В железной броне. Облачение

      — Шей, я тебя все утро искала! — звонкий голос Риты разносится по коридору, когда Шейна, спустившись по лестнице, ставит колесики тележки на пол.       Она догоняет ее, обхватывает тонкими руками со спины, почти повисает на ней, просовывает голову под руку, заглядывая вперед, и замирает.       — Ой, ты сегодня завтракала у себя? А я ждала тебя…       Интонация детского голоса скачет, как прыгающий по бетонному полу теннисный мячик: удивление, сомнение, огорчение.       — Мы обязательно позавтракаем вместе, — Шейна невольно улыбается, треплет мягкие, волнистые волосы.       — Но ты ведь уже?.. — в огромных светлых глазах видна грусть, зато голос почти звенит от надежды. Кажется, даже плюшевый заяц, с которым Рита всегда ходит в столовую по выходным, смотрит на Шейну с точно таким же выражением.       — От яблочного пирога я еще никогда не отказывалась.       Рита улыбается — широко и заразительно, как это умеют делать, наверное, только дети, — и не спрашивает, почему Шейна так уверена, что сегодня на завтрак. Зато через несколько шагов с легкостью задает другой, не менее неудобный вопрос:       — А почему у тебя две вилки?       — Потому что я завтракала не одна, — тихо отвечает Шейна, мысленно радуясь, что рядом нет никого, кто мог бы заинтересоваться подобным ответом.       На мгновение взгляд Риты становится удивительно — пугающе — серьезным. Но — лишь на мгновение, прежде чем она снова широко улыбается.       — С мисс Джорман, да? — радостно переспрашивает она и тут же зажимает рот ладошкой. — Ой, наверное, ты хотела…       Шейна хмурится и качает головой, не понимая, ни почему она вообще могла завтракать с директором, ни уж тем более, с чего ей скрывать это от Риты.       — Нет, не с ней, — уклончиво отвечает она, проталкивая тележку в открытую дверь столовой.       Рита словно не слышит этих слов — или же совсем не придает им значения, а потому ничего не переспрашивает и не уточняет. Шейна думает, что это даже хорошо — если уж они и решат поговорить о том, с кем она завтракала, то пусть это случится в месте, где не будет никого постороннего.       — Давай ты пока позавтракаешь, а я отвезу посуду и заодно захвачу нам по порции пирога? — предлагает Шейна, стараясь не обращать внимания на повисшую в столовой тишину и на то, что, кажется, все присутствующие сейчас смотрят на нее. Не так уж и страшно — по крайней мере, пока они не начали оглядываться по сторонам, пытаясь понять, кого нет.       Рита кивает, не переставая улыбаться, и почти бежит к стойке, лишь на мгновение остановившись у одного из столиков, чтобы усадить за него свою игрушку.       Улыбается и мисс Барти, заметившая ее, кивает в сторону узкой двери, ведущей на кухню.       — И даже не вздумайте ничего спрашивать, — качает головой Шейна, снова оказавшись в небольшой, но светлой комнате в которой все еще пахнет тушеными яблоками и совсем немного — кофе.       Мисс Барти смотрит на нее, удивленно вскинув бровь, но вопросов не задает. Зато строить предположения этот запрет ее совершенно не мешает.       — Хм, в мое время джентльмены были иными, — с легкой улыбкой произносит она, жестом указывая на мойку, в которой уже видна гора чашек и плоских тарелок. — Посуду вымыть их, конечно, можно было заставить только тем способом, о котором тебе пока рановато знать, но они хотя бы могли донести ее до раковины.       — Если под способом подразумевалась постель, то о нем я уже наслышана, — хмыкает Шейна, включая воду. — Как видите, леди нынче тоже совсем не те, что были раньше.       — С другой стороны, если бы вы оба принесли грязную посуду, сколько разговоров началось бы, — задумчиво тянет мисс Барти. — Признай, мальчик совсем не безнадежен.       Шейна молча усмехается, переворачивает вымытую кружку на подставку для чистой посуды.       — По крайней мере, ты это не отрицаешь, — повар смеется, быстро перекладывает оставшиеся кусочки фриттаты на поднос, тут же накрывая его крышкой.       — С вами спорить почти как с самой собой, — хмыкает Шейна, прислоняя тарелку к вымытой кружке. И тут же уточняет, скорее почувствовав, нежели и правда заметив вопросительный взгляд. — Бесполезно.       — А раньше со старшими не спорили из уважения к опыту и возрасту, — вздыхает мисс Барти, отрезая от яблочного пирога два больших куска. — Это тебе и твоей мелкой.       — Она не моя мелкая, — раздраженно отрезает Шейна, тарелка чуть звенит, ударившись о стоящую рядом.       — Девочка, весь приют знает, что вы дружите, — мисс Барти улыбается, протягивает ей чистое полотенце. — Так что бросай посуду, вытирай руки и иди. А то, кто знает, в курсе ли нынешние джентльмены, что если девушка приносит им завтрак в комнату, то он обычно рассчитан на двоих, а не только на него.       — В курсе, — ворчит Шейна в ответ, принимая полотенце. — Куда более в курсе, чем девушка, которая этот завтрак принесла.       Повар смеется, тянет Шейну к себе, чуть треплет волосы.       — Иди уже, а то чего доброго еще расскажешь мне, с чем он там тебе помог, — широко улыбается мисс Барти, протягивая ей тарелки с пирогом. — Не уверена, что хочу знать, во что ты умудрилась его втянуть.       — А, может, это он меня? — раздраженно усмехается Шейна.       — А разве тебя можно во что-то втянуть против твоей воли? — в тон ей отвечает повар и легко разворачивает на месте, чуть подталкивая в спину. — Давай-давай, тебя уже наверняка заждались.       “Вообще-то можно”, — Шейна поджимает губы и молчит, позволяя попытке огрызнуться несколько раз срикошетить в голове и растаять, словно ее и не было.       “Вообще-то можно”, — почти обиженно думает она, бедром открывая кухонную дверь. — “Меня же как-то втянули в то, что сейчас происходит”.       И тут же качает головой: вообще-то, в то, что происходит именно сейчас — во все эти ночные вылазки в кабинет директора, в завтраки на двоих и неудобные разговоры — она втянула себя сама.       “Как втянула, так и вытяну”. — усмехается Шейна, подставляя ногу, чтобы осторожно закрыть кухонную дверь. И чуть не спотыкается, встретившись взглядом с вошедшим в столовую Мартином.       Он улыбается — привычно, как и каждое утро, когда они встречаются.       — Привет, Белянка, — обращение, ставшее традицией, на которое она каждый раз отвечает наверняка совсем не так, как ему хотелось бы.       — Привет, кретин, — тихо, пряча слабую усмешку в самый уголок рта, бормочет она.       Рита поднимает голову от тарелки, бросает на Мартина привычный насупленный взгляд и не показывает язык, наверное, только потому, что рот занят едой. Впрочем, Шейна уверена: ее мелкая — вот уж прицепилось — еще успеет наверстать это упущение. И не раз.       Кто-то из детей поднимает голову, когда Мартин останавливается у стойки, забирает завтрак, улыбается мисс Барти — привычные, ежедневные действия. Скорее всего еще и благодарит, как обычно, или может даже просит кусок пирога побольше.       Опускаясь на стул рядом с Ритой, Шейна думает, что, наверное, только она и заметила, каким почти восхищенным взглядом старший повар наградила Мартина, стоило тому только отвернуться, и уже они обе — сбитые до крови костяшки на правой руке.       — Ты почитаешь мне сегодня днем? — спрашивает Рита, отодвигая пустую тарелку и обхватывая обеими ладонями стакан с соком, и тут же показывает язык в ту сторону, где, судя по всему, должен сидеть Мартин.       — А как насчет того, чтобы вместо скучных книжек пойти на улицу и поиграть в снежки? — улыбается Шейна в ответ, ребром вилки ломая пирог на мелкие кусочки.       — Ну, мы же вчера пропустили, — Рита пожимает плечами, тоже берется за вилку, поддевает несколько яблочных долек. Те ломаются на половинки, слишком мягкие от тушения и запекания. Рита досадливо надувает щеки, вздыхает и подхватывает кусочки уже пальцами. — И ты сама говорила, что это очень хорошая книжка.       — Хорошая, — соглашается Шейна и тут же предлагает: — Мы можем начать пораньше вечером. Если ты снова не устанешь.       Рита улыбается, замирает с кусочком пирога в руках, несколько мгновений молча смотрит на сидящего с ними за столом игрушечного зайца, словно решая, можно ли ему яблоки, а затем качает головой и отправляет десерт себе в рот.       — А если меня заберут, ты будешь мне читать? — неожиданно серьезно спрашивает она, снова обхватывая стакан двумя ладонями.       — Думаю, это будут делать твои родители, — уверенно отвечает Шейна и заставляет себя улыбнуться.       — А если нет? Может,.. — Рита замолкает, хмурится, словно пытаясь придумать причину, по которой новые мать и отец откажутся читать ей сказки перед сном. — Может они будут работать по ночам? Или уставать днем так сильно, что им будет не до меня?       Уголок губ чуть дергается, ползет вверх в подобии усмешки — если взрослым не до ребенка, то зачем тогда забирать его из приюта, зачем забирать его от тех, кому есть до него хоть какое-то дело?       