течный братик

— Перестань вести себя так! Перестань вести себя так! Дай я просто вытрусь. Юнги не может перестать, ему хочется слизать все лунные соки, сочащиеся из его братика. Сейчас же. На этом самом месте, возле мольберта, на полу при дневном свете. С подоконника послышались вздымающиеся звуки оркестра, и при любом другом раскладе эта музыка заставила бы парней сфокусироваться только на её собственном звучании. Качество звука изумительное, а содержание волнующее, трепетное! — Я тебе врежу, ты делаешь мне больно! — Чимин, я не обижу тебя, закрой глазки. Ты слишком долго был невинным, а невинность — есть самая большая опасность. Не я. Он вдруг заговорил стихами, с ним такое бывает по утрам. Юнги много мыслит…мыслит…мыслит, а сейчас как озабоченное животное терзает неприступное канючащее о помиловании тельце. Измыслил. — Мне не приятно! Фу, не трогай меня, ну пожалуйста. По-жа-луй-ста, — рыдает обессиленный, не способный даже начать вырываться Чимин. По его мнению на город упала звезда большого размера, он любовался ей, а та свалилась на их с Юнги дом. Можно сказать: естественный отбор. Всё происходит именно так, потому что рай не резиновый — какое разочарование. Губы Юнги алеют от слюны, трения и желания овладеть соблазнительной дичью. Он познает священное чувство самца-хищника, наконец, разделывающего жертву. — Остановись! Хватит меня лизать! У Юнги стоит, у Чимина тоже. Юнги это видит и давится воздухом. — Хочешь чтобы я тебя ненавидел? Юнги, ты добиваешься именно ненависти? Но он не отвечает, хоть и слышит, лезет целоваться, трёт свой болезненный стояк Чиминовой рукой. — Сегодня я к этому не готов, — хнычет в поцелуй, но по нему видно, как сильно он возбуждается, каким мокрым стал его пенис, что даже оставляет след: значительное пятнышко на шортах, которое Юнги непременно хочется погладить пальчиком. Но вместо этого он ошалело стягивает с Чимина одежду, стараясь коснуться более осознанно, прочувствовать самому и сделать так, чтоб и тому передалось. — Ничего страшного…ничего страшного. — Стой! Я не могу говорить, подожди. Юнги прерывается с явным недовольством и расфокусировано смотрит на Чимина, как обезумевший после приступа эпилепсии пёс. — Ладно, Юнги, оближи меня, мне этого хочется, только не делай ничего больше. И он опьяненный таким откровением принялся исполнять просьбу, а Чимин в свою очередь старался сам поймать язык старшего теми частями тела, которые срочно нуждались в мокрых ласках. — Ах! Да лизни его уже, — подаваясь бёдрами вперед, Чимин прикусил белый рукав рубашки, стараясь при этом окунуть свою маленькую головку в ротик брату. Как только губы разомкнулись, пуская внутрь твёрдую плоть, глотка Юнги сразу же наполнилась семенем и соками Чимина — так быстро и размеренно он кончил дрожащим членом, словно выдавил зубную пасту на щётку, точно рассчитав порцию. Когда же Юнги отпустил его тело всего на одно мгновенье растеряв бдительность, чтоб хотя бы погладить собственный ноющий конец, Чимини ловко вывернулся и скрылся в ванной, наверняка стыдясь самого себя. С подоконника доносились звуки оркестра — это был живой концерт, подошедший к концу, и зрители не поскупились на аплодисменты, всё усиливая темп хлопков. Пока Юнги онанировал перед мольбертом сжав зубы, Чимин молча стоял за закрытой дверью, ни о чём не думая, а овации с каждой секундой были всё громче и старательней. То была запись Симфонии Антонина Дворжака: размеренная и звучная.