Деревенская простота

Так Чуньмэй превратилась в «ту, которой господин подал руку». В тот день тетушка Цзи напоила их с Хуннян чаем и позволила раньше срока уйти в спальный барак. Тетушка Цзи о чем-то спрашивала, Хуннян что-то отвечала, но Чуньмэй слышала их как сквозь сон. Перед глазами стояло узкое спокойное лицо, ладонь сжимали ледяные пальцы. Потом кое-как добрела до барака и упала на подстилку, не сумев даже как следует удивиться, что в господской усадьбе доме слуги спят в особом помещении. На следующее утро Хуннян убежала к себе кладовую, а Чуньмэй тетушка Цзи поставила толочь рис. Стучи себе пестом в ступе, да подсыпай из мешка горсть за горстью. Чуньмэй быстро приноровилась — всяко не тяжелее, чем в отцовском доме поле мотыжить или драть полегшее просо вместе с корнем [1]. Она толкла рис, ни о чем особо не думая, когда дверь распахнулась и появился Фэй Лю. В этот раз он пальцем тыкать не стал, а протянул охапку цветущих веток, с которых большими гроздьями свисали лиловые цветы. И сказал: — Тебе! Чуньмэй осторожно взяла охапку, поднесла к лицу. Какой запах нежный и сладкий! Но что с ней делать? Похоже, опять какой-то господский обычай, о котором все вокруг знают, а она нет! Подумала и положила на соседнюю ступу. Фэй Лю сказал: — Брат Су. Извиниться. Какой «брат Су»? О чем он? Фэй Лю свое: — Вежество знаю. Чуньмэй вздохнула: — Конечно, знаешь. Ты только меня больше не хватай. — Не буду. А потом спросил: — Помочь? Чуньмэй оторопела. В деревне она знала, как ответить парню, который напрашивается помочь. Сначала вызывается помочь, потом вызывает погулять, а потом… Дело известное. Но это столица, да еще Фэй Лю, если верить Хуннян, совсем как ребенок, таких вещей не понимает. И обижать его нельзя — он у господина в милости. Так что она просто сказала: «Помоги». Фэй Лю взялся за пест, только локти замелькали. Так вместо крупы рисовая мука получится! Не успела Чуньмэй вмешаться, как дверь растворилась и вошла тетушка Цзи: — Ну что, сколько… Вот ты где, Фэй Лю! — Помогаю. — Хватит помогать. Господина к государю позвали, тебя ждут. — Ладно. Кинул пест и исчез, даже не поклонившись на прощанье. Чуньмэй осмелилась спросить: — А зачем Фэй Лю к государю, досточтимая тетушка? Тетушка Цзи была действительно добрая — она только рассмеялась. — Фэй Лю незачем. Господина позвали на совет, а Фэй Лю с ним для охраны. Злых людей и в городе, и во дворце хватает. А Фэй Лю, вижу, тебе целый букет глицинии приволок? Так эта охапка называется «букет»? А цветы гроздьями, значит, глициния. — Надо же! Раньше Фэй Лю только господину букеты носил. Видно, ты ему приглянулась. — Как это, тетушка Цзи? — У господ принято цветы срезать, в букеты собирать и в вазы ставить. Для красоты. А дарят, чтобы показать расположение. — Фэй Лю показывает расположение? — Уж не знаю, чего он там показывает, но ты его не обижай. Он у злых людей рос, они ему разум навсегда повредили, его обидеть — все равно, что ребенка. — Знаю, тетушка Цзи. Мне Хуннян говорила. — И правильно говорила. Ладно, нечего прохлаждаться, рис сам себя не столчет. Так с тех пор и повелось. Чуньмэй воду носит, уголь таскает, жернова вертит, котлы чистит, огонь поддерживает, а Фэй Лю выскочит ниоткуда, охапку цветов в руки сунет и предлагает помочь. Только от помощи его большого толку не было. Во-первых, силу рассчитать не мог. Начнет воду носить — половину расплещет, уголь таскать — разбросает. Жернова вертит так, что только в порошок рис не стирает. И, во-вторых, ему быстро надоедало. А не то к господину гости пожалуют, Фэй Лю все бросает и исчезает. А бывало, несет Чуньмэй воду или тащит корзину с редькой и капустой, а Фэй Лю на нее с крыши смотрит. Или со стены. Первое время она пугалась, а потом привыкла. И слуги привыкли. Посмеивались, правда: «Ты смотри, только из деревни, а каким ухажером обзавелась. У господина в милости, государю известен. Выйдет за него — сама станет госпожа! Когда сватов ждать?». Только змеища норовила уязвить — «Барыня наша! Работать надо, а не дурням глазки строить!» — но уж это норов такой: никому не спустит. Так Чуньмэй и прижилась в поместье Линь-хоу. Опаска, конечно, осталась, но того цепенящего страха, что она испытала в первый день, больше не было. У хоу кормили хорошо, непосильной работой не мучили, а наказывали редко и за дело. И милостиво: за месяц никого