это были её люди на материке. Турки острова живут со мной столетиями, немногие из них хотят бросить меня – уехав или отделившись. Все можно уладить миром. В конце концов, один я – воплощение острова. Не нужно насилия. Он чувствует себя лицемером: часть его разума, темная, спрятанная глубоко за границей приличий, жаждет мести и жаждет жестокости. Он уже допустил резню. Он хочет продолжить резню. Он хочет изгнать тех, кто мешает ему, тех, кто позволяет Турции раз за разом врываться в его жизнь. Он хочет поступить так, как некогда поступил Ираклис – и разве Клио не спишет жертвы на запал в борьбе за независимость? Разве кто-то вспоминает об ужасах, что творили Греция, Болгария и Сербия с мусульманами, доставшимися от Порты? Да и напоминает ли кто-то Турции об изгнании и истреблении греков с земель, что помнили Александра и василевсов Нового Рима? Всегда можно будет обвинить Британию, или евреев, или глупый деревенский народ... Нет. «Нет». Он – не Греция. У него нет той силы, как не было её у Понта и Каппадокии, оказавшихся нахлебниками в доме Ираклиса. У него нет ни удачи, ни союзников, ни ярости, чтобы довести начатое до конца. Он должен остановиться и остановить брата. «Нельзя давать Турции и шанса помешать нам, нужно подождать, но как объяснить это ему?». — Не нужно насилия, — с нажимом повторяет Кипр. — Я всегда рад тебя видеть, но не смей считать меня игрушкой, которую можно выбросить и подобрать по прихоти. Ираклис обиженно цокает языком, но Нисис пресекает возмущение на корню: — Твои обиды и твои амбиции – не мое дело. Я готов ждать столько, сколько потребуется, чтобы воссоединиться с тобой, а ты, Ика? Ты хочешь этого? Или хочешь унизить женщину, которой не владеешь? Неужели победа над ней для тебя важнее, чем я? — Ты не понимаешь, о чем говоришь, — в тихом голосе Греции слышится угроза, подобная затишью перед ураганом. — А ты не понимаешь, как смешон со стороны.••••••
Кипр старался не лезть в любовные дела брата: мало он смыслит в общении с женщинами. От природы низкорослый, худой, с мягкими чертами лица и гладкой медной кожей, Нисис сам скорее добыча, нежели охотник – а по его душу и тело охотников хватало. Жутко было понимать, что для многих не было различий между девушкой и юношей, но, что бы ни говорили о нравах матери и отчима, острее всего опасность он ощутил в годы франков, когда столкнулся с Египтом и едва не лишился даже призрака самостоятельности. Хасан смотрел на него... Нет, об этом вспоминать не хотелось. После он многое слышал, – и о его гареме из сестер, и о неутоленной страсти к Османской Порте, и об интрижке с Албанией – но мысль о том, что Египет мог бы Нисиса просто скрутить и взять, останься они вдвоем, до сих пор отзывается холодом на загривке. Венецианская республика – нынешняя Северная Италия – оказалась первой женщиной, обратившей на него внимание. Что и говорить, он был польщен и раздавлен гордыней – оказаться любовником для владычицы Моря! Беата в его глазах была ангелом, сошедшим с картины, превосходящей мастерство Тициана, дабы утешить путника лаской, но её глаза не лгали: она была разочарована и ждала большего, но, изнывая, прибегала к тому, что оказалось под рукой. Разумеется, говорил себе Нисис, верхом наивности было и во сне надеяться, что она мечтает не о его брате. Выросшая под крылом Ромейского царства или, как она звала его на манер Франции, Византии, столько усилий приложившая к его краху, завладевшая Критом, Семью островами и Пелопоннесом, одурманенная бежавшими в Италию ромеями и возрожденным наследием древних, она пылала страстью только к одному греку, к тому, кого считала источником силы и мудрости. И почему