Лето с привкусом мелодии флейты

~~~       Дудочник так и не перезванивает.       Кацуки возвращается в Нью-Йорк, успевает поругаться с матерью трижды, раз семь устроить репетицию со своими и начать посещать занятия в колледже — вот как проходят полторы гребанных, мучительных и злых недели его жизни. Первые дня четыре он оправдывает дудочника так, как только может и умеет, со всей своей изворотливостью, со всей своей великой верой в то, что этот мелкий, неловкий дудочник просто не посмеет сбежать вот так, украв его сердце и даже не позвонив. Эта его вера держится будто бы и без почвы, но почва есть и очень упёртая, как, впрочем, и сам Кацуки.       Как, впрочем, и дудочник тоже.       Проснувшись утром пятого дня, Кацуки понимает, что его пиздец как нагло обвели вокруг носа. Иначе и быть не может, потому что дудочник не звонит ему четыре чертовых дня, не пишет даже, и Кацуки дает ему время одуматься. Кацуки ждёт. С каждым днём он начинает беситься все сильнее, но все равно ждёт. Утром пятого дня понимает — дудочник очень и очень умелый лжец.       И либо он мёртв.       Либо он будет при смерти, когда Кацуки найдет его и спросит с него, какого это черта дудочник решил, что имеет хоть какое-то право красть его сердце и устраивать такие жестокие игрища.       — Что, нахуй, можно так долго там обсуждать, блять? — дернув головой недовольно, Кацуки бросает быстрый, раздражённый взгляд в сторону приемной Джульярдской школы и полностью игнорирует быстрый шик Эйджа. Тот уже даже не глядит на него осуждающе, — за последние полторы недели Кацуки явно вновь превратился в человека, которого можно было спровоцировать единым взглядом, — но все ещё шикает, чтобы Кацуки следил за языком. По привычке скорее, вот о чем думает Кацуки, оборачиваясь к нему почти с яростью, резко вскидывающей голову где-то внутри — Эйдж тут же жмет плечами, будто в попытке извиниться. Говорит:       — Не кипятись. Мы ждём, когда приемная освободится, всего лишь пять минут, — потянувшись рукой к рюкзаку, лежащему на подоконнике, он нервным движением расстёгивает тот и отдает ему все своё внимание очень быстро. Кацуки только кисло кривится и ничего не отвечает. Он знает, что последние полторы недели он совершенно точно худший человек для любой коммуникации, но совершенно не понимает, что ему с этим делать. В начале он мог лишь ждать, сейчас может лишь злиться, и беситься, и негодовать раздраженно. Вот оно, его единое и великое спасение от той боли, что уже кроется за углом.       Боли от мысли о том, что дудочник лгал ему. Боли от мысли о том, что все три недели были шуткой или, быть может, каким-то издевательским спором. И эта мысль ужасна поистине, потому что дудочник краснел, и смущался, и улыбался ему, и он был таким настоящим… Или же был лжецом.       Не желая оставаться в неведении, Кацуки вытаптывал порог приемной уже четвёртый день кряду. Он знал, что дудочник учился в Джульярдской школе, и собирался, если не вытребовать его номер телефона, так хотя б узнать его расписание. Будто в издёвке, каждый раз все складывалось не в его пользу. В первый день он пришёл в обед и из-за загруженного расписания не дождался окончания обеденного перерыва. Во второй приемная была закрыта вовсе, а в третий он столкнулся с женщиной, сидящей внутри, в самых дверях. Это было вчера и Кацуки еле сдержался, чтобы не обматерить ее на чем свет стоит, когда она сказала, что очень и очень торопится на совещание.       То самое совещание, которое продлится до самого вечера, конечно же.       И у неё, конечно же, нет и единой чертовой минуты, чтобы ответь на его маленький, крошечный вопрос…       — Какого хуя? — уже успев опустить глаза вниз, к гитаре, что он таскал с собой ежедневно на занятия, Кацуки морщится в раздражении и тянет руку к мелкой потертости на корпусе. Мама подарила ему эту гитару разве что с неделю назад, в честь его поступления в колледж, и она была чертовски дорогой и чертовски крутой. Но, видимо, слишком крутой — где Кацуки успел ее обтереть, ему было совершенно непонятно и, впрочем, не интересно. Одного лишь факта было уже достаточно.       — Кацуки, ну, тише, я прошу тебя, — Эйдж только вздыхает тяжело вновь, замирает, так и держа руки где-то в недрах рюкзака. Только голову поднимает к нему. И то выражение, что появляется на его лице… Кацуки бы ему точно врезал, если бы не держал в этот момент в руках гитару, за это выражения сочувствия, вот что.       