палками не избили. Даже не выпороли! А еще Хуннян обещала на праздник «двойной пятерки» вывести в город, посмотреть на лодочные гонки и другие столичные чудеса [2]. И, может быть, если на праздник господа пожалуют слугам серебра, удастся раздобыть ленту в косу или ниток на вышивку. Так что жизнь потихоньку налаживалась. До бойкости и расторопности подружки Чуньмэй было далеко, но все признавали, что она старательная и всегда готова услужить. Но тут опять вмешался Фэй Лю. Как-то прямо во время обеда явился на кухню, сказал: «Пойдем! Надо!», схватил Чуньмэй за руку и потащил за собой. Чуньмэй ни отпроситься не успела, ни фартук стащить. И они оказались в господском саду, куда вход кухонным слугам был строго-настрого запрещен. Фэй Лю тянул ее за собой, и с каждым шагом к Чуньмэй возвращался прежний страх. С Фэй Лю-то ничего не сделают, если заметят, а ей как быть? И говорить бесполезно — не поймет! Фйэ Лю провел ее по извилистой дорожке в зарослях бамбука, потом через горбатый мостик, мимо горки, поросшей разноцветным мхом, и полянки, засаженной крупными алыми цветами (Фэй Лю как-то такие приносил, они потом долго стояли в кувшине на кухне; Хуннян сказала, что они называются «пионы»), и они очутились на краю замощенной камнем круглой площадки. На ней бились на мечах двое. То сходились, то расходились, сплетались в причудливых позах, взлетали в воздух и опускались на камни, чтобы снова перейти в атаку. Бойцы сражались молча, только со свистом рассекали воздух мечи. Это был так неожиданно и красиво, что Чуньмэй не сразу сообразила, что одна из сражающихся — княжна. Сейчас та вовсе не была старой и непригожей. Глаза ее пылали, щеки горели, сама она излучала силу и мощь, и двигалась, словно текущая вода или летящий ветер. Если княжна Чуньмэй удивила, то от вида ее соперника она просто лишилась дара речи. Очи — осенняя вода, брови — словно молодая луна, уста напоминали спелые вишни, станом был тонок, будто молодая ива. В движениях — грация парящего дракона, в ударах — мощь могучего тигра. Красный наряд и белый меч слились в единый цвет, совсем как в первую луну, когда снег заметает сливовые деревья в цвету. Казалось, сам Эрлан сошел с неба, чтобы сразиться с княжной! [3] Конюх Маэр, улыбки которого постоянно вгоняли Чуньмэй в краску, ни в какой сравнение с этим красавцем писаным не шел. — Кто это? — прошептала она враз пересохшими губами. — Княжна. Дерется. — Нет, с кем она дерется? — Чанлинь-ван. Значит, это и есть Чанлинь-ван, начальник городской стражи? На кухне рассуждали, что он в последнее время к хоу зачастил. Жуйгу, по злобности, буркнула что-то вроде: «Не к хоу, а к его наложнице», но тут уж тетушка Цзи не выдержала и за непочтение к господам велела полдня простоять на дворе на коленях с камнем на голове. Хуннян как-то рассказывала, что господин у Чанлинь-вана был наставником, и тот обо всем с ним советуется. Впрочем, ежели верить Хуннян, то без совета Линь-хоу в столице ни одно дело не делалось. Но о том, что Чанлинь-ван прекрасен как ясный месяц, Хуннян ни словом не упомянула. Тем временем княжна, резким движением взмыв в воздух, выбила у Чанлинь-вана меч. Тот со звоном упал на камни. Чанлинь-ван распрямился, поклонился и сказал: — Ваша взяла, княжна. — Только на тридцать седьмом приеме, — ответила та. Она даже не запыхалась! — У тебя получается все лучше. Но удар «парящий дракон» надо отрабатывать. — Так, может, еще раз? Но тут на дорожке появился господин Ли Ган. — Глава освободился, просит пожаловать к нему. Княжна сказала: — Ты ступай, а я задержусь ненадолго. Чанлинь-ван поклонился и двинулся за господином Ли. Чуньмэй не сводила зачарованных глаз с его прямой спины, развевающегося красного плаща и сияющих золотом доспехов. И откуда такие красавцы берутся? Сразу видно — с Сыном Неба в родстве! Княжна забросила меч в ножны и подошла к ним с Фэй Лю. Тот так и остался стоять столбом, а Чуньмэй только-только успела бухнуться на колени. — Поднимись. Чуньмэй распрямилась, глянула на княжну и тут же опустила глаза. — Тетушка Цзи тебя хвалит. Говорит, прилежная и схватываешь быстро. И уживчивая — со всеми поладила. — Драгоценная княжна, досточтимая Цзи слишком добра к ничтожной. — Моей Нэнхун [4] еще одна помощница нужна. Она уже немолода, устает быстро, за всем не поспевает. Так что скажи тетушке Цзи, что я распорядилась