В железной броне. Облачение

      — Как думаешь, Джорман разрешит мне самой приготовить завтрак? — словно невзначай спрашивает Шейна, намазывая добрую половину порции омлета на тост.       Сидящая напротив Меган несколько мгновений молчит, видимо, удивленная тем, что ее подопечная нарушила молчание таким странным вопросом, а затем тихо смеется.       — Тебе настолько не нравится, что готовят местные повара?       — Это не мне, а Мартину. Я обещала, — все тем же ровным голосом отвечает Шейна, заглядывая в высокий непрозрачный стакан с остатками сока.       — Не ты ли мне на днях говорила, что он редкостный кретин, Шей? — Не нужно даже поднимать взгляд, чтобы понять, что Меган сейчас настороженно щурится.       — Он попросил завтрак в обмен на помощь, — отвечает Шейна, прежде чем откусить тост.       — Ну-ка посмотри на меня, Шейна Рианнон Элис Уэйд, — пальцы Меган поддевают подбородок, вынуждают встретиться с ней взглядом. — и скажи, что ты не втянула его в то, в чем отказываешься сознаваться.       Шейна молчит, продолжая медленно пережевывать тост, поднимает со стола стакан с соком.       — Я понятия не имею, в чем должна сознаваться, Меган, — произносит она, прежде чем сделать глоток.       Апельсиновая мякоть липнет к губам, отдает то кислинкой, то сладостью. Апельсиновая мякоть чем-то похожа на слова: не то правда, не то ложь, не то просто что-то такое, что не уловишь с первым же глотком.       Пальцы Меган отстраняются, отбивают рваный ритм по поверхности стола.       — Шей, просто скажи мне, что происходит, — тихо просит она.       — Кроме того, что меня пытаются спихнуть из приюта на руки какой-то странной семейке, а расследование убийства родителей просто закрыли? — Стакан слишком громко ударяется о дерево, несколько капель сока взлетают над кромкой, падают на руку. Шейна щурится, до боли упираясь локтями в край стола, а уже через мгновение равнодушно пожимает плечами. — Больше ничего.       Она успевает заметить, как вздрагивают губы Меган, как они вытягиваются в тонкую линию — секунды, необходимые на то, чтобы подобрать правильные слова, чтобы не торопиться и не подливать масло в то пламя, которое и без него горит намного ярче, чем нужно.       — Я буду тебе очень благодарна, если получится выпросить мне одно утро на кухне. Если получится на завтра, вообще отлично, не хочу затягивать с долгами, чтобы он еще чего-нибудь не придумал, — Шейна слабо улыбается и подхватывает лежащую у стула сумку. — У меня сегодня несколько факультативов, можешь просто оставить записку, получилось у тебя или нет, а не дожидаться меня вечером.       — Может, тебе попросить нового адвоката? — неуверенно начинает Джей, и Шейна почти готова обнять подругу за то, что та не пытается успокаивать, а предлагает какие-то действия. Почти готова, потому что обниматься ей совсем не хочется. Даже с подругой.       — Слушай, давай я поговорю с родителями? — продолжает Джей уже увереннее, видимо, посчитав молчание знаком того, что можно продолжать. — Они, конечно, не юристы и не копы, но наверняка у них на работе есть те, кто разбирается в таких вещах или кто был в подобной ситуации.       — Угу, — неразборчиво соглашается Шейна, дожевывая шоколадный батончик. — Уверена, что там просто у каждого второго в жизни было расследование убийства, которое копы сначала признали несчастным случаем.       — Шей, — в голосе подруги слышится обида.       — Прости, — она качает головой и несколько мгновений смотрит на торчащий из кулака край шоколадной обертки. — Я знаю, что ты хочешь помочь. Я благодарна, что ты не лезешь обниматься и не жалеешь.       — Но как обычно думаешь, что сама со всем справишься? — хмыкает Джей, прищурив один глаз.       — Я пока вообще не знаю, как с этим справиться, хоть самой, хоть с помощью тысячи человек, — Шейна закусывает губу, скатывает обертку в небольшой шарик, окидывает взглядом школьный коридор, выискивая ближайшую урну.       — Я могу…       — Поговорить с родителями, те спросят у коллег. Я слышала, — она быстро кивает, нащупывает в кармане джинс сложенный в несколько раз листок. — Чтобы возобновить дело, нужны улики. Новые. Если бы я знала, где их взять, я бы уже там была и что-то делала. Правда.       — Я же не говорю, что ты ничего не делаешь, — Джей качает головой и обнимает ее, тянет к себе, вынуждая упереться кулаком в бок, чтобы совсем не завалиться в чужие объятия. — Просто хочу, чтобы ты помнила, что на меня можно рассчитывать.       — Я помню, — тихо выдыхает Шейна, коротко обнимая подругу в ответ, и тут же отстраняется. — И я даже этим воспользуюсь.       — А вот это уже интереснее, — смеется Джей.       — Мне нужно три жетона для автомата. И чтобы ты прикрыла меня, когда я пойду позвонить на следующем перерыве.       — Прямо прикрыла? Только не говори, что вчера у вас показывали какой-нибудь шпионский фильм, ты нахваталась этих словечек и теперь… — Джей осекается, когда замечает, что ее подруга остается серьезной, и продолжает уже со вздохом. — Не насмотрелась, я поняла. Куда собираешься звонить ты не скажешь, да?       Шейна качает головой и тут же с шипением оборачивается, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд.       — Мне кажется, или ты ему нравишься? — с тихим смешком спрашивает Джей, заметив, куда смотрит подруга. — А знает ли он, что пока не поумнеет, у него нет ни единого шанса?       — Иногда он бывает не полным кретином, — тихо отвечает Шейна, встречаясь взглядом с остановившимся в конце коридора Мартином.       — Да ладно, ты ли это говоришь?       Шейна неопределенно пожимает плечами, не зная ни что ответить подруге, ни нужно ли вообще хоть что-то отвечать.       — Нет, подожди, — Джей смеется и качает головой, за подбородок разворачивая ее лицом к себе. — Почему мне кажется, что я чего-то не знаю? И почему вдруг этот кретин стал иногда бывать нормальным?       — Потому что иногда он и правда бывает вполне себе нормальным, — ровным голосом отвечает Шейна, убирая чужую руку от лица. — И если бы ты видела, на что похожа его спина, ты бы тоже…       — Нет, я так и знала, что ты мне что-то не рассказала!       — Я все тебе…       — Нет, Шей, и даже не пробуй отпираться. Уж поверь, я бы не забыла тот факт, что ты видела его голым!       — Я не…       — Ну ты ведь не через одежду видела, на что похожа его спина, верно? Значит, он был без нее. И значит…       — Нет, не значит, — Шейна слабо улыбается и устало качает головой. — Он просто был без футболки. Точка.       — И как? — не унимается Джей, переводя взгляд с подруги на ту часть коридора, где еще недавно стоял Мартин.       — Паршиво, — сухо отвечает Шейна, вспоминая сетку шрамов на чужой коже. — Была бы возможность, взяла бы чем они его лупцевали, и отделала так, чтобы больше даже не смотрели в его сторону. Ублюдки.       — Ого ты разозлилась, — удивленно тянет Джей.       — Потому что он их защищает! Они избивали его до крови, Джей, понимаешь? А этот идиот говорит, что они были хорошими!       — Он просто не знает, что может быть иначе.       — Он просто упрямый осел, — поджимая губы, отрезает Шейна. — Пойдем, я хочу успеть проверить, как Рита.       В телефонной будке холодно — приходится прижимать трубку к уху плечом, чтобы можно было дышать на пальцы. Перчатки оказались бы очень кстати, если бы утром они не промокли насквозь, когда она с Ритой играла во дворе в снежки, дожидаясь автобус.       