Поцелуй дьявола

— Где ты был? Криденс выронил ключ. Стоило двери отвориться, как он лицом к лицу столкнулся с матерью — она ждала его прямо в прихожей. Должно быть, услышала шаги на лестнице; Криденс даже не пытался двигаться тихо, предполагая, что матери нет дома. И вот — попался. С поличным. — Ты дома, — прошептал он беспомощно, уже зная, чем всё кончится. — А как же твой сбор пожертвований? — Прошёл. Сколько смогли, собрали, — но голос у матери был отнюдь не довольный. Совсем наоборот. — Я отпросилась пораньше, чтобы провести вечер дома. Приглядеть за больным сыном. Даже вкусненького с банкета вам принесла. Вот только, оказывается, сыночек мой вовсе не так болен, как он утверждал! Он свеж и бодр, и полон сил разгуливать по улице. Криденс сглотнул. — Ма... — Не смей меня перебивать! Мало того, что я чуть с ума не сошла от беспокойства — где ты, что с тобой... Из-за тебя я потратила время впустую — время, которое я могла бы потратить на сбор пожертвований! Ты вообще представляешь, как это важно? Нет, конечно. Привык, что всё тебе на блюдечке с голубой каёмочкой подают! Я тебя кормлю и одеваю, плачу за телефон, за свет, за воду... за всё. Откуда, по-твоему, деньги берутся? Мы, по-твоему, миллионеры? Хоть бы сообщился, что куда-то уходишь, чтобы я с работы не отпрашивалась! Ну, где ты был? Отвечай, гулёна, не то богом клянусь — пожалеешь. Криденс задержал дыхание. Нужно было срочно что-то придумать. — Я ходил... в аптеку, — он выдохнул первое, что пришло в голову. — У нас лекарство от простуды закончилось. — Не ври мне. Тебя несколько часов не было. Признавайся, ты со своим дружком Скамандером на их варварский шабаш ходил? — Нет! Я просто... пошёл в аптеку на другой улице, там дешевле. Заплутал на обратной дороге, не там свернул, и ещё у меня голова кружилась, вот я и... не следил, куда иду. Пожалуйста, мам, не сердись. Позвони Ньюту, он тебе скажет, что ни на какой вечеринке меня и близко не было. — Само собой, скажет. Он по твоему велению что угодно скажет, — мать презрительно хмыкнула. — Если ты действительно думаешь, что я поверю словам еретика, то у тебя совсем мозг набекрень съехал от этой болезни. — Я не... ладно, позвони Голдштейнам! Позвони их дяде. Ньют говорил, что он там будет в качестве надзирателя. Он скажет, что меня не было у них на вечеринке. — Ещё я приличного человека не беспокоила среди ночи, чтобы подтвердить, что мне и без того известно. Прекрати выкручиваться, Криденс. Голдштейнам я уже звонила, и мисс Куинни любезно сообщила мне, что ты у них был, но ушёл после внезапного звонка от матери. Так вот, скажи-ка мне, ты своим друзьям тоже врёшь? Или у тебя ещё какая-то мать появилась? Потому что я тебе точно не звонила. Криденс ничего не сказал. — Ну? — мать скрестила руки на груди. — Где ты был? — Сказал же, я в аптеку ходил. И да, я зашёл к Голдштейнам на обратной дороге. Ты же мой телефон забрала, вот мне и пришлось просить у друзей. Я хотел спросить, когда ты вернёшься с работы, но я ошибся номером. Не дозвонился и пошёл домой, на вечеринке не стал задерживаться. Мать покачала головой. — Я тебе не верю. Почему ты продолжаешь врать, Криденс? Что ты от меня прячешь? — Ничего! Прости, ма, у меня опять жар, мысли путаются... — Было бы чему путаться! Каша у тебя в голове, а не мысли. Я же знаю, сколько таблеток я тебе купила, не могло за три дня всё закончиться. И денег на покупки я тебе не оставляла. Криденс промолчал. Оправдания закончились, и юлить поздно — мать уличила его так, что не объясниться и не выпутаться. — В последний раз спрашиваю, где ты был? Он ничего не сказал. Мать вздохнула. — Ты не оставляешь мне выбора. Просить пояснить Криденс не стал. И так было ясно, о чём она говорит. Спорить он тоже не стал. Ещё когда он принял решение пойти на вечеринку, он осознавал, что вылазка может закончиться наказанием. Он знал, что за веселье грядёт расплата, и вот — пришла пора. Если он не будет сопротивляться, всё закончится быстро. Криденс потянулся расстегнуть ремень. — Прямо здесь, в прихожей? — спросил он спокойно. Неизбежное нужно уметь принимать с достоинством. — Почему бы и нет? — приняв протянутый ремень и взвесив его в руках, мать удовлетворённо кивнула. — Или ты будешь реветь и звать на помощь, как маленький? — Не буду. — Правильно, всё равно тебе никто не поможет. Надеюсь, ты понимаешь, почему это необходимо... Видит Бог, я пыталась до тебя достучаться, но ты и разговаривать со мной не желаешь. Бог любит своих детей, а за грехи и непослушание наказывает. Ты мне соврал, значит, ты меня не уважаешь. Кто не уважает родителей, тот не уважает Бога. Ложь была отнюдь не единственным его сегодняшним прегрешением, но матери об этом лучше не знать. — Криденс... ты мой сын, и я за тебя переживаю, — её рука вцепилась ему в плечо, тяжелая, болезненно грубая. Совсем не похоже на мягкие касания мистера Грейвса. — Хоть одно мне скажи. Дело в наркотиках? Ты почти не ешь, убегаешь из дома среди ночи, путаешься в событиях и не можешь вспомнить, был ты на вечеринке или нет... Я насмотрелась в своё время на твоего отца, и я не хочу повторения. Скажи честно: ты что-нибудь принимаешь? — Что? Нет. — Тебя этот Скамандер подсадил? Я знаю, что их семья занимается фармацевтикой. — Мам, ну ты что. Какие ещё наркотики. — Ну, а в чём тогда дело? Посмотри на меня, Криденс. Почему ты плохо себя ведёшь? Он ничего не сказал. — Я докопаюсь до истины рано или поздно, — ремень опасно покачнулся в руках матери. — Когда речь идёт о безопасности моих детей... я всем и каждому досаждать буду, пока правда не выйдет наружу! — Может, в этом и проблема, — пробормотал Криденс. И вздрогнул, когда мать ударила его рукой по лицу — той самой рукой, которой только что держала его за плечо. — Молчать! — прикрикнула она. — Снимай рубаху и на колени, живо! Он подчинился. Рассвет первого ноябрьского утра, серый и холодный, застал Криденса почти врасплох. Было темно, а потом он открыл глаза и столкнулся с дневным светом. Самое удивительное — его телефон лежал на стуле, служившем ему прикроватным столиком. Криденс уставился на безжизненное устройство; отчасти потому, что едва мог поверить в то, что видит, и отчасти потому, что это был способ сосредоточиться на чём-то помимо жгучей боли, распластанной по его рукам и спине. Боль... ничто, бессмысленное послевкусие. Унижение? Гораздо хуже. Бессильный гнев, вызванный невозможностью защититься, бесчеловечным обращением — будто он стал вещью, которую не жалко; но злость и обида проходили быстро. Как и с болью, Криденс мог сжать зубы и терпеть. Он мог. И он вытерпел. Наказание закончилось. А настоящее унижение придёт потом. Когда придётся просить сестёр помочь залепить порезы от пряжки пластырем; когда придётся прятать руки в рукава, чтобы посторонние — одноклассники, учителя — не задавали лишних вопросов; когда на одежде и постельном белье станут проступать ржаво-красные точки и полосы, и нужно будет срочно стирать всё вручную, пока кровь не впиталась в ткань так, что потом не отстирать. Когда ссадины начнут заживать, наконец, и хлопья иссохшей изувеченной кожи станут обваливаться, как сброшенная змеиная шкура, красно-бурые и неряшливые, уродливые, мерзкие. Стыд процветает в тени сокрытого. Криденс спрятал голову под подушку и снова отключился. Где-то около полудня в комнату сунулась Модести. — Эй, — позвала она. — Ты есть будешь? Чесси сварила суп. Живот едва не заурчал, но, несмотря на физический голод, Криденс и думать не мог о еде. Он был уверен — попытайся он что-нибудь съесть, его стошнит. — Я не голоден. — Уверен? Дома только мы. Мама ушла на отработку, вряд ли она вернётся до вечера. — Мне всё равно. — Криди... — Модести вздохнула. — Мы за тебя переживаем. Криденс подавил неуместный смешок. Сколько раз он слышал подобные слова? Все-то за него переживали — и друзья, и сёстры, и даже мать. И все от чистого сердца — ну, по