На расстоянии

После первого полного дня в Нью-Йорке Джастин позвонил и целый час восхищался тем, какое тут все чертовски чудесное. Острая боль от его отъезда поутихла, когда я услышал восторженные возгласы о квартире и еде, парке, галереях и обо всем том, что казалось Джастину ярче и лучше Питтсбурга. Пусть и не сразу, но это заставило меня вспомнить, почему я отпустил его. За секунду до звонка я уже был готов запрыгнуть в машину и ехать всю ночь, чтобы вернуть его домой и запретить вообще куда-либо выходить. Это желание никуда не делось. Я скучал по Джастину каждый день, и единственное, что помогало смириться, это слышать его и вспоминать, что он счастлив. И напиваться. И трахаться. И гонять сотрудников (гораздо сильнее обычного, если верить Синтии и Теодору — этим оплотам мудрости и здравомыслия). А еще закатывать глаза и ерничать всякий раз, когда какой-то мудак осуждал меня за то, что я упустил Джастина. Это не их гребаное дело. В любом случае, что тут скажешь? Он в Нью-Йорке. Счастлив. А я счастлив за него. Мы справимся. Это временно. Вот и все. Или мне так казалось. Джастин заверил меня, что счастлив, что все в Нью-Йорке охрененно восхитительно и что я поступил правильно. Бред. Бред. А потом я услышал, как он почти сорвался в проклятом продуктовом магазине, и это... ошарашило. Точнее не скажешь, учитывая волны облегчения и ужаса, одновременно накрывшие меня. Облегчения от того, что я не одинок в своем жалком состоянии. Ужаса — потому что нас разделяли мили, часы и долбаные световые годы, Джастин был напуган, а я ни хрена не мог сделать, находясь на другом конце телефонной линии. Поэтому я бросил возиться со сломанным принтером (пинки все равно не помогали, но кто же знал?) и вернулся к компьтеру, чтобы выбрать рейс. Был один в 8:45, и к тому моменту, как Джастин сказал «да», я уже ехал в такси в аэропорт. Даже если бы он ответил «нет», я все равно бы прилетел. Когда я понял, как он тоскует, меня ничто уже не могло удержать. Едва мы приземлились, женщина рядом со мной прошептала: — Пара пустяков, да? Короткие перелеты, как этот, настоящее спасение. Похоже, она не заметила, что за время от взлета до посадки я едва не стер зубы в порошок — час, проведенный на гребаном самолете, растянулся в столетие. Но оно явно того стоит, потому что, пройдя контроль, я вижу Джастина, ожидающего меня с улыбкой до ушей. Он роняет табличку (на которой декоративными каракулями написал «М-р Кинни») и бежит ко мне. Я бросаю свой портфель как раз вовремя, чтобы поймать Джастина. Он обхватывает меня всем собой и несмотря на то, что практически валит с ног, я чувствую — снова дышу полной грудью. — Спасибо, — шепчет Джастин, обнимая меня крепче. — О-ох, — ворчу я. Он чуть отклоняется и усмехается, глаза горят. — Заткнись и терпи. Я сгребаю его волосы в кулак и впиваюсь в рот. Джастин стонет, обхватывает меня ногами за талию, и я целую его, пока не растворяются впечатления от ужасного звонка, надеясь, что с ним произойдет то же. Это должно сработать; когда я наконец отпускаю, он сияет улыбкой как никогда прежде. — Я люблю тебя, — говорит и целует меня в уголок губ. — Я так сильно тебя люблю. Я касаюсь его лица, легонько глажу по подбородку, ощущая, как чуть царапается щетина. Джастин мягко улыбается и склоняется за еще одним поцелуем. Я с удовольствием дарю его, а потом тихо отвечаю: — Я тоже тебя люблю. А теперь давай уберемся из этого аэропорта. * Когда мы садимся в машину, за каких-нибудь десять минут Джастин трижды меняет водителю пункт