тебя умыть и приодеть, и приходи завтра с утра — будем из тебя делать комнатную девушку. Чуньмэй решила, что ослышалась. Как комнатную девушку? Она же деревенская, благородного обычая не знает, благородных умений не имеет! Кто же такое княжне посоветовал? Ведь не справится, опозорится навек, и хорошо, если просто домой отошлют, а не забьют за непочтительность. Ведь только-только приладилась, поняла, как кому угождать, и вот — все сначала! Но с княжной спорить не станешь. Чуньмэй поклонилась и сказала: — Слушаюсь, драгоценная княжна! Княжна кивнула, повернулась и ушла. А Чуньмэй обнаружила, что осталась в господском саду совершенно одна. Фэй Лю исчез — наверное, опять к господину сбежал. Придется искать ворота на хозяйственный двор самой. * * * Чуньмэй запомнила, что шли они через горбатый мостик и бамбуковую рощицу, но, видно, и мостик, и рощица в этом саду были не одни. Дорожка вилась, переплеталась с другими, Чуньмэй попадала в какие-то дворики, где среди деревьев, цветов и журчащей воды стояли нарядные павильоны, и откуда дальше ходу не было — приходилось возвращаться назад. Скалились поросшие мхом каменные звери, на стоящих торчмя плитах извивались каменные драконы, цвели усыпанные белыми цветами кусты, качались на ветру пионы, свисали лиловые гроздья глицинии, и сладкий цветочный запах мешался с ароматом благовоний, курившихся в резных курильницах. Высокой беленой стены все не было и не было. Чуньмэй поняла, что окончательно сбилась с дороги. Она вышла на очередной внутренний дворик. У маленького пруда стоял небольшой павильон, а над прудом склонилась плакучая ива. Какой-то мальчишка, забравшись на скамейку, пытался снять с дерева ярко раскрашенного воздушного змея. Заслышав шаги, он обернулся и, увидев Чуньмэй, скомандовал: — А ну, иди сюда. Помоги достать! Лет пяти-шести, ведет себя, как господин, и одет по-господски: в лазоревый шелковый халатик с широкими рукавами и туфли, вышитые тигриными мордочками. Никто ни разу не упоминал, что в усадьбе есть дети. Ну, то есть детей прислуги было предостаточно, но вот господское дитя… Чуньмэй поклонилась и подошла поближе. — Ты выше, должна дотянуться. Чуньмэй покорно забралась на скамейку, привстала на цыпочки и осторожно выпутала игрушку из ветвей. Она с поклоном протянула ее молодому господину. Тот выхватил змея у нее из рук и неожиданно толкнул в грудь. Чуньмэй покачнулась, соскользнула со скамейки и рухнула прямо в пруд. Мальчишка расхохотался, и так и стоял на берегу, заливаясь смехом, пока Чуньмэй, встав на четвереньки, выбиралась из воды. У нее так руки и чесались отвесить негоднику подзатыльник. В Таошуе за такую проделку она бы надрала уши, чтобы закаялся людей в воду скидывать! Но поместье Линь-хоу — не родная деревня. Тут дверь павильона отворилась и на двор вышла женщина. Пожилая, некрасивая: скулы высокие, губы полные. Одета по-господски, но очень скромно — в серый халат с голубой вышивкой. Ни налобного украшения, ни шпилек. Увидела мальчишку и Чуньмэй и всплеснула руками: — Ты что делаешь, Цишэн [5]! Зачем девочку обидел? — Это не девочка, это прислуга. — А если прислуга, можно в воду сталкивать? — Можно. Она так смешно бултыхалась! — Ох, Цишэн, видно, я все-таки плохо тебя воспитала! Хватит, пошли учиться. А ты иди-иди, девочка, мы сами разберемся. Она взяла мальчишку за руку и повела в павильон. Тот во весь голос орал: «Густые, густые полыни кругом — В средине над этим пологим холмом». Слышишь? Я и так все знаю! [6]». Чуньмэй низко поклонилась им вслед и выбежала из дворика, чувствуя, как прилипает к телу намокшая одежда и хлюпает матерчатая обувь. Она бежала, куда глаза глядят, глотая слезы. Сначала княжна, потом мерзкий мальчишка — ну почему у нее всегда все не ладится? И куда, куда запропастились ворота на хозяйственный двор? Что ей, век блуждать в зачарованном саду? Тут вдалеке послышались голоса. Чуньмэй облегченно вздохнула и двинулась на звук. Сейчас спросит, как отсюда выбраться! Она свернула за угол и тут же пригнувшись, бросилась в высокие кусты, с которых свисали гроздья сладко пахнущей глицинии, на этот раз не лиловой, а белой. Потому что по дорожке между кустами шли господин с Чанлинь-ваном. Рядом с красавцем-воином хоу казался особенно худым и бледным, да еще и прятал руки в рукава халата, как будто мерз. Чуньмэй вспомнила прикосновение