Деревенская простота

Чуньмэй полночи проворочалась без сна: все вспоминалось, как мертвело лицо хоу, пока она пела. Да что же это такое? Чем она виновата? Сами же приказали петь! И что теперь с ней будет? Может, на кухню обратно отправят? Верно говорят: чем дальше от господ, тем спокойнее жизнь. Но с утра все вели себя, как ни в чем не бывало. Господа занялись своими делами, а госпожа Нэнхун и барышня Ляньсян снова принялись за обучение Чуньмэй. Опять пришлось бесконечно кланяться и пятиться, только подавала она на этот раз не печенье, а чашку с едой. Это оказалось еще сложнее, тем более что Ляньсян все время приговаривала: — Это не печенье, уронишь на халат, испортишь шелк, песней не отделаешься! Потом учили, как чай разливать, и опять с приговором: «Смотри, кипятком не облей! А то еще не так запоешь!» К концу дня Чуньмэй опять ничего не соображала, но, к счастью, хоу не пришел — посещал наложницу, а княжна весь вечер что-то писала. Чай ей подавала сама Нэнхун. Постепенно Чуньмэй стала привыкать. Хоу она по-прежнему боялась до оторопи, но убедилась, что княжна — та добрая. Неловкие услуги Чуньмэй принимала с улыбкой, на извинения госпожи Нэнхун говорила: «Девушка старается, постепенно научится», как-то спросила: «А у вас на Севере тоже принято летом ловить жаб?» [1], а когда Чуньмэй ответила: «Нет, драгоценная княжна, у нас делают амулеты из персикового дерева», изволила кивнуть и улыбнуться. Княжна даже перестала казаться Чуньмэй такой уж некрасивой. Конечно, немолода, но сильная, гибкая, стройная, а что скулы выпирают — так на Юге у всех так. Они и не замечают даже. Вот, госпожа Нэнхун, наряжая княжну, приговаривает: «Такой красавице, как вы, госпожа, не мужские кафтаны носить, а полный дворцовый наряд». И видно, что не льстит, а действительно считает княжну красавицей. Господин, наверное, тоже так считал, потому что посещал княжну едва ли не каждый вечер. Чуньмэй постепенно привыкла к их разговорам, и, слушая о стремлении к основе как способе предотвратить смуту [2], даже не пыталась понять, о чем идет речь. Или хоу веселил княжну рассказом о том, как некий «розовый князек» заявил: «чай простокваше даже в рабы не годится», княжна смеялась, а Чуньмэй только мимолетно удивлялась, что знатные господа вообще слыхали о простом северном питье. Чуньмэй гораздо больше тревожило то, что княжна обходилась с хоу без всякого вежества. Звала запросто братом Линь Шу, о себе говорила в первом лице и, самое главное, беспрестанно перечила и возражала. Иной раз и пошутить могла, тоже без всякой почтительности. Хоу как-то к слову похвалил игру младшей жены на цине, а она ему: «Будь мы в Чанъани, брат Линь Шу, я за такие речи уже гонялась бы за тобой с ножом». И вообще вела себя так, словно была мужчиной, с которым хоу издавна дружен. Тот только улыбался, и, казалось, был вполне доволен, но Чуньмэй все время опасалась — вдруг разгневается или, того хуже, охладеет! Вот младшая жена, когда ее приглашали провести вечер, вела себя правильно. Господину в лицо не смотрела, первая не заговаривала, обращалась почтительно (хотя и странно — звала почему-то «главой»), если с мнением господина была не согласна, высказывалась окольным путем, намеками, всегда рада была услужить. Потому и было страшно: надоест господину однажды, что ему вечно молвят поперек! Но поделать ничего было нельзя. Не остерегать же княжну! Так что Чуньмэй терпеливо осваивала сложные господские обычаи. Помогать барышне Ляньсян у нее уже неплохо получалось: та все реже ей указывала, реже одергивала, а один раз даже сказала: «А ты и вправду старательная!» Вообще жаловаться было грех: барышня Ляньсян оказалась не злая, а госпожа Нэнхун, хотя и строгая, но не придирчивая. Но все равно, главной радостью Чуньмэй было отправиться с каким-нибудь поручением на кухню: словом с Хуннян перемолвиться, новостями поделиться. Вот, сегодня Хуннян с гордостью рассказала, как нашла ошибку в счете аптекаря Бо: — Я сразу увидела, что не сходится! Он змеиную желтизну в двух местах записал, и два раза посчитал. А она знаешь сколько стоит! И пилюли из северного женьшеня, для укрепления сердца: записал, что продал пять, а умножил на семь. Шестнадцать лянов лишних и набежало. Я, конечно, сразу к тетушке Жуйгу, а она к господину Ли Гану. Тот меня вызвал, сам еще раз все проверил и похвалил. В