меньшей мере, на словах; вот только проку от их переживаний? Всё, что они вызывали у Криденса, это чувство вины, потому что он становился источником чужих огорчений из-за того, что не мог преодолеть или должным образом спрятать свои собственные. Это были тёмные мысли, злые и неблагодарные. И Криденс ненавидел себя в моменты слабости, презирал желание выплеснуть злость, и всё-таки — держать себя в руках было невыносимо тяжело. Хотелось орать и бросаться обвинениями, хоть он и понимал, что сам во всём виноват. Больно. — Извини, я плохо себя чувствую, — голос звучал сдавленно, но Криденс заставил себя говорить. Ещё на Модести он свой беспочвенный гнев не срывал! Нет уж. Его младшая сестрёнка — сущий ангел, никому в жизни худого слова не сказала, её обижать нельзя. — Спасибо, что позвала. Я потом поем, если что-нибудь останется. — Я тебе сюда принесу тарелку, если хочешь, — предложила Модести. — Не надо, я не хочу. Мне просто нужно отдохнуть. Он думал, что после его отказа сестра уйдёт, но вместо этого она подошла ближе. — Сильно болит? — прошептала она, указав на него неопределённым жестом. — Нет, — соврал Криденс. — Врёшь, — Модести скорбно улыбнулась. Снова вздохнув, она опустила взгляд. — Нечестно, что мама снова так с тобой... Я хотела помочь, но не знала, что делать. А Чесси сказала, что мы только хуже сделаем, если вмешаемся. — Она права, — Криденс заставил себя подняться и сесть. Затем он улыбнулся сестрёнке. — Не бойся, Мод. Со мной всё в порядке, на этот раз не сильно досталось. Мама не по-настоящему злилась, просто наказала меня за непослушание. Через пару дней всё пройдёт, будто ничего и не было. — Ты это каждый раз говоришь. Почему? — сведя белёсые брови, Модести посмотрела на него строго. — Каждый раз, когда мама тебя лупит, ты говоришь, что всё в порядке. — Потому что ничего страшного не произошло. Это ж не серьёзное увечье — так, царапины. Подумаешь. Всё заживёт и будет в порядке. Понимаешь, мама сильно волнуется. Она боится, что мы вырастем как папа, вот и воспитывает нас, как может. Пусть лучше она из меня пример делает, чем из вас с сестрой... Кроме того, сказал же — на этот раз я заслужил. Модести рот разинула от изумления. — Не может быть! Ты на самом деле ходил на вечеринку! — Ну да, — Криденс улыбнулся. — Матери не говори только. — Не скажу! — Модести изобразила, как закрывает рот на замок. Но глаза её лучились любопытством, и она чуть не прыгала на месте. — А что там было, на вечеринке? Вы играли во что-нибудь? Слушали музыку громко-громко? А костюмы надевали? И страшное кино смотрели? А сладостей много было? Криденс застенчиво покачал головой. — Нет, но... я кое-кого встретил. — Ух ты! Кого? Девочку? — Не скажу. — Ну-у-у, — Модести надулась. — Так нечестно. Расскажи хоть что-нибудь! Она красивая? Она носит красивые платья? В каком она классе? — Почему тебе это интересно? — Криденс ухмыльнулся. — Сестрёнка, ты что, хочешь отбить у меня девушку? Несколько мгновений Модести глядела на него широко распахнутыми глазами, а затем вдруг резко покраснела до кончиков ушей. — Ты дурак, — пробормотала она, всё лицо пунцово-красное от смущения. — Эй, иди сюда, — Криденс протянул ей руку. Модести нерешительно её приняла. — Прости. Всё хорошо, я никому не скажу. Правда в том, что... я не о девочке говорил. Он... парень. Так что вот. Получается, я тоже... такой. Модести смотрела на него, притихшая и растерянная. Может быть, она действительно не понимает, осознал Криденс вдруг; всё-таки ей было тринадцать лет, и она до сих пор играла в классики и вырезала из бумаги нарисованных кукол. — Хотя, может, мы и разные. Но это неважно, — Криденс снова улыбнулся. — Всё хорошо в любом случае. И ты хорошая, Мод. — А ты всё равно дурак, — она показала ему язык. Рассмеявшись, Криденс взъерошил сестрёнке волосы — осторожно, чтобы не растрепать. — Пойдём есть суп, — сказал он. — Пока Честити всё не съела без нас. — Ты же говорил, что не голодный. — Ну, теперь проголодался. Да, кстати, в холодильнике вроде оставались кексы... домашние, приятель угостил. Нужно съесть их поскорее, пока не испортились. Модести улыбнулась от уха до уха, и вместе они отправились на кухню. После обеда, один в своей комнате, Криденс снова сел на постель и уставился на разрядившийся за время простоя телефон. Даже будь он включен и полностью заряжен, сейчас — сегодня — этот телефон был бесполезен. Потому что сегодня наступил ноябрь, первое число, а значит — списание абонентской платы. Нет денег — нет связи. И хоть мать вернула Криденсу телефон как физический объект, сомнительно, чтобы она оплатила счёт. Криденс был всё так же отрезан от мира, как и вчера. Мать это, конечно, понимала. Не могла не понимать. Она нарочно вернула ему телефон именно сегодня — с виду жест доброй воли, вот только на деле она не устройство связи ему отдала, а пустую оболочку. И сейчас, если Криденс попросит её закинуть денег на телефон, он проявит себя неблагодарным и зарвавшимся нахалом, который собственную мать в гроб вгоняет постоянными требованиями денег, в то время как сам и пальцем о палец не ударит. Дармоед. Какая-то часть его хотела схватить дурацкий, бесполезный кусок пластика и швырнуть его об стену. Сломать его, и стену тоже, уродливую стену цвета поноса; разрушить к чертям всё здание. Криденс терпеть не мог эти вспышки беспричинного гнева. Возможно, это и к лучшему — изоляция. Если бы телефон работал, Криденс бы сейчас написал мистеру Грейвсу, они могли бы договориться о встрече, и тогда Криденсу пришлось бы врать. Если мистер Грейвс увидит его в таком состоянии — испорченным, изуродованным... некрасивым... увидит ссадины и синяки, покрывающие его руки от предплечий до основания шеи, или вдруг увидит лопнувшую от ударов кожу на спине... Каким бы добрым и терпеливым мистер Грейвс ни был, от подобного уродства он точно отвернётся. И никогда больше не будет считать Криденса замечательным или прекрасным. Криденс не хотел, чтобы мистер Грейвс видел его таким.       Горю в Аду.       Блаженство райской неги       Я в поцелуе дьявола обрёл.       Подмоги       Я не жду.       Не в силах разделить       Себя на душу, тело и грехи,       Не в силах убежать —       Я в нём себя нашёл.       Я весь дрожу от тёмного желания,       Пылает жаром ледяной озноб.       О, Бог!       Я разве не твоё создание?       Тоска и боль, и нет спасения,       И чистый грех горит в груди.       Веди меня —       В соблазн и в искушение,       И под проклятье подведи,       Мне сладок вкус блаженного огня.       Не уходи.       Не оставляй меня. Телефон не работал, так что пришлось записать стихотворение в старую тетрадку. Получилась чушь, но пылающий разум требовал выражения, и хоть Криденс чувствовал себя напыщенным дураком, записывая все эти высокопарные слова, это сработало: ему стало легче. Мистер Грейвс был прав насчёт необходимости принятия своей сущности для обретения самоконтроля. Сколько истину ни отрицай, самообманом ничего не добьёшься. В четвёртом часу в дверь позвонили. Криденс пошёл открывать — и, конечно, это оказался Ньют. Тёмно-синий осенний жакет сидел на нём безупречно, а вот шевелюра растрепалась от ветра; за плечами у Ньюта болтался школьный рюкзак, хоть по субботам они и не учились. — Привет! — Ньют расплылся в улыбке и помахал Криденсу обеими руками. — Ничего, что я опять без предупреждения? Не смог дозвониться. Ты что, телефон потерял? — Нет, деньги на счету закончились, — Криденс хотел было пожать плечами, но с повреждённой кожей каждое движение отзывалось жгучей резью. Он едва сдержался, чтобы не поморщиться от боли. — У нас вообще-то и домашний телефон есть... — С ума сошёл, я не хочу наткнуться на твою мамашу. Она у тебя жуткая. Я со страха язык проглочу и в штаны наделаю, — Ньют передёрнулся. Криденс не мог его винить. — Без обид, но так и есть. — Не волнуйся, она тебя тоже терпеть не может. — Вот