женщинам, влюбленным в Ираклиса, вечно не терпелось его завоевать или хотя бы одолеть на поле боя? Кипр-то помнил брата: он ни капли не походил на покорного и бессильного и в худшие годы, а в лучшие и дурак бы не полез если не к единственной, то к одной из двух империй Ойкумены. Потому поклонницы из тех, что вешались ромею на шею и умоляли о помощи и – обманывая себя – равном союзе, не удивляли, а навевали скуку: это естественно, как круговорот планет вокруг Солнца. О ком-то вроде Армении он и не думал. Но какую радость находили сильные женщины в том, чтобы унизить и покорить сильного мужчины? Или тем, кто побывал под властью империи и однажды сумел вырваться, было важно доказать, – себе, империи и каждому, желающему выслушать – что с прошлым покончено? «Насколько же мы порочные создания! Что для людей – радость брака и плотских утех, для нас – новый повод потешить гордыню». Нисис все понимал и догадывался, почему брат просил не сопротивляться и призвал в Константинополь, стоило власти венецианцев пасть. Понимал, но, безбоязненно заявившись в мужскую половину дворца, что султаны оставили для Порты и её провинций, не был готов застать в спальне Ираклиса новую хозяйку. Асли в тот раз только потянулась, разбуженная грохотом дверей, и велела им говорить в коридоре, Кипр же окаменел: её длинные волосы растрепались и падали на подушки каштановыми волнами, недовольное, заспанное лицо хранило остатки белил и румян, цвет глаз было невозможно различить под длинными темными ресницами, губы опухли, а из всей фигуры он разглядел лишь округлое плечико да вылезшую из-под одеяла маленькую стопу, а все же воплощение Османской Порты показалось ему самой красивой, волнующей и прелестной женщиной из увиденных, не считая потускневшего образа матери, которую – честно – он мог судить разве что по числу поклонников. Натянутую в притворной вине улыбку брата, выталкивающего его из спальни, Кипр почти не запомнил. Ираклис умолял его держать язык за зубами: все при дворе и так догадывались об их, как он витиевато выразился, «особой близости» с Асли, но ни к чему раздражать Египет и семью агарян, без того недовольную тем, что повелительница, новый халифат, держала в любимцах неверного и даже не считала нужным это скрывать, да что уж там – её забавляло унижать покоренных намеками. Нисису не с кем было делиться сплетнями, – разве что Сальма, Ливан, но в числе болтушек он её не держал – но об этом он почти не думал и не нашел сил осудить брата. Венеция казалась красивой, но в ней чувствовалась фальшь: притворный детский смех, мягкий, как шелковый узел вокруг шеи казненного, теплые карие глаза, будто не отражавшие свет, выбеленная кожа, нарочито открытые шея и руки, словом, каждая черточка образа была рассчитана на искушение, как меч воина готовят для убийства – она, отпрыск Рима, жила долго и знала о своих достоинствах многое, а о мужчинах и того больше. В Порте же была... Наверное, в ней было нечто дикое, первозданное, тот чарующий аромат неопытности, даже наивности, что сопровождал многих из них до первого пятисотлетия; не зря султанские льстецы сравнивали её с нимфой (или, как говорили они по-персидски, «пери»). Удивительно, что некто столь юный завладел властью столь огромной – многим, вроде Кипра, приходилось тысячелетиями жить провинциями да вассалами, или, как Иверии, ждать краткого расцвета, чтобы рухнуть с трона навеки. А стоило Ираклису признаться, – уже потом, в душной тишине вечера – что других мужчин у Асли не было, ибо девство она сберегла для Рума, о котором мечтала с малых лет, так для Нисиса все встало на свои места. Уж этот цветок брат не мог не сорвать! И не