ледяных пальцев и вздрогнула. Похоже, они ее не заметили — слишком заняты были разговором. Говорил Чанлинь-ван. И голос у него был под стать внешности: низкий и с переливами, словно шелковый. — Вы были правы, наставник. Сначала я не поверил, потому что считал, что обретение бессмертия требует забвения плоти и очищения внутренностей. Но Восьмой, похоже, действительно проводил обряд хэци [7]. Собирал нефритовую жидкость, копил желтую эссенцию, поднимался в сокровенную заставу — все вот это [8]. Он поморщился. — Тогда-то я считал, что он просто развлекается, а не упражняется в искусстве совершенных людей. Теперь припоминаю, как он корил прислужниц: «Опять спустил и все из-за вас, потаскушек! Не стать мне, видно, небожителем». Еще бы! Чтобы телесная форма не погибла, ему нужно было ублаготворить подряд двенадцать женщин за ночь. Так что девушек к нему водили постоянно. Они это называли «тащить праведника на небо». Тем, кто возвращался, евнухи потом разрешали день отлеживаться. Большая милость. — Но возвращались не все, верно? — Верно. У нас поговаривали, что Дэ-фэй, чтобы не было лишнего шума, кое-кого притравливала. Если случалось «нагромождение затруднений». Скольких она загубила, не знаю. Да, думаю, и никто не знает. — А снадобья? — Были и снадобья. Восьмой больше северными корешками увлекался, для мужской силы. С весенней радостью вроде бы дела не имел. Но ведь снадобья и зелья используют все: на приворот, на отворот, и просто яды. Соперниц извести, господина причаровать. И подливают, и подсыпают… — А что, бамбуковые палки никого не пугают? Чанлинь-ван усмехнулся. Нехорошо так: — Пугают. Только господский гнев пугает куда больше. Дворцовая стража всего-то изобьет до смерти, а вот что господин может придумать… Помолчали. Потом заговорил Линь-хоу: — Ты прости, Тиншэн, что заставил все это вспоминать. Дело слишком важное. — Наставник, я все понимаю. Порой мне кажется, что это не со мной было. Моя настоящая жизнь началась, когда вы мне сказали, что станете моим учителем. — Жизнь нельзя расколоть надвое. Можешь мне поверить — я пытался. Чуньмэй боялась дышать. О чем они говорят, она толком не понимала. Ведь Восьмой и так уже небожитель! [9] Зачем ему снадобья да девушки? Или речь о человеке? Лучше и не гадать. Такое даже просто услышать — уже преступление! Чанлинь-ван заговорил снова. — Я тогда думал, что все это — нормально, так и должно быть. Есть господа, есть слуги. Стыдно сказать, когда отец со мной впервые заговорил, я страшно перепугался: решил, что он тоже собирается развлечься. Хоу кивнул. — Я ведь про него знал только, что во дворце бывает редко, все больше на границе. А вкусы у него могли оказаться какие угодно. Хоу опять кивнул. — Старый император закрывал на разврат глаза. Если принцы не лезут во власть — пусть развлекаются, как хотят. Это лучше, чем если начнут блистать талантами и проявлять добродетели. Безопаснее. Чуньмэй стало совсем плохо. Так они говорили о родичах Сына Неба! Если дознаются, что она подслушивала, расправы не избежать. Загубят, как тех девушек, о которых рассказывал Чанлинь-ван. Хоу и Чанлинь-ван почти поравнялись с кустами, в которых она пряталась. И тут, на ее счастье, раздался крик: — Ваше высочество! Светлейший хоу! Извольте пожаловать в дом — гости прибыли! Господа повернулись и ушли. Но Чуньмэй по-прежнему боялась пошевелиться. Одежда вымокла насквозь, ее била крупная дрожь, и что делать — было совершенно непонятно. * * * — Ты что, девушка, в кустах прячешься? Голос был громкий, привыкший распоряжаться. Мужской. От неожиданности Чуньмэй привскочила и осторожно повернулась на голос. Пожилой, волосы с сильной проседью, завязаны в простой пучок. Одет просто, но держится по-господски. И внимательно ее рассматривает. Чуньмэй поклонилась. — Ничтожная служанка заблудилась, досточтимый господин. — Ты кто? — Чуньмэй, досточтимый господин. С кухни. Фэй Лю провел по приказу драгоценной княжны, и… — Ясно. Ладно, иди за мной. Чуньмэй торопилась за властным стариком, а тот шел уверенно, словно часто бывал или вообще в поместье жил. По закоулкам и дворикам не петлял, переходил с одной тропинки на другую, не задумываясь, и вот они, ворота на хозяйственный двор! Чуньмэй низко поклонилась и сказала: — Благодарствую, досточтимый господин! — Ладно. Переоденься и напейся чая с имбирем, я тебе как лекарь