видишь. Значит, я правильно её избегаю, чтобы тебе из-за меня не досталось. С этим Криденс не мог не согласиться. — Ну ладно, я зачем зашёл-то, — встрепенулся Ньют. — Пойдём гулять? Мне на почту сходить нужно, Тесею посылку отправить. Хе-хе. Криденс моргнул, силясь припомнить знакомого с таким именем. — Тесей... твой брат, который остался в Англии? — он точно не запомнил, но, кажется, того звали именно так. Ньют не часто упоминал старшего брата, за всё время их знакомства от силы раз пять; иногда Криденс и вовсе забывал, что Ньют не единственный ребёнок в семье. — Извини, я не знал, что вы поддерживаете связь. — А что, не должны? Ну, отцы у нас разные, что с того... Мы всё равно братья. Не то, чтобы мы прямо близки, но мы общаемся. Тес нормальный чувак, — Ньют улыбнулся. — Ну что, пойдём? Криденс нахмурился. Идти никуда не хотелось, но и дома оставаться? Ждать возвращения матери, вариться в собственных мыслях в преддверии неизбежного разговора с ней, торчать в своей комнатке без окон как в гробу, похороненный заживо? Перспектива ещё более неприятная. Нужно было убраться вон из этой квартиры. Чем дальше, тем лучше. — Пойдём. Они шли по улице, и Ньют завёл разговор о прошлой ночи. — Вечеринка была что надо! Мы играли в шарады, пока всех дожидались, а потом пошли за конфетами. Тина пинком разбила тыкву на лету! А копы подумали, что мы пьяные, и погнались за нами — пришлось бежать. С ними была собака! Такой милый пёс, чуть не укусил меня. Но я перелез через стену — здоровую бетонную стену, метра два высотой. Честное слово! Сам не знаю, как так вышло. Может, я волшебник? А потом мы пошли обратно к Голдштейнам и смотрели мультики, и Джейкоб захотел испечь торт, но было уже часа три ночи, так что мы все вместе заснули в гостиной прямо на полу, в куче. Тина мне пяткой в нос заехала... случайно. Ну, я надеюсь, что случайно. А утром мы жарили блины! Эх, круто было. Жалко, что ты совсем рано ушёл. Криденс улыбнулся. — Звучит весело, но бегать от полиции меня не прельщает. Я медленно бегаю, нас бы поймали. — Не, я бы тебя на руках унёс, — Ньют демонстративно поднял руку, хвастаясь мускулами. Не так, чтобы они особо впечатляли, да и жест был скорее шуточный, но Криденс не мог не отметить, что его друг достаточно неплохо сложен. — Знаешь, какой я сильный? Я двух овчарок за раз поднять могу. Или даже трёх! — Настоящий супергерой. Ньют расхохотался, затем вдруг помрачнел. — Слушай, я серьёзно. Насчёт того, что тебя не хватает. Мы все по тебе скучаем, знаешь? Я по тебе скучаю, — Ньют посмотрел на Криденса прямо и честно. Криденс не знал, что ему ответить. — Возвращайся с больничного в понедельник, а? Ты же выздоровел уже, хорош отлынивать. — Я... это моей матери решать. — Мать то, мать это! — Ньют раздражённо закатил глаза. — Почему ты позволяешь ей принимать все решения? Не ей же за тебя жить. Тебе восемнадцать в конце месяца исполнится! Долго ты ещё планируешь за мамину юбку цепляться? Очнись, чувак, жизнь мимо пролетает! Криденс замер, остановившись на месте. Ньют тоже остановился, хоть на его лице не было и тени сожаления. — Твоя жизнь принадлежит тебе, а не твоей матери, — упрямо добавил он. — Нет, не ей, — согласился Криденс. — Только и не мне. И уж тем более не тебе. Ньют нахмурился. — Это ещё как понимать? — Так и понимай. Моя жизнь не принадлежит ни мне, ни тебе — никому, потому что ничья жизнь не может принадлежать кому-то одному. Потому что мы все друг с другом связаны, и все действия имеют последствия. У меня две сестры, Ньют. Что мать с ними делать будет, как ты думаешь, если меня не будет рядом? Я не знаю. И ты знаешь. И ты не хочешь знать, тебе плевать. Тебя только вечеринки волнуют да развлечения. Ты и представить себе не можешь, что у меня за жизнь. Ньют глядел на него в изумлении. Криденс и сам удивился внезапному всплеску агрессии. Ньют ему искренне нравился, и Криденс был рад и благодарен судьбе за эту дружбу. Так откуда — эта неожиданная злость? — Прости! — воскликнул Криденс, спешно поправляясь. — Ньют, извини, пожалуйста... Я не хотел на тебя кричать. Ещё один невыносимо долгий миг Ньют его разглядывал, затем пожал плечами. — Ты даже голос не повысил. После этого Ньют отвернулся и снова зашагал по дороге. Криденс рысцой поспешил за ним. — Ньют, правда, прости... — Окей, я с первого раза тебя прекрасно слышал, — Ньют поморщился, будто его весёлое лицо физически не привыкло хмуриться. — Ты меня тоже прости, наверное. Не надо было мне лезть не в своё дело. Криденс вздохнул. — Спасибо, что беспокоишься за меня, просто... — Семейные дела — штука сложная, — Ньют перебил его, махнув рукой. — Я понимаю. Забей. Извини, что спросил. Они продолжили путь в молчании. Холодный осенний ветер ударил в лицо, когда они свернули за угол на проспект, и Криденс пожалел, что не надел свитер под свой поношенный пиджак. Они почти дошли до места назначения, когда Ньют вдруг свернул в переулок. Сбитый с толку, Криденс последовал за ним. — Ты куда? Мы разве не на почту идём? — Ага. Тут одно дело есть, — Ньют огляделся кругом. В переулке было пусто, не считая мусорных баков и высохшего, искорёженного карликового деревца без листьев. — Матушка связала Тесею шарф. Она ему каждые три месяца новый вяжет, все разные. Я тебе когда-нибудь рассказывал, почему? — Нет, — ответил Криденс, хоть и подозревал, что вопрос был риторический. — Почему? — У Тесея шрам на горле. Матушка думает, что он его стыдится, хочет спрятать, — Ньют скинул рюкзак, удерживая в руках за лямки. — Видишь ли... Тесей учится в Кембридже, ага, он умный. Ему и жильё предоставили — не общежитие на территории универа, а квартиру в городе. Ну, всё супер и классно, а потом Тесей однажды возвращается домой с занятий — а там его мужик с ножом поджидает. Грабитель типа, домушник, обчистить хотел, а у Тесея последнюю пару отменили или что — раньше времени вернулся. Ну и напоролся вот. А мужику с ножом что делать? Он хватает Тесея, режет горло — и дёру. Даже кошелёк у него не забрал. Перетрусил, наверное, не знаю. Криденс молча слушал друга, едва веря своим ушам. Он впервые слышал эту историю. — Ну так вот, — продолжил Ньют. — Мужик-то сбежал, а Тес кровью истекает и даже в скорую позвонить не может, потому что говорить не может с перерезанным горлом. И что он делает? Выходит на улицу, весь в кровище, а на улице никого — район отдалённый, вечер. У него голова плывёт от потери крови, вот-вот упадёт без сознания. И знаешь, что он сделал? Вытащил телефон и включил музыку громко-громко, на полную катушку. А соседка этажом выше — она ненавидит, когда шумят. Так что она выглянула в окно, увидела Тесея, заорала как сирена — Тесей сознание терял, и то услышал. А потом соседка вызвала ему скорую. Приехали, откачали. Вот так мой брат и пережил перерезанное горло — благодаря злобной старушке, которая ненавидит музыку. Ньют расстегнул рюкзак, и оттуда показался вязаный шарф в чёрно-жёлтую полоску, будто пушистое пчелиное брюшко. — Ох... даже не знаю, что сказать, — Криденс не представлял, как на всё это реагировать. — Хорошо, что жив остался. Наверное. — Ага, с ним всё в порядке. Ну, не считая шрама. Матушка этот шрам ненавидит, это “увечье, изуродовавшее её прекрасного мальчика”. Бр-р-р. Вяжет ему все эти шарфы, чтобы он прятался... Только знаешь, что? — Что? — Тесей — чёртов герой, вот что. Ньют поднял крышку ближайшего мусорного бака, и Криденс с разинутым ртом глядел, как Ньют швырнул чудесный пушистый шарф прямо в мусор. — Нет! — выдохнул Криденс в ужасе. — Что ты делаешь? — А на что это похоже? — Ньют закрыл крышку и усмехнулся. — Понимаешь, матушка ни разу Теса не спросила, как он сам к своему шраму относится. Она просто сразу решила, что он его стыдится, потому что это она его стыдится. Но Тесей? Для него этот шрам что-то значит. Это напоминание о том, что он выжил. Знак доблести, если хочешь, смекалки. Тесей им