было лести честнее и искреннее той, что обернулась подражанием, жаждой завоевания и пылающей ненавистью. Пусть разбитый и завоеванный, но ромей нашел чем гордиться: о нем, о его землях и богатствах, мечтали столь многие, а дорвалась одна, желавшая горячее всего. О своих мыслях Кипр предпочитал молчать, но Ираклис напомнил ему знатную даму императорского двора, восхищенную картиной сражающихся женихов. Кипр не возражал: в дела острова Порта лезла меньше Венеции, с родичами он общался свободно, а Ираклис имел право развлекаться как душе угодно, да и не смог бы никто ему помешать. Нисис не думал о делах в далеком, шумном, суетливом Константинополе, как долгие века не думал о них и прежде, когда брат был велик, хоть мир и сотрясали войны, но с Ираклисом виделся часто и однажды приметил, как тот становится все беспокойнее. Брат поразил, порадовал и огорчил в один миг. — Асли решила, что я неравнодушен к Венеции, — скучающим тоном рассказывал ромей, но Кипр легко угадывал в его голосе раздражение и... обиду. — И все из-за проклятой схватки за Морею! Милостивый Господь, горцы бунтуют ради бунта и ненавидят всякую власть, дай повод! Одна их половина готова сдать турков итальянцам, а другая – итальянцев туркам, но, по её словам, я предал султана в разгар великой войны! Теперь Асли готова обвинить меня то в любви к той несносной пустышке, Виатрикс, то в дружбе с Московией – лишь потому, что Иоанн мой крестник и я желал бы союза против латинян, – то в планах побега. А я! Я!.. Тут Ираклис сплюнул, а потом потянулся за курительной трубкой. Дрожащими руками поджег смесь в костяной чашке со второй-третьей попытки и затянулся, пока Нисис удивленно разглядывал брата. — Благодаря мне все православные империи и даже за её пределами покорны... Большей частью покорны султану. Это я – великий драгоман Порты и флота, я – глава всех купцов, разве что кроме армян и евреев, я... – тяжелый вздох, заставивший подавиться дымом. Прокашлявшись, ромей будто собрался с мыслями и продолжил: — А кто я? Что я? «Румский миллет»? Церковь Константинопольская? Что это значит? — он прокрутил перстень-печать с двуглавым орлом на безымянном пальце правой руки. — Что я должен писать, считать, переводить, а, когда госпожа повелит, ублажать и веселить её? Так я, Второй Рим, должен закончить жизнь? — Ты, — Кипр осторожно подбирал слова, понимая, что брат не столько желал услышать чужое мнение, сколько прийти к решению, о котором пока смутно догадывался и не мог принять. — Скучаешь по былому могуществу? Ты хочешь низвергнуть Порту, как она низвергла тебя? Ираклис заморгал, – казалось, что от дыма – но ответ его был давно обдуманным: — Я хотел бы быть равным. Не просто «любимцем», как судачат у нас за спиной. — Жениться, что ли? — выпалил Нисис. Ромей в ответ тяжело вздохнул, а вскоре попрощался и отплыл в столицу. Чуть позже – по меркам несмертных – Ираклис написал, что они с Портой помирились и забыли о подозрениях («А у тебя были подозрения? Неужто дело в Персии?»), а ему, наконец, доверили править «не одними монетами да письмами», а княжествами Валахии и Молдавии, «дабы смирить их вольности». Читая, Нисис готов был взвыть – сердце и разум знали брата, и уж ему ли было не понимать, что подачка распалит голод «старшего». Крохи сострадания Кипр отыскал для несчастных валахов, которых Ираклис – он не сомневался – высушит до изнеможения, только бы угодить султану. Себя и семью хотелось пожалеть куда больше: Асли лишь приблизила час, когда мечты о былой власти изведут её преданного фанариота. «Твое, братец, 'хочу быть равным' любая женщина, если она не совсем дура, услышит как 'хочу усесться на твой трон'. Помяни мое слово, Порта тебя отвергнет, а мы умоемся кровью».••••••