назначения. Сперва он принимает решение ехать в студию, чтобы показать мне, над чем сейчас работает. Затем внезапно решает, что нам нужно оторваться в его новом любимом клубе («Он лучше, чем „Вавилон“, по крайней мере, сейчас, пока ты здесь. Ни один клуб не совершенен без Брайана Кинни»). А когда я напоминаю, что завтра в полдень у меня встреча с клиентом в Питтсбурге, Джастин просит раздраженного водителя просто отвезти нас домой. Домой. Здесь, не в Питтсбурге. Звучит ужасно, но в целом я просто чувствую облегчение. Джастин всегда заслуживал чего-то получше Питтсбурга, и теперь у него это есть. Как только проясняется, куда все же едем, мы благодарим водителя и поднимаем разделительную перегородку. Я касаюсь пальцем кончика носа Джастина: — Какие хорошие манеры! — Видишь, ты меня совсем не испортил, — смеется он. — Еще поглядим, — я провожу рукой по его волосам, теперь не только светлым, но местами синим и фиолетовым. — Да не только треники — ты весь в краске. Купался в ней? — Нет, но теперь у меня есть одна идея... Я тру пятно зеленой краски у него за ухом. — Расскажи... Не забывая о своих безупречных манерах, Джастин бросает беглый взгляд на перегородку. Потом перебрасывает ногу и устраивается у меня на коленях. Целует, а затем начинает нашептывать мне на ухо неимоверно грязные вещи. Я изумленно приоткрываю рот, а затем протягиваю: — Перестань, ты заставляешь меня краснеть. — Да конечно, — фыркает Джастин. — Ты никогда не краснеешь. Я уже готов согласиться, как вдруг на лице его появляется дьявольская ухмылка. Полным лукавства голосом Джастин произносит: — Ты краснеешь, только когда я романтичен. — А вот и нет. — А вот и да, — он целует меня в щеку. — На что спорим? Я отнекиваюсь, но Джастин игнорирует, прижимается губами к моему уху и начинает шептать всякие нежности. Я обнимаю его за талию, притягиваю к себе и чувствую, как его губы касаются моего уха. Он произносит слова, какие мне следовало бы говорить ему, будь у меня такое сердце, какого он заслуживает. Слова обрушиваются на меня — удивительные, согревающие, они несущие в себе больше, чем я способен выразить. Джастин легко выигрывает спор и потешается над этим всю дорогу домой. * — Если ты планируешь успеть на свою встречу, тебе нужно встать в шесть, — бранится Джастин, или же мне только так кажется. Сложно соображать, когда он, обнаженный, покрытый испариной и пятнами краски, сидит на мне верхом. Волосы перепачканы фиолетовым и синим, а зеленые и желтые брызги покрывают руки и ноги. Возможно, мне следует уточнить, какая же идея посетила его в машине. Когда я большим пальцем тру желтые пятна на его предплечье, Джастин наклоняется и прижимается ко мне грудью. — Брайан, тебе нужно хоть немного поспать. Не хочу, чтобы ты пропустил встречу. — Заряжу полоску или две кока, и со мной все будет в порядке. Джастин качает головой, безуспешно пытаясь спрятать улыбку. Я беру его лицо в ладони его лицо и притягиваю для очередного поцелуя. — Зачем тратить эти шесть часов на сон? Разве такому я тебя учил, Солнышко? — Ты многому меня учил, — говорит он, и на мгновение мне кажется — сдался, но добавляет: — Во-первых, ты научил меня гордиться своей работой. Это трудно, если страдаешь от вечного недосыпа. — Я не стал бы называть состояние бодрствования, когда я могу трахнуть тебя, «недосыпом», но ладно, сдаюсь, — я поднимаю руки, капитулируя. — Мы можем поспать, но только четыре часа, а в два оставшихся я хочу затрахать тебя до беспамятства. Идет? Джастин откатывается и протягивает ладонь