***
Это было тяжело. Прошли тысячи лет — и об этом всё ещё тяжело было говорить. У Маглора было такое чувство, как будто его только что вырвало: слова в его устах были как желчь. Томас был прав, он имел право знать, с чем имеет дело… но это было трудно, гораздо тяжелее, чем ему казалось, когда он начал свой рассказ. Когда он заговорил о прошлом, ему вспомнились вещи, которые он давным-давно отбросил прочь — ради того, чтобы сохранить рассудок… Искалеченное тело Амрода на песчаном берегу Сириона. Глаза Маэдроса перед тем, как он бросился в пропасть. Пепел их отца, разлетающийся по ветру. Последнее объятье Куруфина и Карантира в залах Менегрота. Кривая улыбка, мелькнувшая на мёртвых губах Келегорма. Отчаянные крики, которые, как казалось ему, он слышал в ревущем пламени в Лосгаре. Маглор сжал свою обожжённую руку. Теперь он уже не мог спастись от воспоминаний… Сидя на диване, Томас разглядывал его со смесью нервозности и беспокойства. В выражении его лица не было гнева, и у Маглора в сознании мелькнуло, что юноша довольно красив, когда он не смотрит так яростно, как будто бы весь мир нанёс ему тяжкую обиду. Однако пристальный, вопрошающий взгляд Томаса, которым он смотрел на эльфа, настолько напоминал Феанора, что по позвоночнику Маглора пробежала дрожь внезапного узнавания… И, если он правильно понял слова мальчика, то он был не единственным, кто заметил это ускользающее, неопределимое сходство. — Ты сказал, что тебе пришлось притвориться моим отцом, чтобы Карантир стал слушаться тебя. Томас кивнул. — Да. Это получилось даже не нарочно: он меня увидел и почему-то решил, что я его папа. В конце концов, мне пришлось ему подыграть, и тогда всё получилось. — Тебе пришлось… подыграть? Томас пожал плечами. — Я не хотел проявлять никакого неуважения или что-то в этом роде — просто сказал то, что мне показалось правильным. — Он опустил глаза. — Он хотел, чтобы его простили, понимаешь? Морьо. Он просил, чтобы я его простил: говорил, что он меня подвёл. Услышав это, Маглор вонзил ногти в ладонь. Не заметив этого, Томас продолжал. — Ну… Я сказал ему, что всё в порядке, что он сделал всё, что мог, что он никого не подвёл… Я не понимал, в чём тут дело, но чувствовал, что надо ему это сказать. Я думаю, это то, что ему действительно надо было услышать. — Теперь Томас оценивающе посмотрел на Маглора. — Ваш отец… Он бы, наверно, не простил его? Я хочу сказать… по тому, что вы мне рассказали, я думаю, что он не был тем, кто готов когда-либо признать, что был неправ. Маглор горько усмехнулся на эти слова. — Он был непростым, мой отец. Томас покачал головой. — Ну, знаете ли, это всё равно, что заявить, что Гитлер немножко не выносил евреев. Я не хочу вас обидеть, но по всему получается, что у вашего папы были проблемы размером с Солнечную систему. Маглор вздохнул. — Ты его не знал. Я не отрицаю, что с ним было очень трудно общаться, но он не был злым. По-своему он хотел как лучше для всех нас. Ему приходилось так считать. Ему нужно было придерживаться этой мысли — поскольку об альтернативе было слишком больно даже думать. Томас фыркнул. — Ну ладно, как бы то ни было, я думаю, что он был эгоистичным мерзавцем. Да, был. Он действительно был таким.***
Томас задался вопросом — не зашёл ли он слишком далеко, когда Маглор внезапно встал. Но всё-таки ему не показалось, что эльф собирается защищать доброе имя отца. — Пойдём, я хочу тебе кое-что показать. Маглор повёл его дальше в дом, в нечто вроде оружейной. Две стены были полностью завешаны оружием всякого рода: сверкающими шпагами, старыми луками, кинжалами, копьями; был тут даже древний мушкет, и Томас не сомневался, что в своё время всем этим очень активно пользовались. На стене справа от двери висел большой барочный портрет серьёзного мужчины в элегантном костюме XVIII века — с кружевными рюшами, вышивкой золотом и в кудрявом парике. Было очень интересно посмотреть на человека, который выглядел таким серьёзным и таким забавным одновременно… Томас посмотрел на Маглора, который задумчиво созерцал стены оружейного зала, и на портрет, потом опять на Маглора, и не смог подавить смешок. Эльф обернулся