Джей стоит снаружи: переминается с ноги на ногу, пытаясь согреться, делает вид, что ждет своей очереди и следит за тем, чтобы никто не всматривался слишком откровенно в ту, кто костяшкой пальца набирает номер.       Длинный гудок звучит слишком громко — оглушительно громко для холодной телефонной будки, и Шейна натягивает манжету джемпера на ладонь и пальцы, перехватывает трубку и прижимает динамик как можно плотнее к тонкой шапке, закрывающей ухо.       За первым длинным гудком следует второй, и она думает, что это странно — служба приема заказов должна отвечать быстрее, должна брать трубку едва ли не в тот же момент, когда клиент набрал последнюю цифру номера. Морена Симона Уэйд считала, что это главное правило при работе с заказами. Такое же главное, как вежливость и доброжелательность, даже если клиент пытается доказать, что точно заказывал у них моллюсков на прошлой неделе, хотя они подобное не подавали ни разу.       В кондитерской Эммы Смит, видимо, подобное правило не было заведено.       — Итан, — чужой голос звучит даже громче чем три длинных гудка, колючим перекати-полем проносится в голове, разлетаясь на отзвуки и интонации. — Я слушаю. Шейна закрывает глаза, пытаясь представить, как должен выглядеть мужчина с таким резким и нетерпеливым голосом.       И что он делает в службе приема заказов?       — Ну, я слушаю, — резкий голос становится острым как осколок стекла, звенит в голове, постепенно затихая.       — Могу я поговорить с Эммой?       Шейна думает, что если бы отец слышал ее сейчас, то мог бы гордиться тем, как она умеет держать себя в руках и контролировать собственный голос: не позволять ему дрожать, не пропускать в него ни нотки волнения или удивления.       — Вы ошиблись номером, милочка, — усмехаются на том конце провода и, кажется, хотят добавить что-то еще.       Она не позволяет.       — Могу я поговорить с Эммой Смит, — улыбнувшись, повторяет Шейна. — Она сказала, что я смогу связаться с ней по этому номеру, если у меня появится дополнительная информация по делу об удочерении.       Резкий голос замолкает, — также резко, — повисает замершим в воздухе осколком, который падает, разлетается множеством блестящих крупинок и тут же собирается во что-то уже совсем иное, что-то более ровное, похожее на стеклянный шар или пузатую вазу…       Во что-то уже виденное раньше       — Эмма вышла, — голос собеседника становится мягче, спокойнее, словно он не должен быть резким с теми, кто звонит и хочет поговорить с Эммой Смит. — Давайте я запишу, кому ей…       — Спасибо, — она продолжает улыбаться даже когда обрывает его на полуслове. — Я лучше перезвоню, Итан.       Трубка на мгновение ложится на рычаг, заканчивая разговор, звуча бесконечным гудком в телефонной будке и трелью коротких в динамике того, кто остался на другом конце провода.       Шейна поджимает губы, оглядывается на стоящую снаружи Джей, на снующих рядом людей и сильней натягивает на лицо капюшон куртки — глупо, неимоверно глупо, наверняка рядом с будкой или в ней самой есть камера, наверняка такая мелкая, что и не поймешь, в каком она углу.       Трубка поднимается с рычага, снова прижимается к ткани тонкой шапки. Костяшка указательного пальца набирает новую последовательность цифр — еще один номер, еще одна возможность узнать что-то о людях, которые так хотят забрать ее не просто под свою опеку, но забрать ее к себе.       Первый длинный гудок обрывается на середине, не успевает дозвучать до конца.       — Итан, слу…       Согнутый палец бьет по рычагу с такой силой, что металлический край до крови царапает кожу. Заготовленная для вежливого разговора улыбка застывает на губах, как красные капли на холодном воздухе. Ладонь вздрагивает, сминает небольшой листок.       — Эй, вы скоро там? — В голосе Джей такое неподдельное возмущение, что Шейна на несколько мгновений теряется, словно она и правда слишком много времени торчит в этой будке.       Нелепое наваждение проходит, стоит ей только встретиться с подругой взглядом — как бы ни звучали ее слова, на лице отчетливо читаются волнение и тревога.       — Скоро, — раздраженно отвечает Шейна. — Что, пару минут подождать не можете?       Третий жетон скользит в прорезь автомата, с глухим звоном падает внутрь металлической коробки.       Тишина в трубке сменяется очередным длинным гудком, а затем еще одним, прежде чем возвращается, заполняет собой все пространство узкой, но высокой будки. В тишине слышно биение собственного сердца и шелест бумаг — где-то в другом месте, в теплом кабинете, квартире, или даже в машине. Слышно, как кто-то делает глоток, чуть прихлебывает, наверное, обжегшись о горячий напиток, и на мгновение Шейне покажется, что она чувствует чуть горчащий запах подгоревшего кофе.       — Да?       Запах кофе мгновенно исчезает,..       Примите       тонет в тошнотворной смеси приторного аромата цветов       мои       и лакированного дерева.       соболезнования       Телефонная трубка с грохотом опускается на рычаг.       Просто так на подобные беседы не вызывают, это Рамиро понимал прекрасно. Он мог бы даже сказать, что ожидал этого — если бы хоть кто-то решился спросить, что он думает по поводу происходящего.       А потом добавил бы, что все это напоминает ему разговор нищего и хозяина богатого дома, в котором полно еды, на крыльце перед приоткрытой дверью — приоткрытой ровно настолько, чтобы воспаленное от голода обоняние уловило запах еды и заставило бы желудок начать вырабатывать пищеварительный сок, а рецепторы во рту — изливаться слюной. Разговор, после которого приоткрытую дверь могут захлопнуть, навесить на нее тяжелые цепи и огромный замок или же распахнуть, пуская его внутрь уже сейчас, не требуя постирать одежду, вымыть руки или хотя бы снять на крыльце грязную обувь.       К счастью, никто не задает подобные вопросы тому, кто только полгода как окончил академию. И тому, кто после ее окончания получил не блестящий новенький жетон, а потертый.       Ожидал он и тех взглядов, которыми его наградил сначала начальник отдела, а потом и коллеги-патрульные.       На одном из первых занятий в академии лектор сказал, что полицию можно сравнить с яблоней, плоды которой или падают прямо к ее стволу и прорастают тут же, сплетаясь со старым деревом, или же откатываются так далеко от нее, что никто и не знает их судьбу. Он знает, — давно понял, — что его относят к первой категории.       Вот только сам он всегда считал себя просто сыном своего отца, а не яблоком.       Да и полиция казалось ему больше похожей на улей, а не на дерево с густой кроной — по крайней мере Департамент он не стал бы сравнивать ни с чем другим: широкие коридоры, просторные общие комнаты и крохотные кабинеты у тех, кому они положены по званию и статусу. И шум, так похожий на пчелиное жужжание: голоса, громкие или монотонные, почти непрерывные звонки телефонов, гудящие кофейные автоматы и принтеры… Ты — никогда не один, всегда часть большой семьи, которую можно называть как угодно, но суть от этого совершенно не изменится.       Если только ты не работаешь в левом крыле девятого этажа.       