гордится, а все эти шарфики... он их терпеть не может, ни один не носил ни разу. Все эти тряпки только место занимают, говорит, а гардероб не резиновый. Тес их выкидывать стал. Ну, а раз они ему не нужны, то мы с ним подумали и решили — зачем тратить время и деньги на отправку посылки, которая никому не нужна? Лучше я здесь этот шарф выкину, а деньги себе оставлю. — Но... — Криденс сглотнул комок в горле. — Это же ваша мать вязала. Пряжу купила, время потратила... — А кто её просил? — застегнув рюкзак, Ньют закинул его обратно за спину. — Тесей ей сто раз говорил, что не надо, и я говорил. Она нас просто не слушает. Ну да, она хочет, как лучше, вот только она поступает в соответствии с собственными убеждениями, не считаясь с мнением Тесея. Это не забота — это навязчивость. И это бесит. — Но ведь она ваша мать. — И мы с братом её очень любим, но всему же есть свой предел. Любовь — не повод потакать каждому капризу, особенно в ущерб себе. Своя голова на плечах должна быть. Ньют вытащил носовой платок из одного из своих многочисленных карманов и принялся вытирать руки. Криденс глядел на него, всё ещё не в силах поверить в увиденное. — Но шарфик же хороший... — растерянно пробормотал он. — Это ужасно расточительно. — Ну, вытащи из мусорки и возьми себе, раз он тебе так понравился, — Ньют пожал плечами. На долю секунды Криденс задумался об этом всерьёз. Ему понравились пчелиные полоски, да и пушистая пряжа выглядела мягкой. Но потом он подумал про мистера Грейвса, о его строгом шарфе стального цвета и безупречных с иголочки костюмах, и о свежем запахе его одеколона. Вряд ли мистер Грейвс одобрит шарф из мусорки. — Давай хотя бы поверх мусорки положим, — предложил Криденс. — Может, какой-нибудь бездомный человек увидит и заберёт. Осень же, ночью холодно. — Ох, ладно, — Ньют нахмурился, но крышку мусорного бака поднял. К счастью, внутри были одни бумаги и плотно завязанные пакеты, так что шарф не успел испачкаться. Обернув руку платком на всякий случай, Ньют вытащил его из мусорки. — Помоги мне закрыть крышку. Криденс поступил, как велено. Вместе с Ньютом они разложили шарф поверх плоской крышки бака, а потом Ньют положил рядом свой платок. — Он белый, в темноте заметнее будет, — пояснил он. Криденс кивнул. — Надо руки помыть. — Ага, а хочешь потом в пиццерию пойти? — Ньют улыбнулся. — Я угощаю. — Спасибо, но мне не хочется. Я лучше домой пойду. — Чувак, да что с тобой такое? Ты в третий раз подряд отказываешься от бесплатной еды. Я начинаю за тебя беспокоиться. — Со мной всё в порядке, — Криденс отвёл взгляд. — Просто я сёстрам обещал, что помогу им с уроками. Давай лучше в понедельник пиццу поедим? После школы. Просияв от радости, Ньют подпрыгнул на месте. — Шайтан! Так ты послезавтра уже выходишь? Отлично! Я ведь говорил, что соскучился, да? Криденс улыбнулся. — Смотри, чтобы Тина не услышала, как ты это говоришь. — Ещё чего, пускай слышит. Пусть хоть весь мир слышит! Ты мой названный брат, и я за тебя готов хоть на смертный бой. — Ага, вот этого точно при Тине не говори. Вымыв руки в ближайшей забегаловке, они распрощались, и Ньют ушёл. Криденс собирался пойти домой, но на полпути вдруг понял, что не хочет возвращаться. Его мутило от самой мысли о возвращении, о его душной, тошнотворно тесной комнатке; ветхое постельное бельё, изношенная временем пыльная драпировка на стене, в которой нет окна, — допотопная ткань, подвешенная с целью скрыть потёки от соседского потопа в тщетной попытке сделать комнату жилой. Он не мог по-настоящему ненавидеть свою комнату. Это было его убежище, его панцирь, где Криденс мог спрятаться от всего мира. И всё же... он ненавидел свою комнату. Странное чувство, эта не-ненависть. Удушающее, будто невидимые руки оборачивали голову прозрачной пищевой плёнкой, слой за слоем, и с каждым оборотом перед глазами всё сильнее расплывалось, мутной пеленой ограждая от реальности. Криденс едва разбирал, куда идёт. Все здания выглядели одинаково и не имели значения; все дороги выглядели одинаково и вели в никуда. Незнакомец в собственной шкуре, он бездумно брёл вперёд шаг за шагом. Зачастую Криденсу нравились подобные моменты слепого безразличия. Оно, к примеру, приглушало боль от побоев; мозг регистрировал наличие ощущения, но разум всё равно что спал под наркозом и не испытывал боли, не переживал её вживую. Ничего не чувствовать было на удивление приятно. Зачастую. Но не сегодня, не сейчас. Криденс шёл, и с каждым шагом к нему подбиралось смутное осознание: он что-то упустил, что-то важное. Сначала он даже не пытался отогнать этот скрежет на границе сознания, потому что в состоянии мысленного оцепенения Криденсу было плевать на все упущения на свете; но скрежет нарастал, почти физически царапая затылок изнутри. В конце концов Криденс остановился, чтобы оглядеться по сторонам. Лишь когда его взгляд упал на дверь знакомого подъезда, всё встало на свои места. Криденс понял, куда забрёл; очевидно, сам того не подозревая, он вышел к зданию, где жили сёстры Голдштейн. Значит, вот куда его ноги несли, когда рациональное мышление сменялось бессознательным. В место, связанное с мистером Грейвсом. Не следовало бы им сейчас видеться. Нет, точно не сейчас, у Криденса и так разум наизнанку, и на душе переполох от всех этих новых чувств. И всё же... он не мог уйти. Стоя у крыльца, он словно прирос к месту, не в силах побороть соблазн. Идея, конечно, была ужасная, но Криденс всё равно подумал: что, если зайти? Встреча была гарантирована: на парковочной площадке неподалёку виднелась знакомая машина — значит, мистер Грейвс был на месте; что до Тины и Куинни, то у Криденса как раз появился повод к ним зайти, извиниться за ранний уход со вчерашней вечеринки, попросить домашнее задание и расписание уроков на понедельник... Ах, да кого он обманывает. Он не был близок с сёстрами Голдштейн, скорее даже — он их избегал, и показаться у них на пороге без приглашения? Было бы странно и подозрительно. Лучше уйти. Криденс как раз развернулся, чтобы отправиться восвояси, как вдруг раздался писк домофона, и подъездная дверь отворилась. Естественно, на улицу вышел мистер Грейвс. — Криденс? — и мистер Грейвс его тотчас узнал, отчего острый укол счастья почти болезненно сверкнул у Криденса в груди. — Что ты здесь делаешь? Хороший вопрос. — Не пойми меня неправильно, я рад тебя видеть... — мистер Грейвс приблизился к нему с улыбкой на губах. — Но, позволь спросить, ты просто мимо проходил, или у тебя дела в окрестностях? Или... ты меня надеялся найти? — А, ну... Криденс задумался, стоит ли придумывать оправдания. Он мог сказать, что просто пришёл к одноклассницам за домашним заданием. Поверил бы ему мистер Грейвс? Может быть, а может быть и нет. Так или иначе, это была бы ложь с целью самозащиты; но угрозы не было, мистер Грейвс не пытался его к чему-то принудить — и Криденс не хотел ему врать. — Я сам не знаю, зачем пришёл, — признался он. — Я не собирался вам навязываться, даже подниматься не хотел. Я просто... гуляю. Не слежу и не преследую вас как озабоченный, ничего такого. Мистер Грейвс усмехнулся. — Мне это и в голову не пришло. Жутковато, что ты о таком думаешь, — хотя с виду его это скорее позабавило, чем напугало или рассердило. — Стой, я зря так выразился. Прошу прощения. Это шутка в дурном тоне — обещаю, это не повторится. Криденс моргнул. За что мистер Грейвс извиняется? — Я не понял. — Неважно, — мистер Грейвс махнул рукой в сторону парковки. — Может, поговорим в машине? Неловко разговаривать, стоя на пороге. — Вы боитесь, что нас кто-нибудь увидит? — спросил Криденс. — Будет немного странно объяснять моим племянницам, как именно мы с тобой познакомились, — мистер Грейвс пожал плечами. — Хотя, полагаю, мы не занимаемся ничем противозаконным. — Противозаконным? — его удивил подобный оборот, и Криденс нервно хихикнул. — Они что, подумают, будто мы планируем