Шейна стирает неуместное с лица, заглушает раздражение смехом.       — Ну тогда мне придется звонить тебе каждый вечер и читать до тех пор, пока ты не уснешь.       — Ты правда так сделаешь? — удивление и радость в детском голосе звучат так громко, что, кажется, на их столик сейчас должны были обернуться все, кто сидит в столовой. И еще те, кто просто проходил мимо по коридору. — Правда-правда?!       — Как минимум, я попробую, — смеется Шейна в ответ и легко щелкает Риту по носу. — Другой вопрос, понравится ли твоим родителям то, что к вам никто не сможет дозвониться по ночам, потому что ты наверняка будешь засыпать с трубкой в руке.       — Хорошо, что тебе не придется, — Рита снова улыбается: широко, но словно бы смущенно, и Шейна щурится, всматривается в ее лицо, в огромные счастливые глаза, но не видит ничего подозрительного.       — Даже если бы мне пришлось это делать, я была бы рада, — она пожимает плечами, подхватывает кусочек пирога вилкой, несколько мгновений изучающе смотрит на него, отмечая, что тесто нужно было раскатывать чуть тоньше, а затем продолжает: — Я была бы рада, если бы у тебя была настоящая семья, малыш.       — Я запомнила, — Рита уверенно кивает и закусывает губу. — Давай начинать.       Запомнила она, как же, — мысленно смеется Шейна и тянет ее к себе, обнимая. Нет, учителя Риты не раз говорили, что та очень способный ребенок, вот только одно дело держать в голове правописание сложных слов или таблицу умножения, и совсем другое — правила настольной игры, которые даже взрослые предпочитают постоянно перепроверять в справочнике.       — Ну тогда ставь фишки первой, — предлагает она, улыбаясь.       Рита вертит почти плоскую желтую фигурку в пальцах, склоняет голову то к правому, то к левому плечу, будто просчитывая варианты.       — Вот сюда, — она довольно кивает и уверенно ставит небольшую фигурку на пересечение двух гор и пустыни. — Здесь мне нравится. И еще вот сюда.       Шейна качает головой и с трудом, но все же давит замечание, что меньше чем минуту назад Рита говорила, что запомнила правила.       — Ну тогда свои я поставлю здесь, — круглая синяя фигурка занимает пересечение трех разных карточек, а через мгновение рядом с ней появляется еще одна, уже прямоугольная. — А вторую пару вот тут.       Шейна думает, что играй она сейчас с кем-то взрослым, можно было бы занять клетку в гавани — конечно, не самое удобное место из-за потери одного ресурса, зато выгодное для обмена того, что у тебя в избытке. Правда, играй она с кем-то взрослым, едва ли эта позиция была бы до сих пор свободна.       — Теперь ты, — кивает она, поставив вторую фигурку на еще одном пересечении трех разных карточек. — Только выбирай внимательно, ладно? Я поддаваться не буду.       — А то ты сейчас не поддаешься, — хмыкают у нее за спиной, и Шейна раздраженно дергает головой, в то время как Рита досадливо морщится.       Они специально выбрали дальний угол общей комнаты, почти спрятались за спинкой высокого дивана, чтобы на них никто не обращал внимания. Ну, разве что дежурный работник, да и то, если они ему зачем-то понадобятся в выходной.       — Мы играем без тебя, Мартин, — произносит Рита, надувая губы, скрещивает руки на груди и разве что не испепеляет взглядом того, кто посмел вмешаться в их планы и наблюдает сейчас за ними, наверное, оперевшись о спинку дивана.       — Вы еще даже не начали, а ты уже проигрываешь, — замечает Мартин, показывая пальцем на желтые фигурки на поле. — Зачем поставила первый город рядом с пустыней?       — Потому, — веско отвечает Рита, показывает ему язык, а затем склоняется над полем, выбирая, где разместить вторую пару фигурок. И добавляет еще более весомо: — И потому.       — Я спросил, не почему, а зачем, — Шейна думает, что с тем тоном, каким Мартин сейчас говорит с Ритой, можно только качать головой. — Она что, не объяснила, что тебе будут нужны ресурсы?       — Объяснила, — сопит Рита в ответ, глядя на него исподлобья, но не торопится выставлять фигурку на поле. — Надо выбрать такое место, где будут три разные картинки, чтобы получать разные штуки. И чтобы это был не угол, потому что нужно… прокладывать дороги.       — Ну и куда ты тогда лепишь поселение? — усмехается Мартин за ее спиной, когда рука Риты замирает над картой. — Или ты просто картинки не различаешь?       — Хватит, а? — Шейна оборачивается к нему, поджимает губы, чтобы не рявкнуть, не пора ли ему убраться и не мешать. — Мы же не комментируем, что ты в гонках не притормаживаешь перед поворотами, чтобы в них было легче входить.       — А может мне нравится обдирать нарисованную краску о стены? — Мартин впивается в нее взглядом и насмешливо вскидывает бровь.       — А может нам нравится играть так, как мы играем? — в тон ему отвечает Шейна. — Или такой вариант тебе в голову не приходил?       Уголок чужого рта дергается вверх, а взгляд на мгновение вспыхивает не то злостью, не то раздражением.       — Вот! — в голосе Риты слышатся неприкрытые радость и торжество. — И картинки я различаю.       — Она сейчас серьезно, да? — Мартин только вздыхает и качает головой, стоит ему взглянуть на точку, где красуется вторая желтая фигурка. — Теперь понятно, почему вы так отлично сдружились.       Шейна хмыкает, открывает рот, чтобы бросить привычное ругательство, но — только повторяет жест Мартина: второе поселение Риты стоит ровно через дорогу от первого. Дорогу, проходящую между пустыней и горами.       — Ты сам сказал, что должны быть разные картинки, — обиженно бормочет Рита, поочередно тыкая пальцем в каждый из участков вокруг своей фишки.       — Видимо, мне надо было еще добавить, что там не должно быть того, что уже есть, — обреченно замечает Мартин.       — Не умничай, — отрезает Шейна, качая головой. — Дай ей научиться.       — И как она научится, если… — раздраженно начинает Мартин.       — Не умничай, — надувая щеки, ворчит Рита. — И не подсказывай, мы играем без поддаваний.       — Да тут даже поддаваться не надо, — Мартин разве что не машет рукой от досады.       — Не. Умничай. — Раздельно повторяет Рита, не переставая дуться, и упирается кулаками в бока. — Мог бы помочь, а не говорить, что я чего-то не знаю.       Шейна не выдерживает, прыскает со смеху и думает, что детская непосредственность это явление, которое она никогда не могла понять или предугадать, но оттого — такое интересное, такое живое.       Мартин хмыкает, почти настороженно дергает головой, словно пытается понять, есть ли подвох в этих словах, и, видимо, не найдя его, усмехается.       — Мелкая, а ты все еще помнишь, что обычно наше с тобой общение не заходило дальше того, что ты показывала мне язык?       — Я не мелкая, — Рита закусывает губу, видимо, решая, стоит ли повторить привычный жест и сейчас. — И это чтобы ты больше не умничал.       — Один-ноль, Мартин, — смеется Шейна. — Признай, что она тебя уделала.       — Зато мы с ней сейчас уделаем тебя, — парирует тот, перебираясь через диван, и устраивается рядом с Ритой. — Так, подсказывать не буду, буду предлагать варианты, а ты сама выбирай.       Шейне хочется ответить, что время покажет, кто и кого еще уделает, и что вообще-то, тот факт, что он недавно называл ее блондинкой, не делает ее совсем уж глупой.       Она не успевает — Рита серьезно кивает, соглашаясь на условия Мартина, и щурится.       — И ты не будешь ворчать на то, что я выберу?       — Не буду, — со вздохом отвечает он. — Выбрала и выбрала, потому и потому, что уж тут ворчать-то.       Через полчаса игры Шейна даже радуется, что она не успела усмехнуться, что им будет не так-то легко ее победить, — они идут не просто близко, а даже слишком. Настолько слишком, что после почти каждого хода ей требуется куда больше времени на раздумья, чем им.       — Сдавайся, Белянка, — улыбается Мартин, окидывая поле внимательным взглядом, прежде чем повернуться к Рите. — Смотри, твоих ресурсов хватит, чтобы построить дорогу вот сюда или вот сюда, это одно очко. Или ты можешь сделать вот здесь город и получить два очка. Ну, еще можно поменять твои залежи руды на карточку, вдруг повезет.       Рита медленно кивает, водит пальцем над картой, видимо, мысленно представляя, что получится, если она последует каждому из советов. Мартин не перестает улыбаться, встречается с Шейной взглядом, смотрит чуть насмешливо, но словно…       Она дергает головой, отворачивается, прослеживая движения Риты.       “Проклятье”, — всего одно слово вспыхивает в голове огромными неоново-красными буквами, когда почти плоская желтая фигурка поселения сменяется резным городом. “Проклятье”.       — Молодец, мелкая, — Мартин широко улыбается, поднимает раскрытую ладонь и неловко замирает на месте, чуть подавшись вперед, когда ладошка Риты со звонким хлопком ударяется о его. Замирает, словно врезавшись в стену неожиданной реакции — своей и чужой.       