Пугающую тишину замечаешь не сразу — поначалу тебе кажется, что ты просто привык к уровню шума, поднимаясь в лифте. На центральной площадке, в мире автоматов с кофе и рождественскими печеньями с яркой глазурью, ты все еще уверен, что этот этаж ничем не отличается от тех, что ниже или выше.       Но стоит сделать несколько шагов от лифта налево, толкнуть темно-серую дверь, пройти глубже — и ты окажешься в другом мире.       Здесь тихо. Вместо громких разговоров — шелест бумаг и щелчки клавиш на клавиатурах. Вместо смеха и дружеских хлопков по плечам — быстрые кивки и будто холодный звук, с которым колесики офисных кресел катятся по полу. Вместо приветствия — взгляд в упор, молчаливый, оценивающий, ищущий причину твоего появления в этом другом мире, который все еще является частью большого улья.       Просто здесь каждая пчела за себя.       И сейчас, когда он только вошел в просторную общую комнату, каждая пчела подняла голову, посмотрела на него тем взглядом, который он тоже ожидал, и вернулась к работе.       Он знал, что в его лицо будут вглядываться, вспоминая, почему оно кажется таким знакомым; что ему будут улыбаться — с пониманием или сочувствием, тут уж как повезет.       Он знал, что они не удивятся его появлению, воспримут это как должное, как отсутствие права поступить иначе.       Он знал, что иначе быть просто не могло — не в том случае, когда твое лицо видит каждый проходящий мимо стенда с новыми сотрудниками, и когда лицо похожее на твое можно увидеть уже на другой доске, на которую стараются не смотреть, а останавливаться рядом с ней вообще считают плохим знаком.       Наверное, на их месте он и сам реагировал бы точно также.       Наверное.       В маленьком кабинете в самом конце общей комнаты на него не смотрят, продолжают записывать что-то в толстый блокнот.       — Проходите, садитесь, — ему указывают на кресла перед столом, не отрываясь от своего занятия.       Он замирает у закрывшейся двери, думая, что не так представлял себе эту встречу, что ожидал сочувствия и соболезнований, на смену которым должны были прийти слова о том, что он обязательно будет хорошим копом, ведь с его прошлым иначе и быть не может.       — Мне удобнее… — начинает он в двух шагах от предложенного кресла.       — Садитесь, —короткий, холодный приказ. Не менее холодный взгляд серых глаз, от которого хочется закрыться, если уж возможности просто встать и уйти у него нет. — В этом кабинете все разговоры ведутся сидя.       Рамиро думает, что те копы, которые называли капитана Луизу Эмерс, руководителя отдела внутренних расследований, стальной, погорячились. Он бы сказал, что она ледяная — не массивная глыба, не айсберг, который пугает своими размерами, а тонкая, но крепкая игла, которая прошьет тебя насквозь.       Он думает, что пытаться оспорить ее приказ — почти самоубийство.       Капитан закрывает блокнот, отодвигает его на край, опирается локтями о стол, кладет подбородок на сложенные ладони и не сводит с Рамиро взгляда, пока он усаживается напротив.       — Мне сказали, вы сами попросились в этот отдел. Впрочем, даже если бы вы выбрали другой, мне все равно бы вас рекомендовали. И меня вам. Склад ума и навыки, — уточняет она, словно почувствовав его замешательство, и сплетает пальцы в замок, расслабляя их. — Можете считать это комплиментом.       Он молчит, не зная, что ответить на подобное заявление, не уверенный, что на него вообще нужно хоть как-то отвечать.       — Люди с вашей историей часто приходят в мой отдел, офицер Дорадо, — продолжает капитан, не сводя с него взгляд. — И также часто уходят. Потому что я считаю, что навыки и склад ума не всегда так важны, как мотивация. Во что вы верите?       — Эм.. — он встряхивает головой, удивленный ее вопросом. — В справедливость.       — То есть в возмездие?       — В справедливость, — повторяет он уже увереннее. — Я знаю, что месть тоже существует. Понимаю, почему люди ее выбирают, но считаю, что лучше успеть спасти, чем потом мстить.       — Почему? — Капитан склоняет голову к плечу, продолжая всматриваться в него. — Разве месть это не наказание, не справедливость в какой-то форме?       — Нет, — он качает головой и неожиданно ловит себя на мысли, что похож сейчас на распятую булавками бабочку, которую рассматривают со всех сторон, пытаясь определить, к какому виду она относится. — Это совсем другое.       — И в чем же разница?       — Справедливость — это восстановление порядка, а месть — просто злость. На самого себя в том числе.       Капитан не меняется в лице и не двигается, даже ее взгляд, и тот остается устремленным все в ту же, невидимую для Рамиро точку, которая находится где-то в нем самом.       — Чего вы ждете от моего отдела?       Он уверен, что если бы пил сейчас кофе, то обязательно поперхнулся бы им от такого прямого вопроса.       — Возможности быть справедливостью для тех, кто сам должен быть ею.       — Не слишком ли пафосно, офицер? — на мгновение ему кажется, что уголки ее губ чуть изгибаются в улыбке. Впрочем, он уверен, что это не более чем просто обман зрения.       — Боюсь, что это наоборот очень прозаично, — со слабой усмешкой отвечает он.       Капитан едва слышно хмыкает в ответ.       — Я рада, что вам не нужно объяснять самую простую истину, — в моем отделе нет власти, здесь только контроль.       Она замолкает, продолжая изучать его. Он — просто не знает, что сказать.       — После смерти мужа моя дочь бредит полицией, — ровным голосом произносит капитан через несколько минут, когда Рамиро уже начинает думать, что еще немного и ему скажут, что разговор окончен. — Она верит, что жетон не должен пылиться на полке.       — Вы против? — тихо спрашивает он после короткого колебания, стоит ли задавать настолько личный вопрос.       — Я считаю, что желание быть копом и наличие пыли на номерном жетоне не связаны между собой, — отвечает она, разжимая пальцы. — И радуюсь тому, что ей только девятнадцать, и у нее есть время остыть. Потому что полиция это острый ум и холодное сердце.       Капитан подается вперед и щурится, всматриваясь в его лицо. Рамиро думает, что он знает, какой вопрос…       — Когда вы решили пойти в полицию, офицер Дорадо? Сколько лет назад?       — Я не помню, — тихо отвечает он и пожимает плечами.       — Мне помочь вам ответить на этот вопрос?       — Нет, — Рамиро качает головой, понимая, что именно она хочет сказать за него. — Это случилось не семь лет назад, позднее. Мать хотела, чтобы я пошел в законники, была уверена, что с моим желанием везде искать правду, я смогу многого добиться.       — Но вы все же здесь.       — Да, — он кивает и улыбается. — Я не хочу идти против правды и совести, не хочу защищать или обвинять только потому, что так должен делать адвокат или прокурор.       Капитан улыбается — сейчас он в этом уверен, сейчас он видит это также отчетливо, как лежащий на краю стола толстый блокнот в темно-коричневой обложке.       Капитан улыбается, и лед ее взгляда бьется на осколки.       — Вам будет сложно в моем отделе, офицер Дорадо. Вы слишком похожи на своего отца — тихо произносит она, все еще улыбаясь, но уже через мгновение снова становится серьезной, собирается из осколков в ледяную иглу. — Через полгода я подам прошение о вашем переводе в мой отдел. Если вы к тому моменту не измените своего решения, то примите его.       Он недоверчиво хмурится, смотрит на нее так, словно ему только что протянули чек с семизначной цифрой или ключи от спортивной машины.       — Научитесь доверять вашему будущему капитану, офицер, — усмехается она, вставая. — И запомните, единственный, кто может дать отказ на ваш перевод в мой отдел — вы сами. А теперь можете быть свободны.       В комнате сумрачно.       Идущего из окна света дворовых фонарей достаточно, чтобы различать контуры предметов и не опасаться запнуться о край кровати или стола, но читать при таком она бы не стала. Впрочем, читать ей и не нужно — впереди два выходных, и домашнее задание можно смело отложить на последний из них.       В комнате душно.       Система кондиционирования поддерживает нужные температуру и влажность, и обычно этого достаточно, но сейчас — хочется выйти на улицу, запрокинуть голову, подставить лицо и шею ветру и снегу, хочется дышать холодом и свежестью, хочется       сбежать       Сейчас — не получится, сейчас даже из комнаты можно выйти только на цыпочках, чтобы тебя не заметили дежурящие ночью работники.       Шейна с глухим стоном накрывает лоб запястьями.       В комнате сумрачно и душно. И до тошноты сладко пахнет цветами — этот запах мерещится всюду, преследует ее с того момента, как после третьего звонка телефонная трубка с грохотом упала на рычаг. Или — словно он въелся в кожу и волосы, словно его уже не смыть с себя, не перебить чем-то более крепким и терпким.       Меган недавно сказала, что, возможно, она и накручивает себя.       Совсем немного.       Шейна думает, что это не так, но выбирать, что будет правильнее: сказать, что она накручивает себя очень сильно, или же, наоборот, видит вещи такими, какие они есть — ей не хочется.       Хочется, чтобы всего этого просто не было — чтобы она сейчас снова оказалась в своей кровати на втором этаже родительского дома, в комнате, где в декабре почти всегда пахло корицей, апельсинами и имбирным печеньем.       Или чтобы днем, когда они с Джей возвращались в школу, та не кивнула понимающе в ответ на ее отказ рассказать, что случилось, а засыпала вопросами, вынуждая говорить.       Или чтобы Меган не выполнила ее просьбу, не оставила на кровати короткую записку, что визит на кухню согласован и ей нужно только спуститься к ним вечером и обговорить продукты, которые необходимы       Если у них чего-то не будет, мисс Барти это купит       Или чтобы Рита...       — Давай ты не будешь мне ее сегодня читать? — предлагает Рита, устраиваясь на кровати, когда Шейна садится на стул напротив и открывает “Таинственный остров”.       — Ты можешь просто сказать, что она тебе не понравилась, и мы выберем что-то другое, — со смехом отвечает Шейна и щелкает ее по носу, но книгу все же закрывает.       — Понравилась, — с виноватой улыбкой произносит Рита, на несколько мгновений серьезнеет и продолжает на одном дыхании. — Просто сегодня я устала.       Шейна удивленно вскидывает бровь — слишком взрослый тон, слишком взрослая отговорка, слишком… Она качает головой и одергивает саму себя, чтобы не задать если не целую кучу, то хотя бы пару вопросов.       — Ну тогда давай я уложу тебя спать, а со сказками мы разберемся завтра, идет? — уточняет она, взбивая подушку.       — Идет, — Рита широко улыбается, тут же хмурится и улыбается снова. — Совсем-совсем идет.       Шейна только тихо смеется и поправляет край одеяла.       — Увидимся за завтраком, — произносит она уже у самой двери, задержав пальцы на выключателе. — Спокойной ночи, малыш.       — Спокойной ночи, Шей, — желают ей в ответ, кажется, по прежнему широко улыбаясь.       Или хотя бы чтобы вечером она столкнулась с Мартином, выслушала очередную порцию его странных шуточек или вопросов.       Или — хоть что-нибудь, только бы не оставаться один на один с этим тошнотворным сладким запахом, с обрывками фраз, которые мечутся в голове как круглые шоколадные конфеты в жестяной банке.       Хочется, чтобы все происходящее оказалось просто сном, затянувшимся и слишком реалистичным.       Хочется проснуться.       Хочется спать.       Снег валит огромными хлопьями, плотной шапкой взбитых сливок ложится на забор и верхушки фонарей. Сквозь молочную пелену дорога едва различима, и подъехавшая к воротам машина кажется похожей на подающий непонятные световые сигналы инопланетный корабль.       Шейна замирает, прижавшись виском к стеклу: ждет, пока погаснут фары и на белом фоне появится темная клякса чужого пальто, пока она не перестанет быть видимой, скрывшись под закрывающим ступени козырьком, — и только после этого бесшумно выскальзывает из комнаты.       — Куртку возьми у Монти, она мелкая как и ты, к тому же выходная сегодня, — мисс Барти кивает в сторону личных шкафчиков поваров, как только Шейна входит на кухню. —       Вечером постираю, к завтрашнему будет как новенькая.       Шуршит большой бумажный пакет, на стол ложится упаковка бекона, специи, жестяная банка со свежемолотым кофе.       — Не передумала насчет пирогов?       — Нет, — Шейна качает головой, застегивая куртку и подкатывая рукава выше локтя. — Мы же еще вчера договорились, что я помогу с ними, потому что вы ездили в магазин.       — В том-то и дело, что это было вчера, — улыбается мисс Барти, высыпая в мойку яблоки. — К тому же, в магазин я поехала не из-за тебя.       — Догадываюсь, — хмыкает Шейна, окидывая взглядом полки и пытаясь понять, на какой из них может быть мука и сахар.       — Масло и яйца в правом холодильнике, сыпучее вон там, — заметив ее взгляд, указывает мисс Барти. — Надеюсь, ты закончишь с тестом, пока я буду мыть яблоки.       — Я тоже.       — А еще, будь добра, расскажи мне, что такого сделал этот парень, что ты готовишь ему завтрак. И даже не в феврале.       Шейна закусывает губу, чтобы не рассмеяться, — еще немного и весь приют будет знать, что и для кого она делает, а уж какие причины они придумают…       — Он просто мне помог, — тихо отвечает она, расставляя продукты на столе.       — Девочка, — мисс Барти смеется, яблоки чуть скрипят под ее пальцами, бьются о металлическую мойку. — Я рассчитываю на честность.       — Я и не вру, — не оборачиваясь, отвечает Шейна, быстро нарезая масло на небольшие кусочки, которые будет удобно разминать руками.       — Просто не говоришь всей правды, — усмехаются в ответ. — Я не дура, девочка. И на этом месте я не первый месяц и даже не первый год.       — Не верите, что он мог кому-то помочь? — яйцо раскалывается пополам, стоит только стукнуть его о край большой миски. Шесть точный ударов. Немного соли и несколько ложек ледяной воды.       — Не верю, что ты приняла чью-то помощь. Тем более его.       — У меня не было особого выбора, — тихо признается Шейна, взбив яичную смесь настолько, что на ней появляется пена.       — А я-то думала, что ты влюбилась и позволила ему подать тебе куртку или, не знаю, донести сумку с учебниками.       — Вы же сказали, что не дура, — хмыкает Шейна и тут же закусывает губу.       — Думаешь, в него нельзя влюбиться? — в тон ей переспрашивает мисс Барти.       Шейна качает головой: глупо было рассчитывать, что ее не спросят о том, зачем она в это ввязалась, но не отвечает на заданный вопрос — что-то подсказывает, что никто и не ждет от нее ответа. Да и яблочные пироги, который она согласилась приготовить для всех детей, куда важнее чем разговоры.       