убийства, поджоги и переход дороги в неположенном месте? — Скорее, что мы тра... кхм, — неловко закашлявшись, мистер Грейвс похлопал себя по груди. — Трафику дорожному мешаем, да. Переход дороги в неположенном месте — это, знаешь, ужасное преступление, хотя бы из-за его обыденности. Нарушение ПДД нормализует идею о допустимости нарушения закона. Не говоря уже о том, как это опасно! Один из чемпионов мира по шахматам так погиб, машина сбила. Если даже гениям не удаётся выйти невредимыми из трафика, то обыкновенным людям вроде нас с тобой не стоит и пытаться. Неожиданная отповедь малость выбила Криденса из колеи, но шанс сделать комплимент мистеру Грейвсу он не упустил. — По-моему, вы — необыкновенный... — Не льсти мне, голубчик, — мистер Грейвс покачал головой, но в уголках его рта притаилась улыбка, и это было важнее любых слов. К сожалению, радостный момент длился недолго: взглянув на свои наручные часы, мистер Грейвс чуть слышно чертыхнулся. — Послушай, Криденс, я бы с удовольствием провёл вечер за разговорами с тобой, но... — Вам нужно идти. — Боюсь, что да, — мистер Грейвс виновато кивнул, затем оживился. — Но, знаешь, предложение остаётся в силе. Если хочешь, можем сходить вместе. — Что? — Криденс недоумённо моргнул. — Куда? Какое предложение? — Пойти на встречу группы поддержки. Мы же договаривались, — мистер Грейвс нахмурился. — Кажется, я отправлял тебе сообщение с расписанием во вторник. Или нет? Ах, точно. Вторник... те непрочитанные сообщения. После всего, что успело произойти за эту неделю, Криденс напрочь о них забыл. — Простите, у меня всё ещё сломан телефон, — сказал он, потому что это было почти правдой. — И мне почему-то запомнилось, что встречи еженедельные. — Два раза в неделю, по средам и субботам. Так что, как насчёт того, чтобы сегодня сходить со мной? Криденс кивнул. — Хорошо. Ведите. Вся эта затея с группой поддержки не вызывала у него энтузиазма, но альтернативой было распрощаться с мистером Грейвсом на сегодня и пойти домой. Он не хотел идти домой. Место встречи располагалось в небольшом приземистом здании, прямо над комиссионным магазином на первом этаже. Зал для собраний оказался чистым и уютным, даже местами украшенным пластиковыми цветами; с мягкими стульями и покрытым скатертью столом у дальней стены. Вот только окон не было. Криденс и не ожидал ничего роскошного, но всё равно... странно было видеть мистера Грейвса, безупречно одетого и в начищенных ботинках, в этом захудалом месте. Его образ никак не вязался с подобными местами, и всё же он вёл себя легко и непринуждённо, со всеми здоровался и в целом производил впечатление человека, который знает, что делает. Всё это вызывало когнитивный диссонанс. Другие посетители тоже оказались не такими, какими Криденс их себе представлял. Когда мистер Грейвс сказал, что группа поддерживает людей, пострадавших от домашнего и сексуального насилия, Криденс — пусть и стереотипно — вообразил ревущих женщин, которые прячут синяки за большими солнечными очками; и женщины здесь были, да, но все они с виду казались... нормальными. Они негромко разговаривали между собой, стоя у стола. Одна из них, миловидная старушка с глазами-бусинами, собранными в пучок седыми волосами и полным морщин коричневым лицом, опиралась на руку похожей на неё более молодой женщины — дочери? Мистер Грейвс поздоровался с ними обеими, но Криденс не расслышал имена. Было в группе и несколько мужчин. — Сегодня ещё не все, — пробормотал мистер Грейвс, когда они с Криденсом отошли в сторону от остальных. — Иногда приходит больше. Криденс огляделся. По головам он присутствующих не пересчитывал, но навскидку — не меньше двух десятков человек. Вроде и не так много для публичного места, но в замкнутом помещении без окон... целая толпа. — Знаете, мать раньше водила нас к себе на работу, — произнёс Криденс тихо. — Полуподвальное помещение, большая часть под землёй. Комнат несколько, самая большая — общая. Там почему-то всегда пахнет сигаретами. В этой комнате стоит длинный деревянный стол с лавками, очень старый. Настолько старый, что почернел и стёрся до гладкости, хоть его никто нарочно и не полировал. На столе игры — шашки, нарды. Но в них никто не играет. Мистер Грейвс смотрел на него и слушал внимательно, не перебивая. — У матери собственный офис, отдельная комната с крохотным оконцем под самым потолком, — продолжил Криденс. — В оконце встроен вентилятор, только он не работает. Как сломался восемь лет назад, так с тех пор никто и не починил. У мамы два рабочих стола, один для бумаг, а второй под настольные лампы. У неё там целая батарея ламп, и все сломанные. Мать говорит, что когда-нибудь займётся их починкой, она умеет — она училась на электрика. Но я никогда не видел, чтобы хоть одна из этих ламп работала. Мать просто приносит всё новые и новые лампы, а к старым даже не прикасается. Реальность тускнела перед глазами, уступая место воспоминаниям. Криденс почти чувствовал привкус проволоки на языке, медь вперемешку с пластиковой изоляцией и пылью. — Она позволяла мне играть со старыми ненужными отчётами, — прошептал Криденс. — Научила складывать из бумаги бабочек и журавликов. Когда мне исполнилось десять, она подарила мне пустую амбарную книгу. Ужасно некрасивую — обложка из грубого картона, страницы жёлтые и жёсткие. Но я был в восторге. Это была моя первая тетрадь, где я мог писать что угодно. Мне нравился запах бумаги и чернил, а вот запах сигарет я терпеть не мог. Мать позволяла мне сидеть и писать истории в её офисе, пока она работала в общей комнате, а потом мы вместе делали уборку и мыли пол. Ох, этот пол... У них недавно сделали ремонт, а тогда — он был жуткий. Старый, деревянный, в клочьях облезлой краски, доски местами расщепились в мочало... как ни старайся, полностью от грязи не отмоешь. Но мы всё равно пытались. Помню, как мы сочиняли и распевали дурацкие песни обо всём подряд, чтобы не скучать. Я танцевал со шваброй, и мама смеялась. Криденс открыл глаза. Комната перед ним притихла; все рассаживались по местам, и лишь мистер Грейвс продолжал глядеть на него с неотрывным вниманием. Встреча вот-вот начнётся, понял Криденс, а они вдвоём стоят в углу и заставляют всех ждать. — Мне не нужны эти встречи, — выпрямившись, Криденс посмотрел мистеру Грейвсу в глаза. — Моя мать — хороший человек, мистер Грейвс. — Если хочешь уйти, я тебя не держу, — в противоречие собственным словам мистер Грейвс взял Криденса за руку. — Но раз уж пришёл, почему бы не остаться? Возьми пончик со стола, сядь, расслабься. Если станет скучно и невмоготу, можешь встать и уйти в любой момент. Криденс вздохнул. Он бы предпочёл побыть вдвоём, пройтись по вечернему парку или хоть в машине посидеть — лишь бы наедине с мистером Грейвсом, без посторонних. Но раз уж эти встречи были столь важны для мистера Грейвса... — Ладно. Они сели на свободные места, и встреча началась. Люди говорили. Криденс честно пытался слушать, но с побитой спиной сидеть на мягком стуле оказалось труднее, чем он ожидал сперва; конструкция сидения вынуждала откинуться на спинку, и одежда до боли натирала не успевшие зажить за полдня ссадины. Он начал ёрзать, пытаясь найти удобное положение, но поймал на себе несколько неприязненных взглядов. Не желая привлекать внимание, Криденс сжал зубы и затих. — ...и он постоянно задавал мне всякие вопросы, типа... куда ты пошла, снова со своими подружками развлекаться будешь, ну — что за тип, а? Мы всего один раз переспали, и вообще — это ты умолял о сексе втроём, а теперь я виновата, что мне понравилось? Ну, серьёзно. Что за бред? А потом он стал хватать и заламывать мне руки... — ...и она со мной не разговаривала целыми днями. Я умолял её сказать, в чём проблема, что я на этот раз сделал не так, но она никогда ничего не объясняла. Просто посмотрит на меня с презрением, хмыкнет и уйдёт. Пропадает неизвестно где, а потом возвращается пьяная и требует, чтобы я перед ней на коленях ползал. Я никогда не мог понять, в каком она настроении, она могла в любую минуту слететь с катушек, и тогда... — ...