Под сенью сумрачного свода

Когда Квазимодо с небольшой корзинкой незамысловатого, но сытного провианта дошел до кельи, где ютилась цыганка, то замер в нерешительности. С минуту он переступал с ноги на ногу, не смея войти, а затем легонько постучал в дверь. Цыганка не открыла. Горбун подумал, что она не хочет его видеть и осторожно поставил корзинку у входа и как можно громче сказал: «Я принес вам еду. Вот, я оставляю ее здесь. Кушайте и ничего не бойтесь», - развернулся и ушел. Лишь к вечеру он вновь вернулся забрать корзину, но к его изумлению та стояла перед дверью наполненная и абсолютно не тронутая. Тогда в душе звонаря поселилась необъяснимая тревога. Он предположил, что Эсмеральда отказалась от пищи из-за недуга, который настиг несчастную после случившегося прошлой ночью. Он чесал свою рыжую голову, пыхтел и вздыхал у кельи, пытаясь показать цыганке свое присутствие и даже несколько раз громко позвал ее по имени. Напрасно. Тогда в голову бедного Квазимодо закралась ужасная леденящая душу мысль. А что если от пережитого потрясения девушка умерла? Вообразив ее бледное бездыханное тело, распластанное на каменном полу, он с размаху ударил кулаком в дверь, едва не сдернув ее с петель. Влетев внутрь, звонарь взвыл от удивления. Келья была пуста. Когда Квазимодо увидел, что цыганки в келье нет, что она исчезла, он схватился за голову руками и затопал ногами от неожиданности, и горя. Затем он бросился искать по всей церкви цыганку, надеясь, что она спряталась. Он заглядывал во все закоулки, отворял все потайные двери, двойные ниши алтарей и ризниц, но Эсмеральды так и не нашел. Наконец, когда он окончательно убедился, что девушки нет, он медленно поднялся на башню. Когда на повороте галереи, выходящей на наклонную кровлю, он увидел узенькую келейку с маленьким окошком и дверцей, бедняга не выдержал и должен был прислониться к колонне дабы не упасть. Он воображал, что, быть может, Эсмеральда вернулась к себе, что эта келья слишком уютна и надежна, чтоб она ушла из нее. Подталкиваемый такими мечтами, горбун тихо подкрался и заглянул в комнатку. Никого! Бедный глухой медленно обошел ее и вдруг рухнул на остывшее ложе и беззвучно зарыдал. Несколько минут он провел неподвижно, словно собираясь испустить дух, и затем стал бешено кататься по матрацу, неистово покрывая ткань поцелуями. Рухнув на пол, Квазимодо начал биться головой о холодный камень. Кое-как он на коленях выполз из кельи и присел против двери, обхватив голову руками. Он не понимал ничего. По-видимому, в эту минуту, пребывая в отчаянии и раздумывая, что же произошло, и куда могла подеваться цыганка, горбун вспомнил об архидьяконе. На ум пришли нападения Клода на цыганку: первому из них, он, Квазимодо, способствовал, а второму недавно помешал. Он припомнил множество подробностей и подумал, что только священник мог похитить Эсмеральду. Однако, таковы были любовь и уважение глухого к этому человеку, что кровавая ненависть, которую он почувствовал бы в этом случае ко всякому другому, будучи направлена на Клода Фролло, заменилась только еще более обострившимся горем и отчаянием. Квазимодо решил проследить за своим приемным отцом и выяснить, куда тот подевал девушку. На следующее утро, открывая засовы и замки тяжелых дверей, обитых железом и придававших церкви прочность непоколебимой твердыни, звонарь увидел архидьякона. Тот медленно и степенно поднимался по лестнице, ведущей из монастыря в собор. Лицо его было необычайно мрачно и сурово. Заметив Квазимодо, Клод жестом приказал подойти. Когда тот повиновался, священник наотмашь ударил горбуна по щеке, разразившись неистовой бранью и коря за нерасторопность. Грубо оттолкнув беднягу, мужчина скрылся под темными стрельчатыми сводами. Архидьякон чувствовал себя скверно. Все в нем вопило о том, что он поступал чудовищно. Но назад пути не было. При воспоминании своего ночного приключения в келье цыганки его бросало в жар от стыда и отчаяния. Он сознавал, что его поступок, возможно, навсегда отвратил от него и без того ненавидящую его девушку. Воображая, что бы произошло, если бы верный Квазимодо не помешал его безумию, Фролло покрывался холодным потом, а по его телу пробегала сладостная дрожь. Но благодарность звонарю за спасение от ужасного поступка, попиралась разрастающейся ослепляющей ревностью, которая