для рукопожатия. — По рукам. Я откидываюсь на спину, наблюдаю, как он ставит будильник и расправляет одеяло, чтобы укрыть нас. Он замерз — теперь, когда мы не двигаемся, становится прохладно. Джастин ложится на бок, спиной ко мне, находит мою руку. Я позволяю притянуть себя так близко, что наши ноги сплетаются под одеялом. Я утыкаюсь лицом ему в шею, целую, он отвечает лишь: — Доброй ночи, Брай. * Я просыпаюсь за несколько секунд до сигнала будильника в объятиях Джастина. Когда понимаю, где я и с кем, накрывает блаженным облегчением. Конечно, это чувство отступает, стоит вспомнить, как мало нам осталось быть вместе. Я спешу воспользоваться оставшимся временем. Не знаю, что разбудило Джастина — сигнал будильника или его член у меня во рту, — неважно. Он швыряет орущий будильник в стену и просит меня не останавливаться. Мы трахаемся два часа подряд, пока Джастин не сипнет от криков, а я не перестаю что-либо соображать. Пока мы пытаемся отдышаться — задыхающиеся, вспотевшие и липкие от спермы, — звонит телефон, возвращая нас в реальность. Синтия набрасывается на меня по поводу сломанных принтеров и стихийных отъездов — я слушаю вполуха, а Джастин сбегает приготовить нам завтрак. Я обещаю что вернусь к полудню и жду ответ в стиле: «Уж лучше бы тебе сдержать обещание, черт возьми». Но она только вздыхает и просит передать привет Джастину. За завтраком он показывает мне свои эскизы, а я ему — проекты, которые представлю на полуденном собрании. После нескольких намеков с моей стороны Джастин делает на них заметки. Проблемы, которые я так отчаянно пытался решить прошлой ночью, исчезают. По пути в аэропорт я звоню Синтии и даю задание для художественного отдела. Джастин краснеет, когда я дословно повторяю его замечания, и еще сильнее, когда добавляю: — Моим художественным отделом должен быть ты, Солнышко. В аэропорту он ждет, пока я пройду регистрацию, затем настаивает на том, чтобы проводить меня до паспортного контроля. Я вернусь в Питтсбург со сломанными пальцами — так крепко Джастин сжимает мою руку, но мне плевать. Осталось всего несколько минут, и я не собираюсь терять ни секунды. Поэтому не отпускаю его. Перед уходом Джастин обнимает меня. Цепляется за меня, и я не могу решить, что лучше — помнить эти ощущения или забыть, потому что они пугают. Я говорю ему, что люблю, надеясь, что это поможет, но он только сильнее прижимается — и ничего не поделать. Когда мы прощаемся, я старательно не замечаю, как тяжело ему держаться. Пройдя линию контроля, я заставляю себя не оборачиваться. Знаю, он все еще стоит там. Знаю, все еще смотрит на меня. Какого-то черта я уверен, что Джастин не улыбается, а я хотел бы запомнить его таким, но не смогу, если обернусь и посмотрю. И лишь когда подхожу к сенсорным дверям, решимость меня покидает. Я оглядываюсь. Обхватив себя руками, Джастин стоит там же, где мы расстались. Он изображает улыбку, но выходит так же неубедительно, как вчерашний разговор по телефону. Это как удар под дых. — Сэр? — окликает меня охранник. Я в последний раз смотрю на печальную улыбку Джастина и отворачиваюсь. Игнорирую боль в груди. Покидаю зону ожидания. Иду к терминалу. Сажусь в самолет. Возвращаюсь в Питтсбург. Боль не оставляет. Ей нет конца. — Добро пожаловать домой, — произносит Синтия, когда я вхожу в офис. Я проскальзываю мимо нее в кабинет, а эхо ее слов неприятно звенит в ушах. Боль, расцветшая в Нью-Йорке, все растет и в конце концов поглощает меня: здесь больше не дом, не для Джастина и определенно не для меня.