начиналась драка. Настоящий мордобой. Я что-нибудь скажу, они придираются к словам, мы начинаем орать друг на друга... Пытаешься их избегать, пытаешься молчать — они начинают гнобить тебя за молчание. Почему ты нас игнорируешь, ты себя выше нас считаешь, что ли, получить хочешь? Нос не задирай, а то собьём с тебя спесь-то... И так всегда. Что ни делай, всё плохо... — ...его звали Геллерт. Встрепенувшись, Криденс навострил уши: говорил мистер Грейвс. — Он был... умный, обаятельный, страстный. Он улыбался, и его улыбка затмевала солнце. Он говорил, и я был готов пойти за ним на край света. Я бы отдал жизнь и душу по первой его просьбе, — губы мистера Грейвса сложились в горькую, самоуничижительную усмешку. — Знаю, глупо. Но у Геллерта есть такое... побуждающее влияние. Ты и сам хочешь угодить ему, сделать всё, как он сказал. Затаив дыхание, Криденс слушал. Ему хотелось протянуть руку и коснуться мистера Грейвса, погладить по плечу или колену в качестве моральной поддержки, но расстояние между сиденьями сделало бы прикосновение слишком заметным, демонстративным — вряд ли бы мистеру Грейвсу понравилось, что его трогают у всех на виду. — Проблема в том, что Геллерт — перфекционист. Всё вокруг должно строго соответствовать его идеалам. Пока ты выполняешь его требования, он — сама любезность, но стоит оступиться... Ни одному человеку не под силу постоянно быть идеальным. А Геллерт не прощает ошибки. Его не интересует твоё плохое настроение, тяжёлый день, усталость. Рядом с ним ты должен перестать быть человеком. Ты отрезаешь от себя по кусочку, один за другим. Перестаёшь слушать музыку, которая ему не нравится. Больше не носишь этот шарф, он слишком яркий. Вы не идёте в кино, которое ты хотел посмотреть, но он не одобрил. Вы не идёте в ресторан, потому что официанты кажутся ему излишне внимательными. И поначалу, кажется, это всё — мелочи, неважно, а потом... однажды ты вдруг просыпаешься и понимаешь, что ничего не осталось. От всего, что доставляло тебе радость, ты отказался... ради него. Но ему всё мало. Он ищет в тебе замену человека, которого больше нет, и поэтому тебя никогда не будет достаточно. И в итоге — всё, что у тебя есть, это изувеченный труп твоего разбитого сердца, которое ты сам нашинковал тонкими полосками для удобства поглощения. С тяжёлым вздохом, ссутулившись, мистер Грейвс упёрся локтями в колени и закрыл лицо ладонями, словно баюкал внезапно разболевшуюся голову. Видеть человека, к которому он испытывал глубокое почтение, в столь плачевном состоянии, Криденс просто не мог; он должен был его утешить — и плевать, что они не одни. К чёрту. Он поднялся и сказал: — Я написал стихотворение. Все тотчас уставились на него. Мужчины и женщины, и старушка с глазами-бусинами — все они разглядывали его, будто впервые заметив; кто-то с удивлением, кто-то с раздражением, кто-то с безразличием. Под их недобрыми взглядами Криденс ощутил внутри себя прилив нарастающей паники. Но мистер Грейвс тоже глядел на него рассеянным взглядом, будто никак не мог отогнать воспоминания о страшном Геллерте; и Криденс должен был его отвлечь, непременно, немедленно. Так что Криденс улыбнулся. — Всем добрый вечер. Я здесь впервые. Меня зовут Криденс, приятно познакомиться. Мне бы хотелось прочесть стихотворение, которое я недавно написал. Оно... о мире, где нет смерти. Он вышел в центр круга, очерченного стульями. К счастью, у него действительно был в запасе один стих (правда, не очень новый), который ему нравился в достаточной мере, чтобы помнить наизусть; сегодняшний стих — про поцелуи и желания — Криденс бы ни за что не решился прочесть перед мистером Грейвсом. Даже ради того, чтобы отвлечь его от грустных мыслей.       Кто отдал жизнь ради того,       Чтобы повергнут был и монстр однажды —       Ты храбрым назовёшь его?       Иль бессердечно       Считать дела, считая жизнь бесценной?       Иль безрассудно       Поверить в равновесие вселенной?       Она даёт и отнимает, и строит, и разрушает,       И всякий смысл опровергает,       И убивает       Своих героев.       Легенды гибнут, хоть поют им гимны,       И монстры гибнут,       И простолюдины.       За маской святости — глухой слепец,       Он не спасёт, не разрешит проститься.       Канун дня всех святых —       Пустой звук, как удар под дых.       И больше некому молиться.       А правда в том, что неизбежен лишь конец. Выдохнув последнее слово, Криденс поспешил вернуться и сесть на своё место. Он уже пожалел, что решился прилюдно прочесть нечто столь откровенное; люди смотрели на него — и все молчали. Мёртвая тишина тащилась следом, будто живое существо, вернее — будто порождение кошмарного сна, ходячий мертвец, стремящийся схватить его сзади и откусить ему голову. Но тут мистер Грейвс встал со стула. — Интересное стихотворение. Спасибо, Криденс, — он кивнул и перевёл взгляд на остальных присутствующих. — И, думаю, на этом можно завершить сегодняшнее собрание. Если, конечно, никто не возражает. Нет? Тогда давайте возьмём по чашке кофе и поразмыслим, стоит ли считать мысль о неизбежности смерти мучающих нас монстров успокаивающей, и скольким хорошим людям эти монстры ещё успеют испортить жизнь до того, как сойдут в могилу. Кажется, эта была шутка — раздалось несколько редких смешков. Затем всё пришло в движение; люди поднимались и потягивались, разминая конечности, заводили разговоры друг с другом — будто толпа, покидающая зал после средней паршивости кинофильма, не заслужившего ни яростной критики, ни восторженной похвалы. — Эй, пацан, чёткий стишок, — бросил один из незнакомцев, проходя мимо Криденса к столу с кофе и пончиками. Ничего другого он не сказал, даже в глаза Криденсу не взглянул. — Отличная встреча! Надеюсь, увидимся на следующей неделе! — произнесла одна из женщин, но было не очень понятно, обращалась она к кому-то конкретно или ко всем сразу. Им было всё равно. Присутствие Криденса ровным счётом ничего не меняло. — Эй, — слава богу, он был здесь не ради этого. Мистер Грейвс подхватил его под руку, направляя в сторону выхода. — Пойдём со мной. Криденс последовал за ним без колебаний, не соблазнившись даже упущенной возможностью стащить бесплатный пончик. Они отправились не на улицу, как Криденс сперва подумал; вместо этого мистер Грейвс отвёл его в смежную комнату. — Это что, ваш офис? — спросил Криденс, пока мистер Грейвс открывал дверь. — Был бы мой, если бы я работал здесь на постоянной основе. Как волонтёр, я делю помещение с другим сотрудником. — С кем? И где он сейчас? — Она. В зале собраний, наблюдает за остальными. — Случайно не та старушка, с которой вы здоровались? — Нет, её дочь. — А-а. Офис оказался небольшой. Два письменных стола, три стула, шкаф для бумаг — вот и всё убранство. Ни тумбочек, ни зеркала, ни вешалки для пальто. Зато в одной из стен было окно, вид из которого, правда, загораживали горизонтальные жалюзи, но вряд ли это была большая потеря — окно всё равно выходило на дорогу. А вот золотистый свет раннего вечера, пробивающийся в щели между неплотно закрытыми пластинами, выглядел красиво. Мистер Грейвс запер дверь изнутри, как только Криденс переступил порог. — Я хочу поговорить с тобой, — он выдвинул для Криденса стул. — Садись. — Спасибо, я лучше постою, — прозвучало резковато, так что Криденс поспешил улыбнуться. — Мы только целый час высидели. У меня уже ноги затекают. Ему совсем не хотелось, чтобы мистер Грейвс заметил, как он морщится при каждом прикосновении спины к стулу. — Твоя правда, — мистер Грейвс вздохнул. — Криденс, послушай... Я даже не знаю, с чего начать. Твоё стихотворение и то, что ты мне рассказал о своей матери... Признаюсь, мне тяжело представить её танцующей или искренне