советую. Так это лекарь Янь! Хуннян говорила, что он своими иголками мертвого поднимет. Знаменит на все пять сторон света. Еще говорила, как господину повезло, что он сумел такого прославленного лекаря к себе на службу залучить. Чуньмэй еще раз поклонилась и бросилась в ворота. В голове билась только одна мысль — вдруг лекарь при господине упомянет: дескать, шел по саду, нашел кухонную девку в кустах белой глицинии… И что тогда? Ее замутило, совсем как в первый день. Она вбежала на кухню, бросилась к тетушке Цзи и упала на колени: — Негодная явилась, досточтимая госпожа! Но тетушка, похоже, не очень сердилась: — Поднимайся, чего уж! От княжны пришел приказ тебя завтра к утру предоставить в Восточные покои. Повезло тебе, девица, несказанно! Кто бы мог подумать: месяц из деревни, и уже сама княжна тебя отличила. Раз так, и я наказывать не стану. Но пока ты у нас не барышня, иди, рис перебери. Заодно и подсохнешь. Где это ты вымокнуть успела? — Негодная поскользнулась и упала в пруд. Чуньмэй достаточно прожила в усадьбе, чтобы сообразить — о негодном мальчишке лучше не упоминать. Раз считается, что нет в усадьбе господских детей, значит, нет. О лекаре Яне тоже лучше промолчать. Что ей станет от мокрой одежды? Она не хоу, который может расхвораться от вечерней росы! Так что Чуньмэй отправилась заниматься привычным делом. Довольно скоро в дверь сарая просунула нос Хуннян. Та, конечно, уже все знала. — Повезло тебе! Месяца не прожила, и к самой княжне в комнатные девушки! Будешь сладко есть, мягко спать, ходить в шелках, как благородная! Чуньмэй наконец-то высказала все, что накопилось на душе: — Как же, повезло! Я и повернуться толком не умею, и ничегошеньки не знаю! Взяли на посмешище, господ веселить. Вот Жуйгу радости будет, когда на кухню вернут. Это если вернут, а не так… в саду прикопают. Хуннян покачала головой: — Нет, княжна милостива. И в людях разбирается. Раз она тебя выбрала, значит, талант в тебе разглядела. — Какой талант? Вечно в беду попадать? Хуннян насторожилась. — И в какую беду ты попала? Снова с хоу повстречалась? Чуньмэй похолодела — а что, если догадается? Хуннян на лету соображает, от нее не скроешься. — В какую, в какую! Фэй Лю в сад увел, княжне показать, и там бросил. Еле выбралась. Подумала и добавила, чтобы отвлечь: — Видела, как княжна на мечах рубится с Чанлинь-ваном. У Хуннян загорелись глаза: — Правда? И кто победил? — Княжна. — Я же говорила! — Зато Чанлинь-ван, он такой… такой… Как из сказки! Вот тут она Хуннян действительно отвлекла. * * * На следующий день у Чуньмэй началась новая жизнь. На веранде Павильона Возвратившейся Ласточки ее встретила высокая, с поджатыми губами пожилая женщина и с ходу заявила: — Звать будешь госпожой Нэнхун. И так ясно, что «тетушкой» не назовешь. Спина прямая, седые волосы уложены в высокую прическу, лицо жесткое, глаза — как две ледышки. Сразу видно: нрава сурового, у нее не забалуешь. Госпожа Нэнхун оглядела Чуньмэй с головы до пят. А что? Халат хоть и старый, но шелковый, а волосы она помыла, расчесала и в косу заплела. — Вид у тебя… Эй, Ляньсян! Принеси халат и помоги новой девушке причесаться. Эта казалась помоложе и тоже с Юга. По крайней мере, улыбается. — Пойдем, девушка. К концу дня Чуньмэй не радовал ни новый нарядный халат, ни господская прическа. От накрученных на висках бубликов из волос и тяжелой шпильки с подвеской-ласточкой разболелась голова, ноги путались в длинных полах, широкие рукава так и норовили за что-нибудь зацепиться, а уж замечания на нее просто сыпались. Учила ее лично госпожа Нэнхун, а барышня Ляньсян сидела за столиком и изображала госпожу. — Ниже, ниже спину гни! Да колени не сгибай, плавнее наклоняйся! Еще ниже! Поднос держи прямее! Ну вот, опять все с подноса съехало. Сказано тебе: поднос взяла, спину согнула и медленно… медленно подходишь к госпоже. Да не с той стороны! И не сопи, когда поднос подаешь. Затаила дыхание, и протянула. Плавнее! Куда торопишься — госпоже время надо, чтобы печенье выбрать. Теперь убирай! Куда распрямляешься? Не разгибаясь, отступай назад. Не топочи, мелкими шажками иди! Вот теперь можешь разогнуться. И так раз за разом. Под конец Чуньмэй была вся мокрая, руки тряслись, перед глазами плыло, а голос госпожи Нэнхун впивался в уши острым шилом. Потом слугам принесли с кухни еду. При павильоне, оказывается, была