Шейна только качает головой — не то чтобы проигрыш ее сильно расстроит, это просто игра, в конце концов. Вот только Мартин…       Проигрывать именно ему совсем не хочется. Особенно сейчас, когда за ними наблюдает, кажется, половина приютских детей.       — Менять ресурсы вы снова откажетесь? — прищурившись, уточняет она, перекатывая кубики в ладони.       — Озвучь, что хочешь и за сколько, — деловито уточняет Мартин, переводя взгляд с Риты на игровое поле.       — Зерно на руду, два к одному.       Мартин закусывает губу, несколько раз медленно кивает, видимо, прикидывая, для чего ей могут быть нужны именно эти ресурсы, а затем наклоняется к Рите.       — Смотри, она нам два зерна, мы ей одну руду. Руда ей нужна или для города, или для карточки. Город это два очка, карточка — как повезет.       — А если мы ей не поменяем, то она проиграет? — неуверенно уточняет Рита, внимательно слушая Мартина с таким серьезным выражением лица, какое Шейна еще никогда у нее не видела.       — Может быть, — кивает Мартин. — Но у нее есть гавань, там можно менять три к одному, если вариант с банком ее не устраивает.       Рита закусывает губу, раскрывает веер карточек с ресурсами, который с трудом помещаются в маленькую ладошку.       — Но вообще, мелкая, вот прямо сейчас мы ей менять ничего не будем, пусть сначала кидает кубики, — напоминает он. — И не забывай, что мы собирались ее уделать.       Рита чуть выпячивает губу, несколько раз молча тыкает пальцем в какие-то, только ей и Мартину видные карточки, и чуть втягивает голову в плечи.       — Мы подумаем, — веско, но все же не слишком уверенно произносит она. А затем добавляет, уже торопливо: — И вообще, даже если ты сейчас проиграешь, потом мы будем играть вечерами вдвоем, и ты меня тысячу раз выиграешь. Его же с нами не возьмут.       Рука невольно вздрагивает. Кубики срываются с раскрывшейся ладони раньше, чем Шейна успевает отвести ее в сторону. Кубики летят на поле, бьются о желтую дорогу и синий город, сдвигают их со своих мест.       Рита зажимает рот обеими ладошками, не обращая внимания, как топорщатся уперевшиеся в нос карточки.       — Ой.       Взгляд Риты кажется таким виноватым, словно она только что рассказала о подарке, который родители приготовили ей, Шейне, на Рождество, и о котором ни в коем случае нельзя знать заранее — иначе испортишь сюрприз, иначе радость будет подготовленная, а не неожиданная, как полагается по таким праздникам.       — Ты же сама утром сказала, что будешь читать мне книжки по телефону, — виновато тараторит Рита. — Ну, когда меня заберут.       Шейна слабо улыбается — почти натягивает улыбку на губы, как могла бы делать со старыми джинсами, которые давно стали малы, но которые до сих пор чертовски нравятся.       — Конечно буду, малыш, — тихо соглашается она и не договаривает, что тогда, утром, ей сказали “хорошо, что тебе не придется”. — Ресурсы на девятке.       Пальцы чуть вздрагивают, подбирают кубики с поля, переносят их в сторону, ставят на место чужую дорогу и свой город.       — Та-ак, — довольно тянет Мартин. — Мелкая, ты посчитала, сколько ресурсов нам должны выдать?       — Четыре, — уверенно отвечает Рита, показывая нужное количество на пальцах, и уже, кажется, совсем перестав обращать внимание на то, как ее называют на протяжении всей игры.       Шейна быстро отсчитывает карточки с ресурсами, протягивает их над полем, и лишь на мгновение чуть сильнее сжимает пальцы, словно сомневаясь, стоит ли отдавать эти несколько картонных прямоугольников сопернику. Сжимает ровно в то мгновение, когда случайно поднимает взгляд на Мартина, — ей он уже не улыбается, на нее он смотрит серьезно и…       Не бойся меня, ладно?       внимательно, словно выискивает в ее лице или даже где-то глубже — где-то под кожей — причину неудачно брошенных кубиков. Словно знает наверняка, что эта причина была.       — Вы подумали над моим предложением? Зерно на руду, два к одному? — отвести взгляд в сторону получается не сразу, равно как и заставить собственный голос звучать не глухо.       — Мелкая, ты же помнишь, что вы обе мне в самом начале раз десять сказали, что играем без поддаваний? — усмехается Мартин, оборачиваясь к Рите. — Если в нашем броске не выпадет семерка, то мы выигрываем эту партию.       