словно хищными когтями терзала и рвала в клочья заблудившуюся душу священника. Кроме того, Квазимодо стал невольным свидетелем его падения, его слабости, его позора. Клод не мог простить ему этого, обильно и малодушно изливая на горбуна свою злобу, - от бессилия, ревности и душевных мук. Так, с той злополучной для архидьякона ночи, прошло несколько недель. Он больше не показывался на глаза цыганке. Лишь не имея сил противостоять искушению, иногда, он припадал лицом к окну своей кельи, дабы увидеть ту, что завладела его сердцем, продлить эту пытку. К своему великому удивлению, Клод замечал лишь серую стену кельи, а по вечерам, тая в душе раздражение и зависть, пристально вглядываясь в темноту, он видел, как Квазимодо сидит у двери убежища Эсмеральды. Отсутствие девушки он объяснял себе тем страхом, который бедняжка испытала и который держал ее внутри комнатки, не давая выйти наружу. Часто он замечал на себе обеспокоенный и пристальный взгляд звонаря, опять же полагая, что такое пристальное внимание к его персоне вызвано страхом за цыганку. В редкие минуты забвения, его посещала безумная благородная мысль, побуждающая пойти и попросить у Эсмеральды прощения. Эта мысль обращалась в прах, как только Клод представлял своего воспитанника, охраняющего покой цыганки и ее жгучий, преисполненный ненависти и отвращения взгляд. Тогда, в его мозгу начинал зреть коварный план, который мог позволить ему последний раз попытаться добиться расположения гордой девушки. Но, видимо, Господь все еще давал шанс своему заблудшему служителю, пытаясь отвратить дьявольские силки, расставленные для ловли этой мятежной и страстной души. Однажды, священник поднимался в свою тайную келью в северной башне. Обуреваемый мрачными и зловещими раздумьями, он не заметил крадущегося за ним Квазимодо. Дойдя до галереи, ведущей к злосчастному убежищу цыганки, Клод остановился. Горький вздох вырвался из его груди. Позади архидьякона послышался шорох. Мужчина резко обернулся. Горбун стоял перед ним, смиренно сложив руки. Мучивший его столько времени вопрос, загадка, которую бедный звонарь так и не смог разрешить, вынудил его пойти на смелый шаг – спросить у Фролло, где Эсмеральда. - Ваше преподобие, - голос звонаря звучал скорбно и глухо, - пойдемте со мной. С этими словами Квазимодо направился к келье, робко призывая Клода последовать за ним. Опешивший священник хотел было разгневаться, но облик звонаря говорил проницательному пастырю, что произошло нечто страшное. Скрывая в душе тревогу и пытаясь унять колотящееся сердце, он стал медленно подходить к двери кельи. Когда Квазимодо распахнул ее, задыхающийся от волнения священник не поверил собственным глазам. Цыганка исчезла. От неожиданности Клод прислонился к стене, приложив руку ко лбу. Так он простоял несколько минут. Горбун все это время был рядом, пристально глядя на своего хозяина и напряженно ожидая, что последует дальше. Внезапно, Фролло резко выпрямился и крепко схватил Квазимодо за ворот его казакина. - Где она? – закричал он, грубо встряхивая звонаря, - я спрашиваю тебя, где она? Что ты с ней сделал? - Святой отец, - с надеждой отвечал глухой, читая по губам, - об этом я и хотел спросить вас. Клод выпустил его, тяжело переводя дыхание и исподлобья взирая на Квазимодо. «Сбежала! Неужели цыганка сбежала?» - священник был поражен этим открытием. Его план рушился, словно карточный домик, складываемый на спор в дешевых трактирах, а мысль о том, какая опасность подстерегает беглянку за пределами собора, привела его в неописуемый ужас. И он, Клод, ничего не сможет поделать, не сможет ее отыскать, уберечь от смерти. Досада, злость и страх охватили все естество Фролло. Внезапно ему представилось, что это не он, а Квазимодо виноват в том, что Эсмеральда покинула этот надежный кров, что это он, а не Фролло, подверг девушку смертельной опасности, что горбун опять помешал его замыслам. Не помня себя от бешенства, архидьякон сорвал тяжелую связку ключей, висевших у него на поясе, и больно отхлестал своего приемного сына. Но напрасно он был жесток с ним – ничто не было в силах поколебать терпения и преданности верного звонаря. Он покорно снес все, лишь единственный глаз смотрел вопросительно и молящее, но, увы, Клод сам не знал, куда подевалось создание, которое стало дорого им обоим.