смеющейся. Кроме того, я не мог не заметить, что ты вёл рассказ об этом, гм, времяпрепровождении... в прошедшем времени. С тех пор что-то изменилось? Что-то случилось — с твоей матерью, с тобой? — Не знаю, ничего особенного, — Криденс неловко переступил с ноги на ногу. — У моей матери всегда было переменчивое настроение, мистер Грейвс. Когда всё хорошо, она добрая. Готовит, поёт, составляет планы... однажды она даже сводила нас с сёстрами в зоопарк. Мне понравились птицы. — Птицы — чудесные создания, — мистер Грейвс кивнул. — А что бывает, когда у твоей матери плохое настроение? — Ничего, если её не провоцировать. — А ты провоцируешь? — Нет, — Криденс прислонился к столу — осторожно, чтобы ненароком не смахнуть бумаги. — Всё нормально. — Ясно. Мистер Грейвс сделал шаг ему навстречу, затем ещё один. Криденс вдруг осознал, насколько тесной была комната и как близко мистер Грейвс к нему подошёл... очень близко. Они бы столкнулись нос к носу, если бы Криденс перестал опираться о стол и выпрямился в полный рост. — То, что вы рассказали про Геллерта, правда? — спросил Криденс. Мистер Грейвс поглядел на него в недоумении. — С чего бы мне лгать? — Ну... вчера вы не хотели говорить мне одному, а сегодня рассказали целой публике. Поскольку вас должность обязывает располагать людей к себе, вы могли выдумать всю историю с целью создания доверительной атмосферы, чтобы помочь другим открыться по-настоящему. — Мог бы, — признал мистер Грейвс, спокойный и собранный. — Но выдумывать небылицы мне не приходится. Криденс провёл рукой по краю стола. Гладко. — Мне жаль. — Не нужно, — мистер Грейвс мягко улыбнулся, а в следующий миг наклонился вперёд и положил руку на стол, совсем рядом с бедром Криденса; фактически это не было прикосновением, но нарочитое избегание прямого контакта становилось тем более вопиющим благодаря щекотливому покалыванию, вызванному ожиданием прикосновения, которого всё нет и нет. А хочется. — Скажи мне вот что. В своём стихотворении ты говоришь о смерти и о человеке, отдавшем жизнь, чтобы спасти других от монстра. Кому оно посвящено? — Никому, — Криденс медленно покачал головой. — Точнее, это не о каком-то одном человеке. — Тогда что тебя побудило его написать? — Не знаю. Просто накипело, наверное. Сначала умер актёр, потом актриса, потом певец... А ужасные люди, политики всякие — они не умирают, живут себе и живут, не принося в мир ничего, кроме страдания. И почему-то самоубийство совершают зачастую именно те люди, кто приносит в мир радость и счастье. Это нечестно. Мать говорит, что Господь забирает к себе праведников, чтобы спасти от их зла, но... выглядит так, будто это зло господствует. И какие молитвы ни читай, боль не уходит. — Ты испытываешь боль? Вопрос, обманчивый в своей простоте, застиг Криденса врасплох и заставил задуматься. И “да”, и “нет” — ложные ответы, потому что они оба окончательны и безусловны. Оба подразумевают, что боль может существовать или не существовать, как если бы кто-то щёлкнул переключателем — и состояние мгновенно изменилось. Боль никогда не была чем-то простым. Она возникала быстро, разлетаясь ударной волной, и таяла медленно как солнечное затмение; ослепительно-взрывной миг, сменяющийся долгим, мучительно тянущимся угасанием и, наконец, тишиной. Вот только в памяти оставался рубец, даже если кожа заживала бесследно, и страх перед болью сам по себе становился болезненным. И тут Криденс понял, каким был его ответ. — А вы? — спросил он тихо. Мистер Грейвс, вздрогнув, отодвинулся. — Эта... группа поддержки. Вы же здесь не просто так. Геллерт... сделал с вами что-то очень плохое? Несмотря на отсутствие прямого подтверждения, того, как мистер Грейвс отвёл взгляд и как уголки его рта дрогнули в напряжённой, безрадостной улыбке было достаточно, чтобы подтвердить догадку. — Мне жаль, — сказал Криденс. Не в качестве извинения — он не жалел о том, что заговорил на эту тему. И жалостью его сожаление тоже не было, скорее — сочувствием, симпатией. Он просто не мог найти более подходящих слов. Вздохнув, мистер Грейвс обвёл взглядом комнату. — Не надо обо мне, пожалуйста. Я тебя привёл сюда не для того, чтобы ты мои горести выслушивал. Моя цель — помочь тебе. — Разве смысл этой группы не в том, чтобы помогать друг другу с эмоциональным багажом? — Криденс улыбнулся. — Давайте играть честно. Покажите мне ваш, и я покажу вам свой. Криденс нарочно выбрал провокационную формулировку, чтобы рассмешить мистера Грейвса. Сработало — тот усмехнулся. — Хорошо... ладно, но моя задача здесь — оказывать поддержку, а не требовать её для себя. — Тогда нам не обязательно заниматься этим именно здесь. Мистер Грейвс поднял бровь. Приблизившись к нему, Криденс понизил голос. — Каждая встреча длится не меньше часа, так? — Да, верно. — Ну, мне было бы интереснее провести этот час за разговором исключительно с вами, чем тратить время на болтовню с дюжиной незнакомцев. — Знаешь, — мистер Грейвс усмехнулся. — Геллерт называл меня мазохистом из-за этих встреч. Круговое дрочево на собственную боль, так он говорил... прости за выражение. Ошеломлённый, Криденс смог лишь кивнуть. — Я считаю эти встречи полезными, — продолжил мистер Грейвс. — Даже если предположить, что у каждого есть семья и друзья, а они есть не у всех... существуют вещи, которые с близкими так просто не обсудишь. Страх, гордость, стремление защитить от опасности, нежелание быть обузой — существует множество причин, по которым люди молчат и прячут свою боль. Но держать всё в тайне тоже нельзя, в одиночку со всем не справиться. Нет ничего постыдного в просьбе о помощи. Закат начался, понял Криденс вдруг, глядя на солнечно-оранжевую дымку, что переливалась в прорезях меж полосками жалюзи. Приближалась ночь, и вместе с ней — безрадостный сумрак, разбитый на части мозаичным узором фонарей, чей мёртвый искусственный свет лишь усиливал тревожное ощущение, и тьма неусыпного города была соткана из гула улиц, подчёркнутого пунктирными взвизгами проносящихся где-то вдалеке машин. — Мне пора возвращаться, — сказал Криденс. Помедлив секунду, он решился добавить: — Проводите меня домой? Склонив голову к плечу, мистер Грейвс оглядел его искоса. — И это всё? — На данный момент — да. — Криденс, если ты не просишь о помощи — я не могу ничего сделать. — Вы всё равно не сможете ничего сделать. — Откуда ты знаешь? Ты мне даже попытаться не позволяешь. — Ну, а что вы сделаете? — Криденс чуть не рассмеялся, настолько полоумной была идея. — Обратитесь в полицию, чтобы мою мать лишили родительских прав и упрятали за решётку? — Для этого есть повод? — Да какая разница! Как вы не понимаете? Я не могу с ней так поступить. Всё, что она делает... это всё ради нас, ради меня и сестёр, ради нашей безопасности и благополучия. Ну да, иногда она перегибает палку, ну и что? У нас никого больше нет, кроме матери. Если с ней что-то случится... Ладно я — мне почти восемнадцать, последний год в школе, но Честити ещё девятый класс не закончила, а Модести и вовсе только в седьмой пошла! Кто о них позаботится, если мамы не станет? Не вы же. Сбережений нам надолго не хватит. Что я буду делать один с двумя сёстрами? Предлагаете мне бросить школу? И что дальше, как я буду зарабатывать на жизнь без образования, без опыта работы? Если меня и возьмут куда, то за гроши — я едва ли смогу содержать даже себя самого. Нет, мистер Грейвс. Как бы плохо нам ни было с матерью, это неважно. Без неё нам было бы гораздо хуже. — Криденс... — Нет! — он тряхнул головой, чтобы подчеркнуть свои слова. — Это всё, что у нас есть. Альтернативы не существует. — Я предлагаю тебе альтернативу! — мистер Грейвс схватил его за плечо, и Криденс поморщился. Не потому, что хватка была сильная, наоборот — в нормальном состоянии Криденс счёл бы прикосновение приятным; вот только ссадины от побоев отзывались болью в ответ даже на мягкое касание. Похоже, мистер Грейвс