Шейна опускает взгляд на поле, чертит видимую только ей линию, спиралью расходящуюся от центра по всему шестиграннику — поперек тонких полос дорог, через поселения и города, через резную фигурку разбойников…       — Вот вы где спрятались!       Шейна не сразу понимает, что этот громкий и чуть раздраженный голос, возникший словно из ниоткуда, обращается к ним; не сразу поднимает голову, отрываясь от своего занятия; не сразу замечает мелькнувшее на самом краю сознания предчувствие, — или всего лишь его тень, — вот только пугающее чувство узнавания в то же мгновение ледяными иглами впивается в подушечки пальцев.       Закушенная губа уже давно должна была или побелеть, или посинеть — середина декабря не лучшее время для подобных глупостей, а если не можешь вспомнить, сколько минут ты молча и почти бездумно смотришь на стоящего напротив снеговика, то и подавно.       Равно как если ты не можешь вспомнить — не можешь понять — как давно ты вообще вышла на улицу. Но, наверное, не слишком, раз никто из дежурных работников еще не пошел тебя искать.       Она хотела выйти на улицу сразу же, как уехала темно-синяя машина с ненавистными людьми и Ритой, хотела лепить снежок за снежком и кидать их в стену, кидать с такой силой, чтобы они налипали на красный кирпич.       Она бы так и сделала, если бы в кабинете директора не сказала, что у нее в понедельник промежуточная контрольная, и если мистера и миссис Смит волнует ее успеваемость в школе, то они должна понять, почему она не может поехать вместе с ними и Ритой в кино.       Она помнит, как гордилась собой в тот момент — суметь вот так легко придумать повод для отказа, произнести его с таким видом, будто это совсем не ложь, и ни голосом, ни жестом не выказать того, что внутри клокочут и бьются ярость и ненависть, как волны о камень гладкие камни высокого пирса. И как ей было все равно, что мисс Джорман или чета Смитов легко могут узнать, что никакой контрольной у нее нет.       Она помнит, как злилась на то, что не может придумать веский повод не отпускать Риту с этими людьми. Не может по той причине, что ее мелкая чертовски рада этой поездке, ее мелкая улыбается так широко, словно только что слезла с колен Санты, вручившего ей заветный подарок, который она ждала несколько лет.       Оно так и есть, наверное, — оно может так быть, потому что Рита хочет, чтобы у нее были мать и отец, чтобы эти слова перестали быть набором букв, а превратились в людей, в запах блинчиков или апельсинового сока на завтрак, в походы в кино или парк по выходным…       Шейна запрокидывает голову и с силой зажмуривается, по прежнему не разжимая словно сросшиеся с губой зубы.       “Ты же сказал, что я все равно проиграю на следующем ходу”, — собственные слова, произнесенные в общей комнате, кажутся жутким пророчеством.       Конечно, она имела в виду просто партию в настольную игру, просто пустяковый проигрыш, который бы не значил вообще ничего — кроме разве что того, что Мартин чертовски хорошо понимает и тактику, и стратегию. Конечно, она имела в виду, что все картонные и пластмассовые детали можно собрать в коробку, а не ждать их с Ритой возвращения, чтобы закончить партию, как положено.       Только интуиция уже не подсказывает, уже кричит изо всех установленных в голове мегафонов — она, Шейна, и правда проигрывает. И, возможно, о поражении ей объявят не на следующем ходу, а уже на этом, потому что он еще не закончился.       Она помнит, как страшно ей было в кабинете директора, как этот страх застывал внутри твердым стержнем, не позволяя дрожать. Она чувствует — ей страшно до сих пор, только к этому чувству прибавилось еще одно, просочилось в него, как капля горького кофе в кубик сахара.       Отчаяние.       Это оно сейчас заставляет кусать губы, и это оно еще недавно — или давно, если бы она только понимала, — раскачивало ее тело маятником над раскрытой книгой по истории. И это оно сжимает пальцы в кулак, сгибает руку в локте и бьет в снеговика в холодное, белое лицо, на котором в сумраке двора толком и не разглядишь тонкую выдавленную полосу рта и две точки глаз.       Неровный снежный шар чуть сдвигается в сторону, скрипит от удара, но не рассыпается на части, не проминается, не сохраняет на себя отпечаток ее злости.       