и, увидев, что именно привлекло внимание Томаса, торжественно заявил: — Восемнадцатый век был очень сложным временем в плане одежды. Я думаю, что голова у меня уже никогда не оправится после такого жестокого обращения с волосами. И если ты считаешь это платье смешным, то тебе надо было посмотреть на меня в шестнадцатом веке. К счастью, тогда никому не пришло в голову запечатлеть меня для потомства. Они рассмеялись и почувствовали облегчение: Томасу показалось, что неловкость и напряжение между ними исчезли. — Что было самым ужасным, что вам когда-нибудь приходилось носить? — Гигантский гульфик. При этом он ещё и служил карманом, куда надо было совать кошелёк. Томас попытался себе это вообразить и опять разразился хохотом. — То есть вам надо было лезть себе между ног, чтобы достать деньги? — Точно. И в этом не было ничего неприличного. Томас покачал головой. — Блин, какие всё-таки люди были странные. — Не страннее, чем сейчас, поверь мне. Томас ещё немного похихикал, но легкомысленная атмосфера изменилась, когда Маглор полез в ящик и достал длинный предмет, завёрнутый в шёлк. Эльф обращался с ним осторожно, как будто бы в любой момент он мог разбиться, и медленно снял ткань: под нею оказался сверкающий меч с изящно изогнутым лезвием. Он глубоко вздохнул. — Меч — самый острый ответ. Томас поднял брови. — Что? — Так сказал мой отец, когда показал нам свою работу. Мы сначала не поняли, что это такое… Само представление о предмете, созданном лишь для того, чтобы отнять жизнь у другого, было чем-то пугающе новым, а он сделал его возможным… об этом никогда раньше даже не думали. Эльф, казалось, ушёл в раздумья: его пальцы поглаживали изящный изгиб лезвия. Томас почувствовал, что его невольно тянет к мечу… — Он красивый. Маглор кивнул, и снова в его голосе, когда он заговорил, послышалось что-то древнее и усталое. — Да… да, красивый. Всё, что делал мой отец, было прекрасным. Даже самый простой предмет, созданный им, носил отпечаток утончённости. Он не выносил уродства… несовершенства… Все его творения должны были быть безупречны. — Маглор подозвал Томаса подойти поближе, и передал ему меч. — Вот. Возьми его. Глаза Томаса расширились. — Но… Я не могу… Маглор покачал головой. — Ты не сможешь его повредить. Уверяю тебя, он достаточно прочен. Просто будь осторожнее с лезвием, оно всё ещё острое. Меч оказался удивительно лёгким для такого большого предмета. Томас с подозрением разглядывал его. Рукоятка в его руке была удобной и тёплой, и меч, казалось, завибрировал от предвкушения… Металл почти что отвечал на его прикосновение. Это чувство было бы пугающим, если бы его не сопровождало странное ощущение узнавания. Томас медленно пошевелил рукой, глядя, как свет отражается на сияющем лезвии, словно на драгоценном камне. По позвоночнику у него пробежала дрожь. Часть души Томаса чувствовала инстинктивное отторжение: хотелось отбросить меч обратно, в шёлк, и никогда больше не касаться его… но в то же время что-то глубоко внутри него хотело никогда не выпускать оружие из рук. — Это меч моего отца. Печальный голос Маглора прервал размышления Томаса. Юноша быстро положил меч обратно, на шёлковое покрывало, чувствуя и облегчение, и сожаление, когда он перестал ощущать рукой его вес. Эльф странно посмотрел на него. — Я думаю, ты должен его взять. У Томаса отвисла челюсть. Из всего, что он мог ожидать — этого он не ждал никак. — Что? Но… Вы же не можете: это ведь меч вашего отца! Это же как бы… наследство или типа того? И что я с ним буду делать? Несмотря на все протесты, нолдо был непреклонен. — Я всё-таки думаю, что ты должен его взять. Когда он лежит в ящике, от него никому никакой пользы. Ага, а меч, лежащий у него под матрацем, будет очень полезен. Томас нахмурился, глядя на эльфа. — Что всё это значит? — Можешь называть это предчувствием, — Маглор снова завернул меч и передал его Томасу. — Может быть, в скором времени он тебе понадобится. Мысль о том, что в ближайшем будущем ему может понадобиться меч, была не особенно утешительной… и тот факт, что меч принадлежал пресловутому папеньке Маглора, Томаса тоже не слишком радовал. Он просто не доверял этому мечу. Было ведь что-то ещё, что Маглор ему не говорил, и это Томасу тоже совсем не нравилось…***