это заметил, поскольку его рука соскользнула вниз, с плеча к неповреждённому запястью. — Криденс, послушай... Я не слепой. Я вижу — что-то не так. Что-то не даёт тебе покоя. Я хочу помочь, но для того, чтобы найти решение, мне нужны факты, а не догадки. Скажи честно: что с тобой происходит? И Криденс сорвался. Он понимал, что поступает неправильно, но и держать себя в руках больше не мог. — Отлично! Хотите честности? Оттолкнув мистера Грейвса, он нечаянно ударился локтем об угол металлического шкафчика для бумаг, стоявшего как раз рядом со столом. Из глаз посыпались искры, но Криденс был слишком зол, чтобы его это остановило. Скинув пиджак, он закатал рукав рубашки. Высоко закатывать не пришлось; отметины — красные, припухшие и свежие, и другие, старые, давно зажившие, тянувшиеся по коже сетью белых линий как паутина — начинались уже на уровне предплечья. Мистер Грейвс резко втянул ртом воздух. — Какого... — Вы просили меня быть честным, — Криденс спешно опустил рукав на место, пряча следы побоев. Он уже жалел о том, что показал их мистеру Грейвсу, но отступать было поздно. — Ну, вот вам честность. Вот что случается, когда мать в плохом настроении. Я её ослушался — я заслужил наказание. — Какого... чёрта, — выругался мистер Грейвс. — Это сделала твоя мать? Покажи — покажи ещё раз. Мне показалось, или у тебя вся рука в порезах? Ты их чем-нибудь обработал? — Нет. И не надо меня жалеть. — Жалеть? Да я в бешенстве! — мистер Грейвс возмущённо мотнул головой. — Криденс, какого... твою мать! Она с тобой такое вытворяет, и ты не хочешь обращаться в полицию? Чёрт возьми. Столь откровенный, неприкрытый гнев немного ошарашивал; Криденс невольно отступил на шаг, едва поборов инстинкт сжаться и забиться в угол. Это, кажется, взбудоражило мистера Грейвса ещё сильнее — он бросился к столу и принялся рыться в ящиках. — Что вы делаете? — прошептал Криденс. — Ищу аптечку, — ответил мистер Грейвс. — Проклятье, в какую задницу они опять засунули эту чёртову... боже, ты же школьник. Извини за ругательства, я постараюсь больше не выражаться. Эта забота о чистоте речи возникла настолько из ниоткуда, что Криденс рассмеялся бы, если только не был бы чуточку напуган. — Так вы часто ругаетесь? — спросил он. — Нет. — Тогда почему сейчас? — Потому что! Какого чёрта! — мистер Грейвс снова помотал головой. Это было даже по-своему мило, отметил Криденс, эти нахмуренные брови и поджатые губы, и надутые щёки. Мистер Грейвс сердился, но не на него — из-за него. Потому что переживал. Криденсу сразу стало совсем не страшно. — Богохульство — грех, мистер Грейвс. Уж лучше говорите о задницах. — Эй! — Да что такого? Тело есть, а слова нет? — Криденс скрестил руки на груди. — Слушайте, мистер Грейвс, я ценю вашу заботу, но не нужно мне помогать. Я вам показал, что происходит, потому что я хочу, чтобы вы поняли: вы ничего не можете с этим сделать. — Ещё как могу! — мистер Грейвс громко захлопнул ящик стола и выпрямился. — Как часто мать тебя бьёт? И не надо говорить, что заслужил. Меня не волнует, какое у неё настроение, никакие настроения не оправдывают подобное обращение с ребёнком. Какого чёрта — как это вообще можно — Криденс, так нельзя. Я не могу сложить руки и позволить ей издеваться над тобой! Не могу. Мы должны обратиться в полицию, в социальную службу... — Нет. Криденс подошёл к мистеру Грейвсу. Тот выглядел бледным и встревоженным донельзя, будто Криденс показал ему нечто небывалое. Будто тысячи людей по всему свету не проходили через худшее каждый день. — Вы не станете никуда обращаться, — Криденс положил обе ладони мистеру Грейвсу на грудь и ощутил отзвуки его сердцебиения; собственный пульс Криденса отзывался частым, горячим откликом на каждый удар. — Вы никому ни о чём из этого не расскажете. Я ведь уже объяснил вам, что будет, если вмешаются правоохранительные органы. — Но что-то предпринять необходимо, — постепенно успокаиваясь под его прикосновением, мистер Грейвс перехватил руки Криденса и взял в свои, поглаживая рёбра его ладоней большими пальцами. — Ох, Криденс... Прости. Я и представить себе не мог, насколько всё плохо. — Не так уж всё и плохо, — возразил Криденс. — Это редко случается. Я же сказал, на этот раз я сам виноват — я её ослушался. — В чём ослушался? — Соврал о том, куда ходил. Она подумала, что я принимаю наркотики. — Это всё равно не повод... — Я знаю, что не повод! Ладно? И это не имеет никакого значения. Вы хоть слово слышали из того, что я сказал? У меня две сестры, и нам некуда деваться. Мистер Грейвс нахмурился. — Твои сёстры... ваша мать их тоже бьёт? — Нет, конечно, — однажды мать схватила Честити за волосы, когда кричала на неё, но это случилось всего один раз, много лет назад, и с тех пор ни разу не повторялось. — Они же девочки. — Это здесь при чём? Она считает, что мальчики выносливее, и поэтому тебя можно резать на фарш? — со вздохом мистер Грейвс потёр переносицу. — Неважно, можешь не отвечать. Одевайся и пойдём отсюда. Предложение прозвучало внезапно, и Криденс насторожился. — Куда? Я просил вас проводить меня до дома, но... — Ни за что, — мистер Грейвс передвинулся к выходу, преграждая дорогу. Будто Криденс стал бы от него сбегать. — Ты не вернёшься туда после того, что эта женщина с тобой сделала. — Эта женщина — моя мать, мистер Грейвс. У неё есть полное право поступать со мной, как ей заблагорассудится, — но Криденс уже и сам не верил в то, что говорит. Он попытался сформулировать иначе. — Она меня любит. У неё добрые намерения. — Меня не волнуют её намерения. — Зато меня волнуют. И я не хочу, чтобы с ней случилось что-то плохое, — взяв мистера Грейвса за руку, Криденс посмотрел ему в глаза. — Пожалуйста, не причиняйте ей вреда. Не нужно идти в полицию. Вздохнув в очередной раз, мистер Грейвс покорно опустил голову. — Почему я не могу тебе ни в чём отказать... — пробормотал он чуть слышно. Затем, выпрямившись, он продолжил нормальным голосом: — Ладно. Я постараюсь найти другое решение. Но сегодня — ты не можешь туда вернуться. — И куда мне идти, по-вашему? — Ну, если у тебя нет ни родни, ни близких друзей, то можешь остаться у меня. Криденс моргнул. Он не ослышался? Мистер Грейвс предложил ему... остаться на ночь? Или насовсем? Что?.. — Надолго? — Пока мы что-нибудь не придумаем. Ах, вот оно что. Хорошо. Отлично. Разумеется, мистер Грейвс не предлагал ему остаться навсегда! Криденс и не согласился бы на такое предложение, они друг друга знают едва ли месяц. Навсегда! Что за дурацкая мысль. Вся эта затея в целом была плохой идеей, понял Криденс вдруг. Мать и так на него злилась, и если он станет пропадать ночами — будет только хуже, а вернуться рано или поздно всё равно придётся. Он должен был вести себя идеально, тише воды и ниже травы, чтобы мать его простила, а не нарушать установленные правила о возвращении домой до девяти вечера... чтобы провести ночь с мужчиной... это точно не было хорошим поведением. Совсем наоборот. Но... за окном разгорался закат, и белая рубашка мистера Грейвса была расцвечена сиренево-зелёными отсветами, и Криденс хотел увидеть эту рубашку снятой и сброшенной на пол, он хотел... эх. Эти мысли тоже были плохими и дурацкими, пугающими и постыдными. Слышал бы его Ньют — назвал бы абсолютным безумцем (за три года знакомства Криденс так и не мог понять, была эта фразочка оскорблением или комплиментом), и был бы прав. Всё это было безумием. Но, боже, соблазн был слишком велик. — Я... наверное, я могу остаться у вас, — пробормотал Криденс, смущённый собственными фантазиями настолько, что не мог посмотреть мистеру Грейвсу в глаза. — На одну ночь. Если... если вы этого хотите. — Хочу, — сказал мистер Грейвс. Затем он помог Криденсу надеть пиджак. А потом они вышли из офиса, заперев за собой дверь, спустились по лестнице и оказались на улице, в сгущающемся сумраке близящейся ночи. Но Криденс больше не боялся темноты.