кухня, там и ели. По словам Ляньсян, кухня была совсем маленькая, чай подогреть или господину отвар заварить, но Чуньмэй она показалась большой и просторной. И чего только не лежало и не стояло на полках! Фарфоровые чашки, с росписью и без, чайники и чайнички: фарфоровые, нефритовые и глиняные («глина особая, из Сычуани, для здоровья полезно» — пояснила Ляньсян, только еще больше запутав), костяные ложечки, ножики и палочки, разноцветные причудливые бутылочки, расшитые шелковые мешочки с чаем и лечебными травами, лакированные коробки с печеньем и конфетами. Госпожа Нэнхун ушла к княжне, так что показывала, где что лежит, барышня Ляньсян. Чуньмэй кивала, но в голове все сразу путалось. — Все запомнила? Без спроса не вздумай даже прикасаться. Что скажут, то и принесешь. Первое время можешь меня спрашивать. И не хватай деревенскими своими лапищами, а осторожно бери, с бережением. Замечу, пропало что или сломалось — шкуру спущу. К вечеру Чуньмэй сидела на полу на кухне с гудящей головой и ломящей поясницей и думала, что легче весь день котлы чистить, чем вот так кланяться да запоминать. Шум и суету на галерее она услышала, но выяснять, что там стряслось, не было сил. И тут в кухню вбежала барышня Ляньсян: — Чего расселась? Вставай! Господин пожаловал! Сейчас чай пить будут. Я заварю, а ты печенье доставай. Чуньмэй вскочила и бросилась к шкафу. И встала столбом. Где среди всех этих коробок и мешочков искать печенье? Вмешалась Ляньсян: — Да не из шкафа, а вон из лакированной коробки, что прислали от вдовствующей императрицы. Возьмешь каждого по пять штучек и разложишь на тарелку, которая на столе стоит. И не смей в рот тянуть — не для тебя испечено! Печенье от императрицы! Чуньмэй дрожащими руками открыла коробку. Внутри оказалось несколько коробочек, все с разным печеньем. Пахло одуряюще, смесью пряных и сладких запахов. Чуньмэй неуверенно дотронулась до круглой печененки с выдавленным на ней цветком. Вроде целая, не поломала. Взялась увереннее, положила на блюдо. Потом следующую. Потом еще. — Ты как печенье навалила? Кто же так раскладывает? Красиво надо: круглые в центр, овальные с одной стороны, те, которые листиками — с другой. А с завитками разбрасываешь между ними, как бы случайно. Барышня Ляньсян быстро переложила печенье и сунула тарелку в руки Чуньмэй. Сама подхватила поднос с чайничком и двумя чашками и распорядилась: — Не трясись! Смотри на меня и делай, как я. Пошли. В покоях княжны мерцали свечи и царил полумрак. Чуньмэй, согнув спину, семенила за Ляньсян, до боли сжимая в руках поднос. — К сожалению, или к счастью, в глазах измученного народа легко прослыть человеколюбивым [10]. Поэтому особых усилий прилагать не придется. Простить недоимки, облегчить подати и сократить наказания — и люди сами исправятся. Все, что требуется — послать преданного и честного человека, чтобы он исправил ошибки и привлек достойных чиновников. Чуньмэй чуть приподняла голову и глянула сквозь ресницы. Хоу. Устроился на низком диване, распущенные волосы перевязаны лентой, широкий домашний халат. Княжна присела на тот же диван, тоже в домашнем. Наконец-то избавилась от мужского кафтана и штанов! Вот только повадка у нее осталась мужская. Она выслушала хоу и, вместо того, чтобы смиренно согласиться с его мнением, сказала: — Шайки разбойников тоже будешь унимать человеколюбием? Сам знаешь, сколько их в Сяньчжоу развелось! Нужно исправлять дурные поступки, а не ждать, пока люди станут чище [11]. Так и заявила прямо в лицо хоу! Чуньмэй обмерла: вот сейчас господин разгневается, разжалует супругу в наложницы и посадит под затвор вместе с прислугой! Но хоу улыбнулся и ответил: — Путь управления народом состоит в успокоении народа. Тогда подданные-смутьяны потеряют поддержку и их будет нетрудно извести [12]. Княжна не унялась, продолжает перечить: — Лучший способ успокоить народ — прислать мощный военный отряд и устроить показательные казни смутьянов. Хоу и это княжне спустил. Спокойно сказал: — Это сработало бы у вас в Юньнани. А здесь слишком поздно. Хуанхэ уже прорвала плотины [13]. Одними карами разбойников народ не умиротворить. Надо карать тех, кто попустительствовал злу и выполнял ошибочные распоряжения. Тут княжна обратила внимание на служанок. Кивнула, показывая, что надо поднести чай и печенье, и продолжила спор: — Сам понимаешь, я