— Смешон? — Греция морщится, откидываясь на спинку стула. — Будь я труслив, так и Крит осталась бы турецкой провинцией. А что, ведь Керкленд и Бонфуа были против! — Мелисса – бесстрашная девочка, — Кипр улыбается, вспоминая вечно храброе и дерзкое лицо сестры, за которым она прячет сомнения. — Но ты забыл, сколько войн проиграл. Ты можешь пообещать, что Никосия не погибнет в огне? Не захлебнется кровью? Можешь, Ика? Брат молчит, а Кипр, чувствуя кипящее недовольство, не удерживает: — Или затеешь драку, а потом бросишь меня умирать, как остальных? Ираклис вздрагивает, будто от пощечины. Он смотрит с обидой, а после отворачивается, пряча алые от гнева щеки и блеснувшие в глазах слезы. Об этом они не говорят даже в кругу семьи. Кипр сразу раскаивается, знал же, что Греция винит себя – в том, что проиграл полстолетия назад, потерял Константинополь и Святую Софию, оставил Анатолию с Восточной Фракией, оставил все к востоку и смог лишь вывести тех детей, – своих и Турции – что носили крест, пускай и не всегда говорили по-гречески. Винит себя в том, что Понт и Каппадокию вышвырнули, обрекая на худшую участь для несмертных – медленное, мучительное развоплощение. Лишенные земель, в которых были рождены, они постепенно забывали свои языки, – или, как выражались у Греции, «диалекты» – люди их растворялись в людях Ираклиса, превращаясь просто в «греков», в «эллинов» нового государства, а они угасали и таяли, впадая едва ли не в старческое слабоумие. И вот Кипр спрашивает, не желает ли Греция повторить эту казнь с ним, будто бы в тот раз Ираклис сознательно подвел под нее других. «Свинство». — Эллас, прости, я не... — «Не это имел ввиду»? — обрывает Греция, а от его слов, будто в насмешку, веет холодом Понтийского моря. — Боюсь, имел. Я же для тебя неудачник, фамилией которого ты брезгуешь. — Не начинай, — Нисис закатывает глаза. — Назвался Карпузисом, так не удивляйся, что я – Пепонис. Но Греция не смеется, хотя прежде всегда смеялся над семейной забавой, и не предлагает звать Мелиссу «Ангури». Греция не смеется и не улыбается, но сверлит Нисиса взглядом, а тот будто чувствует, как брат яростно стискивает пальцы под скрещенными руками, подумывая сжать их на горле болтливого родственничка. — Я всегда буду для тебя полубратом? — вдруг спрашивает Ираклис. — Из-за наших отцов? Кипр отчаянно мотает головой, моля Бога отверзнуть уши Греции. — Ты всегда будешь моим братом, эллином или ромеем. Но, — порыв подняться и обнять гаснет, пока Нисис говорит и обдумывает слова. — Но мама была права, давая нам имена. Один из нас всегда будет глядеть на закат, а другой – на восход. Один проведет жизнь под оливой, в жажде мудрости и мира после побед, а другой – в тени кипариса, печалясь об ушедшем. Я не... Не уверен, что мы готовы жить вместе. Не сейчас. Ираклис молча поднимается и уже перешагивает порог дома, но в последний момент разворачивается и бросает: — Я уплываю завтра на первом же пароме. А потом захлопывает дверь. «Дверь моего же дома». Коснуться мыслей брата так, как это принято среди несмертных, он даже не пытается, ибо знает, что разум Греции заперт уже много лет. Кипр остается в одиночестве под летним небом, слушая дыхание спящего моря – и надеясь услышать голос, что дал бы ему совет.••••••