Шейна бьет снова, уже другой рукой — короткий, резкий удар, с оттягом, как учил отец на тот случай, если понадобится защищаться. В тот раз это знание пригодилось, в этот…       Шейна на мгновение замирает, зло дергает головой — сейчас она не отбивается, сейчас она хочет просто бить кулаками о стену от бессилия, от неспособности сделать хоть что-то — или хотя бы придумать, что можно сделать, кроме как…       Кулаки уже не бьют, лупят по верхнему кому, который совсем недавно был головой снеговика: неровный шар под ударами превращается в кашу, разлетается в стороны ошметками белой плоти.       — Напомни мне никогда не попадаться тебе под кулак, ладно? — тихий смех раздается совсем рядом, рука на мгновение замирает в воздухе и врезается в снежного противника уже с меньшей силой, врезается настолько слабо, что застревает в холодных внутренностях. — Хороший удар.       — Отец учил, — глухо отвечает Шейна, переводя взгляд со своего странного соперника на стоящего в паре шагов за ним.       — Если ты тому ублюдку также заехала, то должна была сломать нос, ну, или куда ты там попала, — Мартин хмыкает, обходит развороченного снеговика и продолжает, наверное, заметив замешательство на ее лице. — Ну, в парке.       Шейна пожимает плечами — она бы тоже не отказалась сломать нос тому, кто был тогда у нее за спиной. Она даже пыталась это сделать, вот только проверить, получилось ли — даже не подумала об этом, просто сорвалась с места в сторону дома, как только освободилась.       — Не так, грязнее, — она слабо улыбается, почти давится усмешкой, и качает головой. — Затылком и локтями назад, коленом вперед.       Мартин трясет головой, словно пытаясь сбросить нападавший на волосы снег, хмурится, но молчит и подходит ближе.       Его пальцы кажутся неестественно горячими, когда он обхватывает ее ладони, тянет их на себя и тут же прячет в глубокие карманы своей куртки.       — Ты замерзла, Белянка. — Его пальцы чуть расслабляются, но не отпускают, не позволяют снова выскользнуть на холод.       — А тебе не… — устало начинает она, но не пытается ни освободиться, ни отойти от него хотя бы на шаг, чтобы не тыкаться кончиком носа в высоко поднятый воротник куртки.       — Нет, — он качает головой, скользит пальцами по ее ладоням, словно согревая. Или успокаивая. — Мне не плевать. Я думал, ты запомнила.       — Может, я просто не поверила в это?       — Может, — Мартин тихо хмыкает, упирается в ее лоб своим, вынуждая чуть поднять голову и встретиться с ним взглядом. — Ты так против, чтобы мелкую забирали вместе с тобой?       Ладони мгновенно сжимаются в кулаки, стискивают чужие горячие пальцы на несколько мгновений, — ровно до того момента, пока Шейна не понимает, что она делает, — и так же мгновенно расслабляются.       — Или считаешь, что она тоже не хочет себе новых родителей?       — Я не хочу этих родителей никому. Я думала, ты запомнил.       — Опять повторяешь за мной? — он усмехается, касается ее губ дыханием. — Лучше бы объяснила, что с ними не так. Может, ты просто себя накручиваешь?       — Может, — короткий ответ срывается с языка прежде чем Шейна понимает, что это уже третий раз, когда она и правда повторяет за Мартином его слова.       — Так что происходит, Белянка? — на мгновение у Шейны мелькает мысль, что если бы люди умели обнимать голосом или взглядом, то Мартин бы сейчас это сделал. — Не в твоей голове, а на самом деле?       Она открывает рот, чтобы ответить — между происходящим в реальности и ее мыслями нет разницы, но запинается, дергает головой, словно сбрасывая слова с губ, чтобы ненароком не произнести их, проглатывает их вместе с глубоким шумным вдохом.       Мартин разжимает пальцы, вынимает руку из кармана, тянет силиконовый круг застежки вниз, распахивая куртку, и тут же перехватывает запястья Шейны, вынуждая ее сцепить ладони в замок уже у него за спиной.       Там, между его телом и плотной тканью, удивительно тепло — и удивительно спокойно, даже когда Мартин обнимает ее в ответ.       Шейна медлит, — и говорить, и дышать, — лишь упирается лбом в его шею, поднимая ладони с поясницы на лопатки.       — Я не понимаю, — тихо произносит она, закрывая глаза, словно от этого ей стало бы легче говорить. И добавляет уже шепотом, почти наивно веря, что что Мартин не услышит или не разберет ее слова. — Я ничего не понимаю. И мне страшно.       — Эй, Белянка?..        