Несколько мгновений на то, чтобы расставить продукты так, как она делала это в детстве, когда помогала матери с выпечкой.       Глубокий вдох, прежде чем закрыть глаза и позволить рукам делать то, что они все еще помнят: размять масло — быстро, не позволяя ему растаять, — вмешать в него муку и сахар, превратить в крупную крошку.       — Его родителей посадили за то, что они с ним сделали? — тихо спрашивает она, не открывая глаза, рукой нащупав стоящую рядом миску с яйцами и осторожно вливая смесь в масло.       — Лишили прав.       Яблоки скрипят громче, словно тот, кто их моет, впивается в кожуру пальцами, пытается стереть ее с сочной мякоти.       Миска, в которой еще недавно была яичная смесь, громко ударяется о стол. Пальцы, только что месившие тесто, замирают в воздухе, сжимаются в кулак, заставляя поморщиться от боли в костяшках.       — Потому что он защищал их, да? — со злостью произносит Шейна после короткой паузы и возвращается к смешиванию компонентов. — Сказал, что это первый раз, а то, что спина и плечи в шрамах, так это же не они, это я в школе подрался, а родители у меня замечательные…       — Не знаю, как оно в суде было, но сюда он примерно таким и приехал, — вздыхает мисс Барти, выключая воду.       Качать головой и говорить, что Мартин — редкостный дурак, кажется совершенно лишним. Кроме того, это она уже делала, и не за спиной, а глядя ему в глаза.       Масса в большой миске начинает нагреваться, чуть плавится под пальцами, и Шейна накрывает ее пленкой, а затем убирает в холодильник.       — Как раз вовремя, — мисс Барти кивает на лежащие на решетке яблоки, а затем на узкий шкаф в углу. — Ножи вон там.       Тонкое лезвие врезается в яблоко, скользит по кругу, отделяя от плода узкую, немного неровную полоску кожуры. Больше похожая на ленту, она ложится на стол свернутым рождественским серпантином.       — Его ни разу не… — начинает Шейна, снимая кожуру уже с третьего яблока, и осекается, запинается, не может подобрать нужное слово кроме того, что просится на язык, но кажется таким неправильным.       — Смотрели? — с горькой усмешкой спрашивает мисс Барти, смахивая со стола горку кожуры.       — Смотрят или телевизор, или занавески в комнату, — поджав губы, бормочет Шейна. Полоска кожуры обрывается, падает на стол коротким обрезком.       — И детей в приюте тоже, девочка, — прежним тоном отвечает мисс Барти. — Особенно взрослых.       — С нами все настолько сложно? — зло переспрашивает Шейна, снимая кожуру с яблока уже не единой лентой, а небольшими полосами.       — Конечно. Вы уже знаете, чего хотите, умеете думать и сравнивать, а малышам просто нужен кто-то, кого они смогут называть мамой.       — А еще мы не любим, что нас считают вещами, которые должны подходить под мебель или обои.       — И это тоже, — мисс Барти медленно кивает. — Нет, им ни разу не интересовались. Мало того, что уже восемнадцать, так еще и мальчишка.       — Сколько он уже здесь?       — Два года.       — Это… — Шейна снова запинается, тянется за новым яблоком. — Это много?       — Для малышей да, они редко остаются здесь дольше чем на полгода. — Мисс Барти переводит взгляд с миски с вымытыми фруктами на ту, в которой лежат уже очищенные. — А тех, кто старше четырнадцати, порой вообще не забирают.       — Так мне надо радоваться? — хмыкает Шейна, отодвигая яблочные очистки в сторону.       — Для приличия могла бы, — улыбаются ей в ответ и тут же предлагают. — Начинай резать, как тебе нужно для пирогов, а с кожурой я сама разберусь.       Могла бы, конечно, могла бы — Шейна кивает, меняя нож для очистки на тот, которым можно резать яблоки на дольки, и молчит.       Она более чем могла бы радоваться возможности оказаться вне приюта. Или тому, что рядом окажутся люди, которые будут искренне о ней заботиться. Или тому, что у нее будет постоянный доступ в кухню, и она сможет готовить хоть каждый день.       Яблоко хрустит, когда широкий нож разрезает его пополам, а затем удаляет сердцевину. Широкое лезвие упирается кончиком в разделочную доску и опускается на фрукт, отделяя тонкий ломтик, затем поднимается— чтобы опуститься снова.       Методичные, уверенные движения — руки помнят, как резать начинку для пирога, руки помнят, как должен ощущаться сжатый в пальцах нож, как он должен сам делать всю работу, а ее задача просто не мешать ему.       Миски уже мало — несколько долек падают на стол.       Стоит повернуть ручку плиты, и газ с едва слышным шипением подается на один из выходов плиты. Стоит нажать на эту же ручку, и щелкает электроподжиг, а через мгновение — голубоватое пламя вспыхивает вокруг одной из конфорок.       И в духовке.       Высокая сковорода со стуком опускается на решетку.       Беззвучно плавится масло. Тонким сливочным ароматом вмешивается в запах свежих яблок.       Нож еще несколько раз с легким хрустом проходит через сочную мякоть, ударяется о разделочную доску.       Шипят брошенные на раскаленный металл дольки фруктов, брызгают соком.       Рвутся пакетики с ванилью и корицей. Сыпется сахар — цветом немногим темнее томленых яблок.       Лимон скользит по сырной терке, осыпается на чуть размякшие яблоки желтоватой цедрой.       Плавные движения лопатки — перемешать, но не превратить в пюре.       Дважды взмахнуть ладонью, позволяя ароматному пару окутать себя, осесть на губах предвкушением сладости и легкой кислинкой.       Подхватить один из ломтиков пальцами, коснуться его языком, — как пригубить вино, если бы она могла его пить, — откусить.       Улыбнуться, вспоминая, воскрешая в памяти недавнее прошлое. Улыбнуться, чувствуя себя как дома на простой и не самой лучшей приютской кухне.       Повернуть ручку плиты, позволяя голубоватому пламени погаснуть.       Хлопает дверца холодильника, шуршит тонкая пленка, толстое стекло стучит о столешницу.       Руки и глаза помнят: сколько теста нужно для формы такого диаметра, какой толщины должен быть пласт, как подцепить его скалкой так, чтобы перенести и не повредить.       Одна. Вторая. Третья.       Ложка стучит по сковороде, выкладывая начинку в форму. Пальцы торопливо скользят по чуть теплым ломтикам, выравнивают их. Несколько быстрых, но сильных движений скалкой и кусок теста превращается в почти ровный круг.       Соединить два пласта между собой волнообразным узором. Проткнуть ножом верх будущего пирога в нескольких местах, повернуть лезвие, расширяя отверстия.       Руки двигаются быстро, выполняют знакомые движения, каждое из которых она могла бы повторить с закрытыми глазами. Могла бы, если бы не боялась — стоит закрыть глаза, стоит перестать видеть, где ты находишься, и ты окажешься в совсем другом месте, услышишь какую-то незатейливую мелодию из старого радиоприемника, почувствуешь теплые ладони на плечах...       Дверца духовки открывается почти бесшумно, выпуская жар и едва ощутимый аромат курицы и пряных трав — вчерашний ужин.       Стекло на решетку. Стекло на решетку. Стекло на решетку.       Нужно будет поменять местами через полчаса, а к тому моменту она успеет подготовить начинку для новой партии.       Дверца духовки также бесшумно закрывается.       Пальцы берутся за рукоять ножа, прижимают лезвие к лишенной кожуры мякоти, и надавливают, превращая половину яблока в горку тонких долек.       