На самом деле Маглор не знал, почему показал Томасу меч, что он хотел этим доказать… Не знал он и то, почему вдруг внезапно понял, что должен отдать этот меч юноше. Может быть, потому что тот так безупречно держал рукоять с того мгновения, как принял его: меч лежал в его руке так легко, как перо или столовый нож. Большинство людей держат меч неправильно, когда впервые берут его: на первом уроке обращения с оружием обычно учат, как это правильно делать. То, что Томас, который, как подозревал Маглор, раньше никогда не видел меч вблизи, инстинктивно знал, как это делается, было практически невероятно. Никто не пользовался мечом Феанора после его смерти: им просто казалось, что это будет неправильно. Даже Куруфину, который больше всего был похож на отца, нелегко было держать его в руках. Иногда говорили, что эльфийские мечи сами по себе разборчивы и не всем дозволяют брать себя в руки: после того, как меч сковали и использовали в битве, он настраивался на личность владельца, и становился неподходящим для тех, у кого другой характер. Маглор считал, что это безусловно верно для меча его отца… Ему всегда казалось, что меч настроен враждебно, что он с удовольствием вырвался бы из его руки, если бы мог. То, что Томас, видимо, такого не испытывал, только подкрепило представление Маглора о том, что меч должен принадлежать именно ему. Маглор сам не мог понять, что именно иногда делало Томаса таким похожим на его отца, но это должно было быть что-то более серьёзное, чем пришёптывание при произнесении «с» и несколько странностей в манере поведения — иначе дух Морьо не перепутал бы их, и меч Феанора не лёг бы так легко в его руку. Что планировали со всем этим сделать Валар? Маглор продолжал размышлять об этом всю дорогу обратно в больницу и по тому, что Томас даже не жаловался, когда ему снова пришлось надеть больничный бейджик, он подумал, что его приятель точно так же погружён в размышления…***
Пронести меч контрабандой в больницу оказалось, как ни странно, не так уж трудно: собственно, и контрабанды никакой не было. Он просто вошёл с завёрнутым в шёлк пакетом под мышкой, и никто так и не спросил, что это такое. Наверно, они не подумали, что кто-нибудь даст такую опасную вещь умственно отсталому с проблемами в речи… Этот день принёс с собой массу новых впечатлений: многие он до сих пор не смог осмыслить. Томас встретил и «изгнал» своего первого призрака, узнал, что у его «психотерапевта» биография не хуже какого-нибудь греческого мифа, получил загадочный эльфийский меч вместе с обещанием, что он когда-то его использует… Если про всё это вспомнить, то остаётся только поздравить себя с тем, что удалось остаться сравнительно спокойным! Ключевое слово, конечно — «сравнительно»… Томас решил хоть немного выпустить пар. Сейчас уже не для того, чтобы шокировать нянечек — просто чтобы прочистить голову. В голове у него не было ясного образа, но едва его перо коснулось бумаги, как на ней возникли очертания Карантира. Вот эльф гневно нахмурился; смотрит пустыми глазами; сосёт палец; улыбается Хэйли… Насколько невозможно было нарисовать лицо Намо, настолько же легко оказалось придать зримый облик брату Маглора. Томас не совсем понимал, почему продолжает рисовать духа, но это помогло ему облегчить душу. Он очень надеялся, что не каждый «экзорцизм» будет его так тревожить, а то он просто выгорит ещё до того, как справится даже с половиной обречённого семейства Маглора… Жизнь продолжалась. Языковые уроки Томаса продвигались медленно, но верно, и, по крайней мере, раз в неделю Маглор возил его искать призраков. Очень часто у человека, который обращался к ним, не было никаких проблем со сверхъестественным — просто скрипучие половицы плюс бурное воображение… однако были и настоящие призраки. Духи, которых он встречал, обычно были более «призрачными», чем образ, который Томас видел при встрече с Морьо: они бесцельно бродили по местам, которые некогда знали, уже не понимая, что их окружает и, если и беспокоили людей, то чаще всего случайно. Были и злые