не стану просить за Цзинсюаня. Когда такой человек доходит до гибели, никто не жалеет его. Но ты уверен, что все так плохо? — Это самое любопытное и есть. Разбойники кишат, а доносов на правителя не поступало. — Или не доходило? — Вот именно. При том, что всех известных сторонников удалили. Но сейчас в столицу прибыл свидетель. По его словам, правитель Сяньчжоу ведет себя подобно Чжоу-синю [14]. Ты его, может, помнишь? Сотник Вань Ши. Похоже, хоу пока не собирается супругу наказывать. Вот, опять улыбается! Чуньмэй за последние дни усвоила, что господа любят обсуждать непонятные и опасные вещи. Вот и сейчас: слова-то какие, с ходу и не произнесешь — «по-пу-сти-тель-ствовать». На самом деле Чуньмэй изо всех сил пыталась сообразить: с какой стороны поднести хоу печенье? Ее учили, как подносить сидящему за столом, но хоу лежал на диване. Тут Ляньсян качнула головой направо. Чуньмэй облегченно выдохнула, торопливо задержала дыхание и протянула тарелку. Длинные тонкие пальцы взяли печенье с выдавленным цветком. — Вдовствующая императрица великолепно печет печенье с османтусом. Княжна задумчиво разлила чай и протянула чашку хоу. — Нет, Вань Ши не помню. Он служил при принце Ци? — Да. Имел дерзость за год до падения принца подать доклад на высочайшее имя о беспорядках в военном ведомстве. Повезло — всего-то наказали палками, разжаловали в солдаты и сослали на Север. Там снова дослужился до сотника. Сейчас по указу об амнистии возвращен в столицу. Ехал через Тяньцзинь [15]. Вот, просит о встрече. Княжна поднесла чашку к губам. — А ты его вспомнил? — Не столько его, сколько его друга — Сюэ Фэньлана. Того еще называли «шелковый красавчик» [16]. — Припоминаю. Вокруг него вечно бушевал южный ветер. Что с ним сталось? — То же, что и со всеми. Хоу сказал это тихим спокойным голосом, но Чуньмэй вдруг пробил озноб. Княжна, ни говоря ни слова, потянулась за печеньем. Чуньмэй торопливо передвинулась ближе, поднос покачнулся, и печенье соскользнуло на диван, прямо на широкий халат хоу. * * * Чуньмэй окаменела. Стоит, смотрит на печенье на серо-голубом шелке халата и пошевелиться не может. Барышня Ляньсян упала на колени: — Смилуйтесь, светлейший хоу, умерьте гнев! Девка первый день, только-только обучать начали, прямо из деревни, совсем бестолковая. Сейчас эти соберем и новые принесем. А девку накажем по всей строгости! Хоу улыбается: — Зачем же по всей строгости? Не такое страшное преступление. Вот если бы кипятком облила… Но наказать надо. Только как? И смотрит на княжну. Чуньмэй тоже посмотрела на княжну. Хуннян говорила, та добрая, может, смилостивится, не велит палками бить? А на коленях в подвале она готова стоять сколько угодно! Хоть день, хоть два, хоть неделю. Княжна подумала и говорит: — Раз надо, значит, накажем. Пусть девушка господину споет [17]. Хоу кивнул и сказал очередную непонятную вещь: — Раз имеет рот, пусть выскажет, что на сердце [18]. Барышня Ляньсян тем временем стряхнула печенье на чайный подносик и, пятясь, удалилась на кухню. Чуньмэй осталась с господами одна. Княжна велит: — Пой, девушка! В господских покоях и петь деревенскую песню! Вот уж правда, на посмешище взяли. И что петь? Может, «Зелена, зелена на речном берегу трава»? Или «Дева, дух солнца»? Потом вспомнила, как бились на мечах княжна и прекрасный Чанлинь-ван, и запела: Мой милый друг, Ты подарил мне лук. Повесил у ворот, Где все мои доспехи. В день трижды приходил, Страдая от разлук, Лук крепкий натянуть — Нет радостней утехи [19]. Она пела и видела, как с лица хоу сходит улыбка и на нем проступает странное, неживое выражение, как он сминает пальцами ткань халата, приподнимается и подается вперед. Чуньмэй понимала, что опять допустила промашку, но все-таки допела до конца: Поглажу-ка рукой, Потом пылинки сдую — Люблю мой лук нежней, Чем деву молодую. И хоу, и княжна молчали, и в этой тишине Чуньмэй хотелось броситься на колени и молить о пощаде, только сил не было. Наконец хоу тряхнул головой и сказал: — Прекрасная песня, и сразу понятно, что с Севера. Княжна тоже отмерла и велела: — Ступай, девушка. Чуньмэй стала пятиться к кухне. Княжна громче сказала: — На сегодня отпускаю всех.