Потому что ему не нужно было сочувствие, ясно?! Ему нужно было увидеть блядского дудочника, посмотреть ему в глаза и спросить, какого хуя он не позвонил. Но вместо того, чтобы хотя бы на шаг приблизиться к этому, он обтаптывавший порог гребанной приемной. И стоило ему заметить потертость на боку гитары, как изнутри тут же выкрутило, то ли злобой, то ли болью.       Мало того, что дудочник украл его сердце и исчез бесследно, так он ещё и гитару покоцал где-то. Охуительно.       — Не смей. Так. На меня. Смотреть. Серьезно, Эйдж, я срать хотел на все эти их ебаные правила, понятно? Если у них проблемы с моим матом, то это их блядские проблемы, — сжав зубы, Кацуки вдыхает поглубже и самую малость понижает голос. Он делает это, правда, отнюдь не потому что Эйдж его постоянно просит хотя бы не матерится так громко, а лишь потому что чувствует, что не сдержится и просто заорёт на весь чертов коридор. Потертость на гитаре ощущается последней каплей, довершающей все его последние полторы недели. Она наваливается сверху, следом за ухудшившимся сном, вечным раздражением и этими тупыми мыслями о том, что дудочник лгал ему.       Этими тупыми мыслями о том, что Кацуки в нем ошибся.       Что Кацуки доверился ему зря.       — Кацуки. Я уверен, что это… — Эйдж тяжело вздыхает и примирительно поднимает руки. Это дерьмовое выражение на его лице все ещё не пропадает, а Кацуки уже оглядывается, чтобы примериться, куда ему положить гитару. На подоконнике места слишком мало, на пол он ее не бросит ни за что и ни ради чего в этой жизни, а убирать ее в чехол слишком долго, в то время как врезать Эйджу хочется уже и прямо сейчас.       — Что все это — гребанная случайность, да, я помню. Тогда скажи мне, какого хера он не нашел меня? — стиснув зубы почти до боли, Кацуки делает мелкий, жесткий шаг вперёд и крепче впивается пальцами в гриф гитары. Эйдж не отступает, только глаза отводит: все его аргументы разбиваются в дребезги под натиском фактов. Эти самые факты Кацуки решает ему напомнить, все-таки повышая голос и еле не срываясь на крик: — Мы буквально, блять, учимся в одном месте, хуй с ним, что в разных зданиях, но прошло почти две ебучих недели и…       — Кацу!       Договорить он не успевает. Прямо впереди, с другого конца коридора, слышится слишком знакомый голос и он полон радости, полон счастья от неожиданной встречи. Это голос Кацуки знает, и помнит, и никогда уже не забудет. Он перебрасывает взгляд Эйджу за спину мгновенно, сам Эйдж оборачивает тоже.       — Кацу, я… — дудочник, только вышедший из-за угла коридора, так и замирает на месте. Рядом с ним Кацуки мимолетно видит щекастую, но она не может забрать себе и сотой части его внимания. Потому что взгляд его вновь бросается к дудочнику, к широкой, удивленной и радостной одновременно улыбке на его лице, к его большим глазам, к его белой рубашке «примерного мальчика». У Кацуки, кажется, сердце останавливается и последние полторы недели просто теряют всю свою важность, теряют всю свою злобу и весь глубинный, бесконечный страх, что не давал ему спать ночами.       Потому что дудочник выглядит слишком счастливым. И Кацуки верит ему, все еще верит ему. Он и жаждет мимолетно разозлиться, обматерить его, спросить с него все то, что спросить так хотел, но просто не может. Его сердце замирает на миг, чтобы тут же сорваться на быстрый бег, пока дудочник делает мелкий, удивленный и растерянный шаг вперёд, а следом тут же срывается с места. Он несется в сторону Кацуки по длинному коридору, скидывает рюкзак по пути и тормозить даже не собирается.       — Блять, — Кацуки лишь на мгновение думает о гитаре, что находится в его руках. Эту гитару ему подарила мама в честь поступления в колледж и она ему очень нравится. И Кацуки определенно точно не собирается бросать ее, уже где-то потертую, чтобы поймать дудочника, который бежит к нему со всех ног. Потому что дудочник не позвонил, потому что он, кажется, врал или что-то подобное, и вообще-то Кацуки жутко зол на него…       Когда дудочнику остается до него разве что десяток шагов, Кацуки отбрасывает гитару в сторону и просто ловит его на руки. Он расставляет приоритеты сумбурно, случайно, но отчего-то остается неимоверно уверен — он никогда, никогда, никогда не пожалеет об этом. Потому что гитара всегда будет стоит много, в то время как дудочник будет бесценен подле него сегодня и дальше, на будущий век. Кацуки обхватывает дудочника за бедра, прижимает к себе и прикрывает глаза скорее машинально, тут же вдыхая глубже. Дудочник пахнет все так же, как и прежде: так, будто теперь навсегда будет принадлежать лишь Кацуки.       — Я потерял… Номер смылся с ладони, представляешь? Я так торопился тем утром… — дудочник обнимает его за шею руками, прижимается грудью к его груди и дышит куда-то в ухо торопливо, шумно. А ещё смеется, Кацуки слышит, как он смеется, давится этим своим смехом, пробивающимся сквозь слова и дыхание. Кацуки чувствует, как мелко дрожит его грудь этим самым смехом, и не желает даже глаз открывать, вместо этого прижимая дудочника ближе к себе, опуская ладонь ему меж лопаток. А тот все пытается сказать, пытается объяснить: — Я не знал… Я совершенно не знал, как мне тебя найти… И маме, я не знал, как попросить ее вернуть в лагерь ещё тем утром, я просто не смог, я так испугался… И только вот вчера вспомнил, что ты тоже здесь…       Кацуки поджимает губы только, чтобы не заулыбаться во весь рот с этой немыслимой глупости, с правоты Эйджа и с дудочника, со всего этого мелкого, взбалмошного и совершенно сумасбродного дудочника, которого он успел полюбить за эти три дурные недели и которого разлюбить уже никогда не сможет. Никогда не захочет просто — прекращать любить его.       — Я так рад, что мы встретились, и я… Я все-таки рассказал маме, представляешь? Это было так трудно, но она сказала… Она сказала, что будет рада с тобой познакомиться, — дудочник трется щекой о скос его челюсти и все ещё говорит, все еще болтает не умолкая, а Кацуки может думать только о том, как же рад он слышать его голос, как же рад чувствовать его вес на своих руках, как же он просто пиздец рад ему. — И я зарядил телефон…! Я подготовился! Ты же дашь мне свой номер снова? Пожалуйста, пожалуйста, мне так жаль, что так вышло. Прости…       — Не, хуйня, вот тут останавливайся, — чуть дернув головой, Кацуки прерывает бесконечный поток чужой речи, наконец, приоткрывает глаза. И тут же взглядом натыкается на Эйджиро: тот глядит на него во все глаза, дрожит уголком губ, чтобы только не заулыбаться во весь рот с этой сумасшедшей явно картины. Кацуки глядит на него пару секунд. Он чувствует, что не может злиться больше, чувствует, как сам собой успокаивается. Дудочник единым своим присутствием комкает всю его злость, будто неугодный нотный лист, и выбрасывает в мусорку. Поэтому одними только губами и без единого звука Кацуки говорит Эйджу то, что говорит слишком редко: — Прости.       И ладно, то, как вытягивается в удивлении его лицо, действительно выглядит забавно. Только Кацуки уже и не смотрит. Он разворачивается к окну, усаживает свою ценную ношу на свободный островок подоконника, а после обнимает лицо дудочника ладонями.       — Я заставлю тебя выучить блядский номер моего телефона наизусть, ты понял? Пиздец просто… — смолкший дудочник глядит ему в глаза и улыбается так радостно, так мягко, что поцеловать его хочется почти до одури. Кацуки только несильно стискивает его щеки в ладонях, глядит ему прямо в глаза. Он не думает ни о гитаре, валяющейся где-то за его спиной, ни об Эйджиро, ни о щекастой, что как раз к ним подходит. Он не думает о том, что его могут увидеть, не думает о матери и о том, как будет ей объяснять, почему он раздолбал ее подарок. Хотя, пожалуй, он скажет ей правду и его мать будет смеяться до слез со всей этой сумасшедшей истории. Она точно будет смеяться.       — Хорошо, Кацу, — дудочник улыбается, кивает головой пару раз, будто болванчик. Веснушчатый, мелкий и бесконечно красивый — Кацуки тянется вперёд и обнимает его вновь, не имея возможности надышаться его запахом, не имея возможности напитаться его теплом и ощущением его тела рядом. А после бормочет еле слышно:       — Я пиздец как сильно скучал, слышишь, ты… Мелкий флейтист, — и дудочник тут же вздрагивает от его слов, дергается в его руках. Он пытается отстраниться, тут же восклицает:       — Что? Я не расслышал, подожди, что ты сказал?! — его мелкие ладони упираются Кацуки в грудь, пока сам дудочник очень сильно хочет заглянуть ему в глаза. Кацуки только фыркает и обнимает его крепче, не позволяя ему этого. А следом и вовсе закрывает глаза. На его губах расцветает самодовольная и легкая усмешка. И мысль, лишь единая мысль остается где-то внутри, пока дудочник только фыркает как-то смешливо куда-то ему в шею и неожиданно тихо-тихо посмеивается.       А Кацуки только и думает о том, что никогда уже он не сможет забыть этого лета так же, как не сможет разлюбить и этот смех. Смех своего дудочника. ~~~