Греция уплывает на первом пароме, как обещал. Нисис хочет его проводить, но брат забирает вещи и уходит, скупо попрощавшись. Стоя на берегу, Кипр чувствует, как щеки обжигают слезы, смешанные с морскими брызгами, и тихо напевает: — Мы в этот мир с надеждой жить Пришли мечась и мучась. Безумцев горьких участь — Что мог он предложить. Ей-богу, не хватает только музыки Теодоракиса. Печаль растекается по телу, и она тоже соленая, как кровь, слезы и морская вода. Нисис бредёт по острову, склонив голову и стараясь не замечать, как камни обжигают и колют босые ступни. Он бредёт, пока потрескавшаяся земля внизу не сменяется зеленью, а потом густой травой, щекочущей ноги, и полуденное Солнце скрывается за верхушками деревьев. Он поднимает глаза и обнаруживает себя посреди кипарисов, а после замечает белое сияние мрамора. — Конечно, — вздох. — Я пришел к кладбищу. Давно не слышит он зова моря, не слышит голосов ореад и дриад, что разносились гулом и шорохом потревоженных ветрами скал да деревьев, не слышит и песен наяд, звонких, как переливы ручьев, или глубоких, подобно спящим озерам. Давно замолкли воспитавшие его бесчисленные нимфы и не звучат флейты сатиров, а Нисис до сих пор ощущает себя глухим и слепым, бродящим наощупь с тростью, да только не сделал его Господь прорицателем в утешение. Как же, он – воплощение этого острова – и живет, будто обрубили корни, осушили воды и отняли воздух, в скованном из железа мире? «Если бы мог я не жить с поколением пятого века! Раньше его умереть я хотел бы иль позже родиться». На плечи наваливается усталость, бронзовой кажется голова, а конечности – латунными. Он ищет тень высокого кипариса и укрывается его прохладой. Дигенис боролся с Харосом, покуда светило Солнце, но Нисис не желает сопротивляться – напротив, ждет, когда костлявая рука схватит его за волосы и, обнажив горло, поднесет охотничий нож. Тяжко быть стариком в молодом обличье, древней душой в юном теле: бьется горячее сердце, высоко вздымается грудь и наполнены воздухом легкие, мышцы крепки и упруги, но нет ничего, на что он мог бы направить усилия, а на уме жажда покоя, лучше бы – вечного. Вот бы пришел к нему сон, как приходит он к его детям, что лежат в этой земле! Спят они, ветхие старики, подобные иссохшим ветвям ограды, спят юноши, точно величавые кипарисы и могучие дубы, и девушки, словно гибкие камыши и хрупкие лимонные деревья, а порой и самые крохотные малыши приходят сюда – нежные цветочки, не успевшие дотянуться до Солнца. Не нужно им больше размышлять о бедах народов, не нужно ни тревожиться о настоящем, ни бояться будущего, только дожидаться воскресенья из мертвых и пришествия Господнего. Порой ему кажется, что весь этот мир – сад, наполненный деревьями да цветами, высящимися до неба и покоящимися на лоне земли, вечнозелеными и переменчивыми, прямыми, под стать колоннам, и сгорбившимися от жизни, шепчущими в окружении друзей или одиноко внимающими тишине. Воля Отца всяческих разбила его на пустынной земле, а садовник, зовущийся смертью, ухаживает за ним из века век: срезает Харос цветы и рубит деревья, когда приходит час, будь они молоды или стары, после же швыряет в огонь очищающий и развеивает пепел по ветру, а Борей уносит их души далеко на восток, за пределы горя, туда, где отдыхают Луна, Солнце и бессчетные звезды, прежде, чем возвращаются к плаванью в океане небес. «Только вот я брошен здесь, в подлунном мире, в пещере меж мечущихся теней». А его родной сад на острове был разграблен и опустел. Одни кипарисы на кладбищах ему и остались.Ты странствовал, видел множество лун и много солнц прикасался к живым и мертвым испытал боль юноши, муки роженицы огорченье ребенка, но все, что ты испытал - бесполезная груда если ты не доверишься этой вот пустоте. Может ты и найдешь то, что, ты думал, навеки утрачено: цвет юности, справедливые волны возраста, сомкнувшиеся над тобой.
Жизнь это то, что ты отдал эта пустота - то, что ты отдал, белый лист бумаги.