* * * Я любуюсь тобою, О юноша смелый и стройный, Ты стоишь — одинок — Среди тех, кто тебя окружает. Высоко ты возвысился И, никогда не сгибаясь, Восхищаешь людей, С мандариновым деревом схожий ... Непреклонна душа твоя, Но осторожны поступки - Ты себя ограждаешь От промахов или ошибок. Добродетель твою я сравню Лишь с твоим бескорыстьем, И, живя на земле, как луна И как солнце ты светел. Ты пленяешь невольно Своим целомудрием строгим, Но за правду святую Сражаешься стойко и твердо. Цюй Юань, "Ода мандариновому дереву"

Примечания: 1. В горных районах вместо поливного риса выращивали просо. Если лето было жаркое, а просо высокое, его срезали ножом. Полеглое от дождя просо приходилось вырывать вместе с корнем. 2. Дуанъу — пятый день пятой луны, праздник «двойной пятерки». В этот день уже при Южных династиях проходили народные гуляния и лодочные гонки. Столица Лян Цзиньлин (нынешний Нанкин) стояла на реке Янцзы. 3. Эрлан-шень — бог-драконоборец, контролирующий разлив рек, и величайший воин Небес. Красавец со всевидящим третьим глазом во лбу. 4. «Нэнхун» — «Умеющая краснеть», отсылка к парному изречению «Цветок персика умеет краснеть, цветок сливы умеет бледнеть». 5. «Цишэн» — «Чудесно рожденный». 6. Цишэн выкрикивает начало песни «Густые полыни» из «Малых од» («Шицзин», II, III, 2): Густые, густые полыни кругом — В средине над этим пологим холмом. Завижу супруга любимого я — И рада, готовлю учтивый прием! Читать в то время обучали по «Шицзин» и другим каноническим книгам. 7. Хэци — даосский обряд слияния жизненных сил, подготовки к бессмертию. 8. Использованы фрагменты из раздела «Тонкая суть» трактата «Баопу-цзы» («Мудрец, объемлющий первозданную простоту»). 9. Чуньмэй подумала, что речь идет о святых даосского пантеона, которых традиционно восемь. 10. Линь Шу ссылается на своего, без всякого сомнения, любимого автора — придворного астролога ханьского У-ди, хоу Сыма Цяня, автора «Исторических записок». Фрагмент из рассуждений о причинах падения династии Цинь, трактат «Цинь-ши хуан бэнь цзы» («Основные записи о деяниях дома Цинь»), гл. 6 «Исторических записок». 11. Возражение княжны Нихуан построено на ответе Ли Гэ лускому Чэн-гуну: «Правитель, опекая народ, должен исправлять его дурные поступки. Когда же правитель попустительствует злу и забрасывает дела народа, в народе повсюду появляются злодеи» — «Го юй» («Речи царств»), гл. 4. 12. Линь Шу продолжает ссылаться на «Цинь-ши хуан бэнь цзы»: «Путь управления народом состоит в успокоении народа, и только. Если же в Поднебесной и появлялись подданные-смутьяны, то они не находили поддержки и отклика в стране». 13. «Когда река Хуанхэ прорывает [плотины], прорывы невозможно заделать; когда рыба портится, то ее невозможно вновь сделать свежей» — «Цинь-ши хуан бэнь цзы». Естественно, это иносказание, намекающее на ответственность правителя. 14. Последний правитель династии Инь. Согласно традиции, «распутствовал и безобразничал, не зная удержу», погубил династию. На его примере Ли Гэ объяснял лускому Чэн-гуну: «Если управлять народом с помощью зла, погружаешься в бездну, из которой нет спасения, и тогда, хотя на службе находятся добрые чиновники, им не предоставляют власти, законы не могут применяться, а правитель доходит до гибели, причем никто не жалеет его. На что нужен такой правитель!» — «Го юй» («Речи царств»), гл. 4. 15. Тяньцзинь — столица провинции Сяньчжоу. 16. Некоторый анахронизм (как и Управление Сюаньцзин). Шелковых красавчиков-кукол коллекционировали дамы при Мин. 17. Да, такая форма наказания существовала. 18. Скрытая ссылка на очень известный фрагмент Сыма Цяня: «Люди имеют рты, подобно тому как на земле есть горы и реки, которые рождают все богатства, подобно тому как на ней есть возвышенные и низкие места, плодородные и орошаемые земли, которые дают одежду и пищу. Рот [человека] распространяет слова, которые являются источником хорошего и дурного… Ведь чаяния народа лежат в сердце, а высказываются они ртом, складываясь вместе, они проводятся в жизнь. Если же закрыть рты народу, долго ли все это сможет продолжаться?» — трактат «Чжоу бэнь цзы» («Основные деяния дома Чжоу») из «Исторических записок» Сыма Цяня, гл. 4. 19. Чуньмэй исполняет народную песню-«юэфу» в северном варианте — о подвигах и боях. В южных юэфу пели о любви. Текст представляет собой вариацию на северную «Песню Ланъе-вана про меч». Использован перевод А. Адалис, в котором песня про меч из народных песен Северных династий называется «Песня наследника престола».