Его ладонь неловко скользит по спине, путается в длинных прядях, замирает на шее. В его голосе слышатся и удивление, и тревога, и на мгновение Шейна зажмуривается крепче, уверенная, что он сейчас заставит ее поднять голову, будет всматриваться в лицо, будет пытаться…       — Просто расскажи мне, — его шепот не приказывает и не заставляет — просит, обещая молчать и слушать, и обнимать крепче, если потребуется. — Попробуй поверить хотя бы мне.       Пальцы комкают его футболку, цепляются за нее как за спасительную ветку, как мог бы делать человек, которого течение несет к водопаду вдоль поросшего деревьями берега.       Пальцы комкают его футболку, цепляются за нее, словно пытаясь удержаться — или удержать ее от того, чтобы не выпалить все, что крутится в голове, не вывалить на добровольного собеседника кучу фактов или совпадений, сдобренных эмоциями и колкими замечаниями.       Пальцы комкают его футболку — и расслабляются, застывают на его спине.       Она начинает рассказывать медленно и спокойно — обстоятельно, как наверняка назвал бы это отец.       О том, что дело ее родителей закрыли, признав двойное убийство несчастным случаем. И тут же поправляет себя — полиция считает, что бывший пехотинец и легионер мог не выключить газовое оборудование, а она — могла не почувствовать специфический запах.       О том, что детей в ее возрасте слишком редко забирают в семью насовсем — так говорит статистика, это не просто ее домыслы.       О том, что процесс удочерения редко проходит все стадии за неделю, особенно, когда супружеская пара собирается брать двоих. И особенно — перед Рождеством.       О том, что чета Смитов совсем не те, за кого себя выдают, что в них почти каждый жест и каждое действие выдает копов. И тут же добавляет — отец всегда удивлялся, как точно она может определять служителей закона в толпе, слушая одну только интуицию.       О том, что номера телефонов, которые эти самые Смиты оставили директору, ведут к одному человеку со знакомым голосом. Конечно, она может ошибаться. Конечно, она могла просто накрутить себя до такой степени, что сейчас ищет связи там, где их просто не может быть, и даже настолько, что видит их, но…       Но — она ведь может и не ошибаться.       Мартин слушает ее молча, не перебивая ни замечаниями, ни вопросами. Мартин слушает ее так, словно если не верит ее словам, то хотя бы не ставит под сомнение каждое из них.       Скользящие по ее спине ладони, которые давно должны были замерзнуть, говорят куда больше и куда громче, чем мог бы человеческий голос.       Мартин слушает ее молча ровно до того момента, пока она не замолкает, по прежнему не отрывая голову от его плеча.       — Что ты собираешься делать, Белянка? — тихо спрашивает он, нарушая затянувшееся молчание в то мгновение, когда Шейна понимает — еще немного и она признается в собственной беспомощности.       — Я к ним не поеду, — шепотом отвечает она, надеясь, что Мартин не станет задавать уточняющие вопросы.       — Я спросил не это.       — Я к ним не поеду, — повторяет Шейна уже громче и увереннее, неожиданно понимая — она знает, действительно знает, как можно этого избежать. Если они думали, что смогли загнать ее в угол, единственный выход из которого — стать частью семьи Смит, то они серьезно просчитались.       — Белянка, — Мартин трясет головой, сжимает ее плечи с такой силой, что больно даже через плотную куртку, и чуть встряхивает, заставляя поднять голову и посмотреть ему в глаза. — Я спросил, что ты собираешься делать, а не поедешь ли ты к ним.       — Я. К ним…       Он дергает ее подбородок вверх, прижимается лбом ко лбу, отчего чужие темно-русые пряди лезут в глаза и щекочут щеки. Он смотрит на нее не то со злостью, не то со странным, совершенно непонятным и неуместным отчаянием.       — Не смей говорить, что ты решила сбежать. — Пальцы сжимают плечо еще сильнее, впиваются в него, и Шейна думает, что если бы у людей были когти, то сейчас на ее куртке наверняка бы выступила кровь. — Не смей говорить, что ты из-за чуши, которую сама себе вбила в голову, решила просто убежать к чертовой матери.       — Я этого не говорила, — собственный голос звучит удивительно спокойно, словно ей совсем не страшно от того, что стоящий напротив так легко понял, что она задумала.       Что он так же легко может ей помешать       — Но ты это уже решила, верно, Шей? — в его голосе слышится вопрос, но во взгляде видна только болезненная усталость. Шейна думает, что, наверное, именно так друзья смотрят на смертельно больного, который показывает им подписанное согласие на эвтаназию. — Ты уже все решила.