Они молчат: Шейна занимается яблоками, одну за другой превращает половинки фруктов в горки долек, мисс Барти готовит за соседним столом — яйца, спаржа, ветчина, сливки, сыр, зелень.       Запах тушеных яблок становится сильнее, смешивается с ароматом корицы и выпечки.       Снова хлопает дверца холодильника. Снова движется по столу скалка. Снова ложка стучит по сковороде.       — Фриттата? — бросив быстрый взгляд на набор продуктов, спрашивает Шейна, когда первая половина пирогов уже готова и накрыта плотными полотенцами, а вторая поставлена в духовку.       — Обычно это называют просто омлетом с начинкой, — смеется мисс Барти.       — Так мы объясняли посетителям, что означают эти буквы, — Шейна улыбается в ответ, и тут же добавляет, заметив удивленный взгляд. — У родителей был небольшой ресторан. Мы подавали завтраки и ужины.       И фриттату они подавали часто — каждый будний день, но с разной начинкой. Ей обычно доверяли натереть сыр и добавлять специи — может, доверили бы и больше, но если бы не школа.       — Вот почему ты так готовишь, — с легкой улыбкой произносит мисс Барти, начиная резать овощи и ветчину.       — Как готовлю?       — Так, что я готова удочерить тебя только для того, чтобы ты научила меня паре приемов, уж извини за честность, — смеются в ответ под размеренный стук ножа по разделочной доске.       — Знала бы, напросилась бы к вам до того, как меня приметила эта семейка, — Шейна усмехается и тут же поджимает губы, стоит только вспомнить тех двоих, кто хочет забрать ее из приюта.       — Даже если бы ты приходила ко мне каждое утро с того дня, как попала в приют, я бы не смогла тебя взять, — чужая улыбка становится горькой и усталой. — Я в разводе и у меня двое своих детей. Прости, но каким бы сообразительным и самостоятельным ни был третий, я его просто не потяну.       Шейна давит новую усмешку и на несколько мгновений запрокидывает голову: медленный выдох, чтобы отбросить ненужные сейчас эмоции, медленный вдох, чтобы напомнить самой себе, что она пришла на кухню не болтать о себе, а готовить завтрак в награду за помощь.       — Я же смогу взять тележку и два подноса с крышками?       — Почему нет? — удивленно переспрашивает мисс Барти и, смеясь, качает головой: — Даже спрашивать не хочу, что же он такого сделал, что вы раньше чуть ли не дрались, а сегодня ты хочешь отвести ему завтрак в комнату.       — Можете спросить, — Шейна пожимает плечами, разбивая три яйца в небольшую миску.       — Но ты все равно не ответишь.       Шейна только пожимает плечами, вмешивая в яйца специи и немного сливок.       — Когда я еще в школе бегала к моему бывшему мужу, а мать спрашивала, что происходит, я тоже не отвечала.       — Он не будет моим бывшим мужем, — со смешком отвечает Шейна, и тут же поправляет саму себя. — Он вообще моим мужем не будет.       Мисс Барти только улыбается в ответ и подталкивает к столу тележку с двумя подносами с крышками и кофейником.       — Джезва там, где ты брала сковороды. Кружки и вилки найдешь. Пироги я выну сама, а тебе лучше закончить побыстрее и отвезти завтрак своему помощнику до того момента, как в столовой соберется весь приют.       — Спасибо, — тихо отвечает Шейна, позволяя себе слабо улыбнуться.       А уже в следующее мгновение становится серьезной, выставляет на плиту две низкие сковороды, тянется за джезвой.       Рвется пластиковый пакет. Бьется яичная скорлупа.       Узкие полосы бекона шипят на сковороде, загибаются по краям, брызгают во все стороны крошечными каплями раскаленного жира.       Масло чуть пузырится по краям растекшихся по раскаленному металлу белков, которые схватились лишь снизу. Досчитать до десяти — этого достаточно, чтобы жидкими остались только желтки — жидкими под тонкой, почти невидимой пленкой.       Осторожно подхватить глазунью лопаткой, переложить на край большой тарелки, разделенной на две половины ломтиками обжаренного бекона, и приняться за омлет.       Позволить яично-сливочной смеси на сковороде чуть загустеть, снять с огня, размешивая на весу, вернуть на плиту, и вновь поднять, остужая, как только начнут образовываться комочки — она помнит, отец учил делать так, чтобы болтунья была не куском жареной массы, а мягкой, воздушной массой.       — Можно ломтик хлеба?       Она не сразу понимает, что спросила это вслух, — осознание приходит только когда мисс Барти протягивает ей сразу несколько.       Положить их на чистую сковороду без масла, выложить болтунью на тарелку к бекону и перевернуть хлеб, уже схватившийся хрустящей, золотистой корочкой.       — Отец любил омлет с тостами, — тихо произносит Шейна, объясняя, что она делает, не то мисс Барти, не то самой себе. — Не знаю, может…       Она закусывает губу, не позволяя себе закончить предложение — не важно, не имеет значения, вообще никакого.       — Может, — только и произносит мисс Барти, слабо улыбаясь, и ставит на тележку небольшой стакан с пакетиками сахара и сливок. — Может.       Кофе закипает, пенится густой коричневой шапкой в джезве. И оседает, успокаивается, стоит только снять его с огня всего на минуту — чтобы поставить снова, во второй раз доводя до кипения, а затем снова дать чуть остыть.       Она помнит, как учил варить кофе отец. И каким он любил его пить.       Она думает, что Мартину не просто далеко до Эштона Франсиса Уэйда — этих двоих вообще нельзя сравнивать между собой. Вот только…       Вот только кофе для этого упрямого идиота хочется сварить такой, какой она делала для отца.       Прогреть кофейник горячей водой, прежде чем переливать в него еще кипящий напиток. Отрезать несколько кусков яблочного пирога, добавить на тарелку пару ложек тушеных фруктов, которые просто не вошли в начинку, чуть присыпать сахарной пудрой.       — Там, — мисс Барти указывает на узкую дверь между холодильниками. — лифт. Ключ дать не могу, так что спускаться будешь сама. Ну, или этот юный джентльмен…       Мисс Барти смеется, поймав недовольный взгляд Шейны, и прикладывает магнитную карту к небольшой панели, которая тут же вспыхивает зеленым.       В коридоре тихо — до завтрака еще четверть часа, да и в выходные редко кто из детей приходит к самому его началу.       Колеса тележки тонут в ковре, вращаются почти бесшумно и останавливаются у нужной двери.       Шейна несколько мгновений медлит — ровно столько требуется, чтобы прогнать из головы собственный ехидный голос, который слишком откровенно насмехается над тем, что она делает.       Шейна несколько мгновений медлит, а затем стучит по светло-бежевому дереву и толкает его вперед, входя в комнату прежде, чем тот, кто должен быть сейчас внутри, даст ей хоть какой-то ответ.       Давать ответ некому — так похожая на ее собственную комната, которую она видела только в тусклом свете фонарей, сейчас пуста.       Шейна закусывает губу — она ни разу не видела, чтобы Мартин приходил к завтраку в числе первых, тем более в выходной день, но его постель заправлена пледом, и, значит, он мог встать…       — Ммм? — удивление и вопрос в его голосе сливаются во что-то настолько единое, что она даже не берется понять, чего в нем больше. — Белянка?       Мартин стоит в двери ванной с торчащей из уголка рта зубной щеткой, с перепачканными в белой пене губами и смотрит на нее тем же взглядом, что и ночью, когда она пришла к нему просить о помощи.       — Привет, — губы изгибаются в странной, растерянной улыбке, которая становится только шире, стоит Мартину удивленно вскинуть бровь. Шейна пожимает плечами: — Ты же хотел завтрак.       — А ты все, что я хочу, будешь делать? — настороженно переспрашивает он и медленно отступает в ванную, не поворачиваясь к Шейне спиной. — Могла бы просто поставить все на отдельный стол вместе с табличкой, что это для меня.       — А потом каждому объяснять, почему вместо того, чтобы стукнуть тебя чем-нибудь, я готовлю тебе завтрак, и оправдываться, что в пироге нет толченого стекла, например? — хмыкает она, оглядывая комнату, чтобы решить, куда поставить тарелки, и добавляет уже тише. — Я уже видела ее, можешь не прятать.       — Может, я просто не хочу больше ничего от тебя выслушивать по поводу моих родителей? Или такой вариант тебе в голову не приходил? — усмехается Мартин из ванной, прежде чем включить воду.       Шейне хочется бросить в ответ, что ей больше нечего сказать по поводу этих ублюдков. И добавить, что как ты ее ни отрицай, правда не перестает быть правдой. И вкрутить в одну из этих фраз еще и какое-нибудь из выражений, которые знал старший брат, и которые нельзя было говорить при родителях.       Но она молчит — не видит смысла говорить то, что сейчас не смогут услышать и из-за льющейся воды, и из-за собственного упрямства.       Она молчит и просто подкатывает тележку к кровати, не торопясь поднимать крышки с подносов, лишь быстро касается ладонью пузатого бока кофейника, проверяя, что его содержимое еще не слишком остыло.       Из окна Мартина видна улица. Сейчас, когда снег перестал сыпать, можно рассмотреть и украшенное разноцветными гирляндами кафе напротив, и несколько небольших магазинов с сувенирами, возле каждого из которых стоят светящиеся фигуры Санты или лепреконов.       Будь сейчас лето или хотя бы середина осени, наверняка именно в это время могла бы начинать свою работу тележка с кофе и подъезжал бы автобус, в котором продавали такос с разной начинкой.       — Так, говоришь, толченого стекла в пироге нет?       Шейна оборачивается, встречается взглядом со стоящим в шаге от нее Мартином и закусывает губу, злясь на то, что так засмотрелась на рождественские украшения, что совсем не расслышала, как он вышел из ванной.       — Не должно быть, — с легкой улыбкой отвечает она. — Если только пара косточек попадется.       — Говорят, это не смертельно, — хмыкает Мартин, опускаясь на кровать. — День сегодня, конечно, начался так, что и умереть не страшно, но не хотелось бы.       — Мне тоже, — в тон ему отвечает Шейна и продолжает, заметив довольную улыбку на губах Мартина. — Как минимум двое знают, что я готовила тебе завтрак, и меня слишком легко найдут.       — А я думал, ты просто не хочешь, чтобы со мной что-то случилось.       — Не из-за моей еды так уж точно, — со смешком произносит Шейна, снимая крышки с подносов.       Мартин тихо присвистывает и качает головой, а в следующее мгновение пересаживается ближе к подушке, освобождая место на кровати рядом с собой.       — Ты не сказал, какую именно яичницу ты хочешь, — объясняет она, заметив, на какую из тарелок направлен его взгляд. — А я забыла уточнить, вот и приготовила обе.       — А тосты?       — Мой отец любил намазывать на них болтунью, — после короткой паузы отвечает Шейна. — И ты мог бы просто начать есть, а не задавать кучу вопросов.       — А ты могла бы взять вилку и помочь мне, — Мартин пожимает плечами и подбородком указывает на свободную часть кровати. — Или ты думала, что я смогу сам все это съесть?       Она медлит — несколько мгновений, несколько ударов сердца, прежде чем обойти тележку и сесть на край чужой кровати. Медлит она и потом, когда Мартин быстро перекладывает еду, разделяя ее почти поровну.       — А вот кружку ты зря взяла только одну, — улыбается он, протягивая ей тарелку с яичницей и пирогом.       — Не подумала, — она пожимает плечами, осторожно подхватывает вилкой полоску бекона.       Мартин лишь хмыкает в ответ и наливает кофе в чашку, делает небольшой глоток и тут же морщится.       — Черт, не знал, что он такой отвратительный без сахара, — удивленно кривя губы, спрашивает он.       Шейна тихо смеется, тянется к стакану со сливками и сахаром, удерживая тарелку на кончиках пальцев, вытаскивает несколько пакетиков и легко щелкает ими по носу Мартина.       Он перехватывает ее руку, замирает пальцами на запястье, словно пытаясь прослушать толчки, с которыми кровь разносится по телу, и отпускает — за мгновение до того, как Шейна успеет понять, что пробежавшие по коже мурашки признак не холода, а страха.       С тихим шуршанием рвется бумага, крупинки сахара падают в кофе и тут же растворяются. За ним следуют сливки, ложатся на темную поверхность белесыми пятнами. Металл стучит о керамику.       Новый глоток, и на губах Мартина появляется улыбка.       — Значит два сахара и одни сливки, — щурится Шейна, глядя на надорванные пакетики.       — Можешь не запоминать, ты же все равно больше не принесешь мне завтрак.       — По крайней мере, пока я не планировала повторять этот опыт, — хмыкает она. — Но вообще-то я и однажды это делать не планировала.       — Взаимно, — усмехается Мартин, намазывая яичницу на тост.       Металл чуть скребет по керамике, разрезая белок и бекон. Металл стучит по керамике, накалывая небольшие тонкие кусочки.       Мартин заканчивает первым, убирает вилку в сторону, задумчиво стирает сахарную пудру с края тарелки.       — За такой завтрак я бы не отказался еще раз помочь тебе с чем-нибудь, — улыбается он, облизывая кончики пальцев.       Шейна хмыкает в ответ и подхватывает с тарелки последние яблочные дольки, прежде чем поставить ее на тележку.       — Кто тебя напугал, Белянка? — тихо спрашивает Мартин, поворачиваясь к ней.       Шейна трясет головой и хмурится, не сразу понимая, что этот странный вопрос адресован именно ей, не сразу понимая, что его просто больше некому задавать — в комнате они вдвоем. А когда понимает, лишь поджимает губы и смотрит на Мартина так, словно он только что сказал какую-то несусветную глупость.       — Кто тебя напугал? — Мартин повторяет свой вопрос, снова ловит ее запястье, сжимает его и чуть тянет на себя, вынуждая упереться ладонью в край тумбочки, чтобы не растянуться на нем.       Шейна дергает головой, выкручивает руку, освобождаясь из захвата, и почти шипит, чтобы он не смел больше так делать…       — Скажешь, что не боишься? — на его губах и в голосе — усмешка, вот только во взгляде читается совсем другое.       — Чего мне бояться?       — Меня, — он отвечает тихо и спокойно, словно и не шутит вовсе.       — Ты дурак, конечно, но не настолько страшный, чтобы…       — Тогда зачем выкручивала руку? Я бы тебе ничего не сделал, — он пожимает плечами и внимательно смотрит на нее. — Кто тебя напугал, Белянка? Или думала, что ты до моего дерьма добраться сможешь, а я до твоего нет?       — Это не дерьмо, — сквозь зубы шипит она, жалея, что не может сейчас уйти, потому что сбежать от разговора будет означать, что Мартин прав.       — Что с тобой сделали?       — Ничего, — голос становится ровнее, голос снова начинает ее слушаться.       — Когда это было? — он продолжает задавать вопросы тем спокойным тоном, которым с ней на допросах говорили полицейские, и если ухватиться за эту мысль, если представить...       — Твое какое дело, Мартин? — устало спрашивает она, склоняя голову к плечу.       — Да почти никакого, спиши это на любопытство идиота, — он пожимает плечами, но не улыбается. И не отводит взгляд в сторону. — Когда это было?       — Ничего не было.       — Убежала?       — Сначала дала в нос, — Шейна хмыкает и не сразу понимает, что произнесла эти слова вслух.       — Когда это было, что ты до сих пор боишься?       — Я. Не. Боюсь.       — Просто каждый раз, когда к тебе прикасается парень, ты просчитываешь, как и куда можешь его ударить, верно? — хмыкает Мартин.       — Это осторожность, знаешь ли.       — Это страх, Белянка, — в его голосе слышатся горечь и сожаление.       — Ты бы пил кофе, Мартин, а то остынет, — поджав губы, отвечает Шейна, взглядом указывая на полупустую кружку. — Тогда его уже не спасут ни сахар, ни сливки.       Он косо усмехается и качает головой, но больше не пытается вытащить из нее ответы на свои странные и совершенно неуместные вопросы.       Шейна почти готова поблагодарить его за это. Почти — потому что отрицать перед самой собой то, от чего она только что отнекивалась, получается паршиво. Точнее — не получается совсем.       — Хочешь, я оставлю тебе кружку с кофе? — спрашивает она, когда молчание затягивается на несколько минут.       — Сама же сказала, что остывший он будет так себе, — Мартин смеется, одним глотком допивая то, что осталось.       Шейна пожимает плечами, накрывает тарелки крышками, толкает тележку к двери.       И останавливается, едва обхватив пальцами ручку.       — В марте, — она произносит эти слова совсем тихо, надеясь, что их расслышит разве что дверной косяк, к которому сейчас так хочется прижаться лбом.       — Надеюсь, ты сломала этому ублюдку нос, — без тени усмешки отвечает Мартин, кажется, вставая с кровати.       — Не знаю, я просто ударила, вывернулась и убежала.       Хочется пожать плечами. Хочется сказать, что она тогда даже и не подумала о том, что за ней могут погнаться.       Что ее могут догнать       Хочется, чтобы от одной этой мысли по спине не бежали мурашки.       — Молодец, — она почти уверена, что сейчас, стоя за ее спиной, Мартин кивает. — Его нашли или это тогда ты перестала верить полиции?       — С чего ты взял, что я ей не верю?       — Мне так кажется, — он пожимает плечами, видимо, не зная, как объяснить, что это подозрение и правда не более чем его догадка. — Хотя иногда я не уверен, что ты вообще хоть кому-то веришь.       — Я уговорила отца не подавать заявление, — после недолгого молчания отвечает она. — Мама тогда еще от смерти брата не отошла, не хотела, чтобы она волновалась.       — Серьезно? — Шейна думает, что, наверное, даже если бы Мартин хотел спрятать недоумение и издевку в голосе, все равно не смог бы это сделать, слишком уж сильными кажутся эти эмоции.       — Я умею не показывать, что что-то случилось, — она хотела бы произнести это ровным, холодным голосом. Бесцветным было бы даже лучше, но не получается, — слишком громко, слишком похоже на крик. Зато можно просто закрыть глаза — когда собеседник стоит за спиной, он этого не увидит.       — Я тоже, — после долгого молчания. — И синяки от матери прятал. Она ничего не знала, вот ответ на твой ночной вопрос.       — Как можно о таком не знать? — она устало усмехается, искренне не понимая, как можно…       — Ну, ты же уверена, что твоя мать не знала, что ее дочь кто-то пытался трахнуть в школе? — в тон ей отвечает Мартин, и Шейна закусывает губу.       — В парке. Я была на пробежке.       За спиной молчат и не двигаются — несколько мгновений, прежде чем его ладони осторожно касаются ее плеч.       Рука, сжимающая ручку тележки, вздрагивает так сильно, что звенят лежащие на тарелке приборы.       Звон посуды смешивается со злым шипением.       — Прости, — его руки разжимаются мгновенно.       — Не за что, это просто было неожиданно, — тихо отвечает она, не сдвигаясь с места.       — У тебя сейчас спина и плечи такие, будто ты еле держишься, чтобы не схватить вилку или хотя бы тарелку, и не полоснуть мне по горлу, — медленно, словно каждое слово дается ему с большим трудом, отвечает Мартин. — Потому что на тебя напали со спины и ты не сразу смогла что-то сделать. Испугалась или тебя ударили так, что не смогла сопротивляться. Не сразу смогла.       Шейна молчит и жмурится с такой силой, что кажется — еще мгновение в этой пульсирующей темноте и она упадет, не потеряет сознание, наверное, но устоять на ногах не сможет.       — Я не услышала, — шепотом отвечает она, прикусывая губу изнутри. — Слишком увлеклась тем, что пыталась дышать в такт с музыкой.       На мгновение Шейне кажется, что она не просто слышит, как скрипят зубы Мартина, но чувствует, как он стискивает их, не то чтобы ничего не сказать, не то чтобы хоть как-то выместить злость в себя, а не в нее или в стену.       Его ладони снова касаются плеч, легко надавливают, разворачивая к себе лицом. Шейна думает, что она еще никогда не видела его таким серьезным и собранным — даже недавним вечером, когда он спрашивал, что у нее случилось и не нужна ли помощь. Она еще никогда не видела в его взгляде что-то, так похожее на заботу или…       Он касается ее губ коротким поцелуем, успокаивает оставшимся послевкусием кофе и яблочного пирога.       — Не бойся меня, ладно, — чуть отстранившись, шепчет он, почти выдыхает слова в ее губы, и снова целует, уже в уголок рта.       Шейна замирает, забывает как двигаться и даже как дышать, — не страшно, ей не страшно, в конце концов, она же сейчас в приюте и стоит только громко крикнуть или уронить посуду, как в комнату набежит если не толпа социальных работников, то парочка так уж точно. И чего ей бояться? Не Мартина же, правда?..       Вот только руки все равно инстинктивно перехватывают ручку тележки, разворачивают ее, втискивают между ней и Мартином как жалкое, но все же подобие оружия.       — Седдан акта гамат, да? — тихо смеется Мартин, опуская взгляд на изогнутый металл.       — Вроде того, — едва слышно произносит Шейна и слабо улыбается, удивленная тем, что ему известна эта фраза.       — Это был последний раз, когда я ходил в кино с отцом. Видишь, иногда и у меня в семье были нормальные дни, — хмыкает Мартин, заметив ее удивление и, видимо, поняв его причину. — А вечером он напился и отделал меня так, что соседи вызвали полицию. Тогда все и завертелось.       — Мне жаль, что нормальные дни у тебя были лишь иногда, — тихо отвечает Шейна, сильнее сжимая ручку тележки, боясь, что если она ее отпустит, то уже не сможет удержаться, не сможет не обнять Мартина.       — А мне жаль того, что было с тобой, — улыбается он, отступая на шаг. — Иди уже, ты же так рвалась сбежать из этой комнаты. А то, чего доброго, твоя мелкая прибежит тебя искать.       — Она не моя мелкая, — по привычке огрызается Шейна, нащупывая за спиной дверную ручку и осторожно нажимая на нее.       Мартин усмехается в ответ, и если не обращать внимание на то, как резко очерчиваются его скулы, то можно подумать, что он совершенно спокоен.       Проскользнуть в дверь спиной, увлекая тележку за собой, дождаться, пока закроется дверь.       И вздрогнуть, когда через несколько шагов со стороны комнаты Мартина раздастся глухой удар, словно прикроватная тумбочка полетела в угол.