духи, которые вопили, сбрасывали вещи и кричали на людей: это были те, кого мир уже давно забыл. Гнев и отвращение поглощали их разум так давно, что теперь в них ничего уже больше не осталось. Именно они в основном вызывали проблемы у тех, кто в данное время жил в доме, и в именно этом качестве их чаще всего видел Томас. Однако были другие призраки, грустные — их жалобные рыдания звучали по пустым коридорам; духи, которые развеялись настолько, что уже не помнили, почему ещё остаются в этом мире; маленькие дети, которые, к счастью, не осознавали собственную смерть… Томас подумал, что независимо от того, насколько по-разному они выглядели, у призраков было одно общее свойство. С каждым духом, которому ему удавалось помочь, он всё больше и больше осознавал, как же они отчаянно одиноки, как же они хотят, чтобы их хоть кто-нибудь увидел, услышал, выслушал. Обычно всё, что им было нужно, чтобы перейти в мир иной, был кто-то, кого они сами могли воспринять, кто-то, кто мог бы взять их за руку и дать им понять, что они не полностью одиноки. Даже самая злая душа, в конце концов, отступала перед этим: необходимость общения в них была больше, чем гнев. После этого у Томаса в душе всегда оставалась пустота. Он сам прекрасно понимал, что это такое — застрять в таком состоянии, когда не можешь ни с кем общаться, никому передать свои мысли… Однажды он заговорил об этом с Маглором. — Знаете, это всё равно, что умереть. — Что именно? — Когда не можешь ни с кем общаться. — О… Но ты ведь серьёзно продвинулся в английском: теперь в элементарном разговоре ты уже можешь объясниться. Если будешь продолжать практиковаться, то твои коммуникативные способности должны существенно улучшиться. Эльф не понял, и Томас не знал, как это как следует объяснить, так что он просто кивнул. Иногда мне кажется, что я могу говорить с духами потому, что понимаю, что это такое — быть мёртвым. Это бессмысленно потому, что я никогда не умирал… но иногда я чувствую себя именно так.***
— Не знаю, чем вы с ним занимаетесь, но это просто чудо. Он сейчас так спокоен и собран, так что те, кто видел его раньше, едва могут поверить в такую перемену! Анита Бердсли весьма поэтически описывала успехи Томаса, хотя больше всего ей нравилось то, что он больше не ругает врачей и нянечек. Маглор улыбнулся: — Я всегда счастлив вам помочь. — Безусловно, вы помогли, мистер Смит! Может быть, вы бы хотели написать книгу о своих методах? — Боюсь, что нет: ведь никаких особых «методов» у меня и нет. У меня ведь подход персональный, основанный на конкретной истории болезни: к несчастью, нет никакой волшебной формулы, чтобы помочь людям, у которых проблемы с речью. Иногда я могу кому-то помочь, а иногда все мои усилия напрасны. — Очень жалко… Но всё-таки я очень рада, что вы смогли хоть чем-то помочь мистеру Эшворту. Мы прямо уже сдались перед тем, как вы появились. — Она улыбнулась. — Простите меня за любопытство, но куда вы его возите, когда ездите на прогулку? Маглор пожал плечами. — Да никуда особенно… В зоопарк, в супермаркет, в парк развлечений… Просто то, что он рядом с людьми, чувствует, что он — всё ещё часть общества, очень помогает ему уменьшить раздражительность. Это, конечно, было веское оправдание для частых поездок… но, сказав это, Маглор понял, что это и довольно близко к истине. Доктор Бердсли задумчиво кивнула. — Да, конечно… в этом действительно есть смысл. — Она посмотрела на Маглора с нескрываемым восхищением. — Наверное, вы действительно очень любите свою работу, раз вкладываете столько усилий в своих пациентов. — Мне нравится думать, что так и есть. — Да, Томасу очень повезло, что вы им занялись. Нужен особенный человек, чтобы пробиться к тому, кто не может общаться. Думая о способности Томаса беседовать с умершими, Маглор кивнул. Действительно, нужен был особенный человек… — А сегодня он как… — Рисует, и, к счастью, уже не одни трупы. В последнее время он занялся портретами. Я, конечно, не скажу, что они очень приятные, поскольку они на самом деле настолько живые, что даже как-то страшновато смотреть… но, по крайней мере, это уже не одна кровь и кишки, так что и тут есть определённый успех. — Рад это слышать. Войдя в комнату Томаса, он увидел, что действительно, тут уже было меньше жутких и детальных изображений искалеченных тел… Однако, Маглор был вынужден согласиться с белокурым врачом: то, что их заменило, тоже было не слишком приятно. Портретам разных мужчин, женщин и детей хватало реализма, но как-то, каким-то образом Томасу удалось запечатлеть на них это одинокое, потерянное ощущение бытия умершим и забытым. «Зловещие» — вот самое мягкое название для всего этого. Если бы майар Мандоса снимали бы умерших анфас и в профиль, как полицейские, то, наверно, это бы примерно так и выглядело. Глядя на рисунки, он внезапно увидел знакомое лицо. Между портретом пожилой дамы в платье эпохи Регентства и изображением маленького мальчика, висел бросавшийся в глаза портрет Карантира. Он был нарисован карандашом, но Маглор решил, что даже фотография брата не могла бы лучше передать сходство. Когда он увидел портрет, сердце у него сжалось. Томас никогда не знал Карантира при жизни, и всё-таки смог нарисовать его точно таким, каким он был, ухватить саму его суть на бумаге, без прикрас и преувеличений. Маглор почти не мог в это поверить. — Можно мне это взять? Томас поднял глаза от блокнота с эскизами, слегка вздрогнув, и, увидев, на что показывает Маглор, кивнул. — Конечно, берите. Вы всегда так подкрадываетесь? Я даже совсем не слышал, как вы вошли. — Эльфийская черта. Мы ходим очень тихо. — Полезное свойство, — Томас сменил альбом на ноутбук. — Кстати, я сейчас проверил нашу почту, и у нас есть несколько новых срабатываний «призрачной сигнализации». По всему, что я знаю, некоторые сообщения могут оказаться интересными. Положив портрет в сумку, Маглор сел рядом с Томасом, чтобы проверить «призрачную сигнализацию», как называл Томас эти сообщения. Юноша оказался прав: действительно, они получили несколько, судя по всему, очень интересных сообщений. Одно привлекло особое внимание Маглора… Привет, сотрудники «Смит и Эшворт», Надеюсь, моё письмо не покажется вам смешным или что-то в этом роде, но мне кажется, что что-то паранормальное происходит у меня на работе. Недавно я получила разрешение от начальства, чтобы это расследовали, и мне показалось, что вы для этой работы подходите. В любом случае, вы кажетесь более настоящими, чем «Мадам Солей и её карты таро», все-таки ;) В общем, я подрабатываю в приюте для собак (ну да, понимаю, что за призрак явится в приют для собак?), и тут происходят какие-то странные вещи — гораздо дольше, чем помнит любой из сотрудников. Клетки собак, которых планируют усыпить, загадочным образом ночью открываются сами по себе; люди (в том числе я) слышат, как кто-то плачет в то время, когда в здании никого нет, некоторые говорят, что видели призраков, а недавно на человека напали, и никто не знает, что это было. Именно поэтому, кстати, мне и разрешили провести расследование по поводу нашего местного «привидения». Один из наших сотрудников, тот, который обычно усыпляет собак, которых никто вовремя не забрал, зашёл в клетку, чтобы забрать собаку, и что-то внезапно схватило его за горло. (И это была не собака). Он отделался несколькими царапинами, но говорит, что чувствовал на себе чьи-то зубы и руки, как будто бы напавший на него невидимка был человеком. Большинство моих коллег думают, что он в тот вечер выпил целую упаковку пива (без пары банок) и просто споткнулся, но мой начальник — человек без предубеждений, так что он позволил мне попробовать разобраться. Кстати, я сама думаю, что это на самом деле какой-то призрак. Надеюсь, вы серьёзно воспримете моё письмо. Я не то чтобы хочу, чтобы призрак как таковой ушёл, но этот плач, который я тоже слышала, всегда кажется таким грустным, что я просто не могу себе представить, что ему / ей / этому существу хорошо в нашем приюте. Пожалуйста, напишите мне, если вы думаете, что сможете помочь. С наилучшими пожеланиями, Каролина Дюбуа. Маглор понял — точно так же, как он понял, сразу, как прочёл письмо от Сьюзи Холланд, и на этот раз у него не было сомнений по поводу того, кого же из его братьев они встретят. О, Келегорм… что же с тобой случилось?