награду три фыня дал! Она покрутила перед глазами Чуньмэй кружком с квадратным отверстием. — На праздник «двух пятерок» купим себе медовых тянучек. Ну, ты-то, конечно, у княжны и не такое пробовала… — Пробовала. Только в господское печенье что-то добавляют, что вкус отбивает. Запах странный и жжется [3]. А с аптекарем что? — С аптекарем? Вроде велели передать, что в услугах больше не нуждаются. Правда, я его не так давно встретила у нас на дворе. Может, ходил к Ли Гану, прощения просить. Да ты его тоже видела, он к тетушке Цзи заходил: полный такой, в синем халате, в пучке три волосины, и вечно щурится, словно солнце ему глаза слепит. Чуньмэй смутно припомнила редкие волосы и умильную улыбку. Впрочем, ей до аптекаря дела не было. Она торопливо заговорила о другом: — А мне Фэй Лю опять букет принес, я его на кухне сунула в вазу, а княжна мельком увидела и говорит: «Красивый букет, поставь мне в кабинет». — Я тебе говорила, что старшая госпожа добрая и справедливая! С этим Чуньмэй от души согласилась. Про свои опасения она с Хуннян после одного раза не говорила: та сразу бросилась на защиту княжны, которую назвала Матерью-тигрицей [4]. После разговора с Хуннян на душе полегчало. Чуньмэй с блюдом личжи в руках шла по садовой дорожке, вдыхая аромат глициний. И вдруг навстречу — барышня Байлянь. Тоже, видно, на кухню послали. Чуньмэй поклонилась, изо всех сил сжимая в руках расписное блюдо из странного, полупрозрачного фарфора («княжны любимое, привезли из Западной Ся, уронишь — весь ваш уезд не расплатится» [5]). Барышня Байлянь кланяться не стала. Головой кивнула и пропела: — Здравствуй, барышня Чуньмэй. Надо же — дубина деревенская, а пролезла в милость. Была доска в полу, а попала в потолок! Ну, рассказывай, как там у княжны? Небось, с утра до вечера доспехи начищаешь? А меч полировать доверяют? Она как у себя в Юньнани привыкла границу оборонять, так и тут как на войне! Чуньмэй, опешив, молча смотрела на Байлянь. Что это с ней? — А дротики отравленные тебя метать не учат? Знаешь, как у южных варваров в обычае? Хоу наш здоровьем слаб, ему не то что меч поднять — иной раз тушь самому не растереть, чтобы запись сделать [6], а тут женщины — и всякой воинской науке обучены. Воображаю, как он веселится. Вы там у себя, в Павильоне Ласточки, небось, еще и маршируете строем! Чуньмэй, наконец, отмерла и закричала: — Да как ты смеешь такое про драгоценную княжну! Она добрая и справедливая, в тысячу раз лучше младшей госпожи! Та только на цине играть умеет, а княжна… И тут барышня Байлянь прошипела: — А что княжна? Ступени в Восточные покои скоро зарастут осенней травой [7]. И тогда тебе твои слова припомнят, да с хорошей придачей! Фыркнула, толкнула Чуньмэй плечом и пошла по дорожке дальше, а Чуньмэй так и осталась стоять, дрожа от ярости. Как она посмела! И что за намеки про «осеннюю траву»? Что они замыслили там, в Западных покоях? А может, заметили, что хоу к старшей жене охладевать стал? Да вроде бы нет, только вчера посещал, и все было как обычно… Погрузившись в эти мысли, Чуньмэй медленно брела по саду. У входа в Павильон Возвратившейся Ласточки ее перехватила Ляньсян: — Ты куда пропала? Быстро неси личжи на кухню, и за мной. Княжна к господину собралась, нам велено сопровождать. Чуньмэй метнулась на кухню, поставила драгоценное блюдо с фруктами на стол и бросилась обратно. Княжна в сопровождении госпожи Нэнхун, придерживающей ее под локоть, уже шла по дорожке. Чуньмэй пристроилась следом за державшей опахало Ляньсян. Сердце бешено стучало в груди. Идти в покои к господину было страшно. До этого она была в них только один раз, и «Посмотри на меня» до сих пор мерещилось ей в ночных кошмарах. Ляньсян, не переставая махать опахалом, сказала краем рта: — Твое дело — стоять и молчать, если что — я подам знак. Вслед за княжной они поднялись по ступеням, прошли по переходам и оказались в уже знакомом Чуньмэй покое. Только в этот раз она поняла, что это был кабинет. Книг и бумаг в нем было гораздо больше, чем у княжны, а на стене висело шелковое полотнище, на котором были тушью нарисованы горы, да такие высокие и крутые, каких Чуньмэй сроду не видала. Хоу сидел и ждал. Перед ним в почтительной позе стоял человек. Странно, слуга в господском доме, а похож на молодца с речных заводей. Увидев княжну, хоу сказал: — Хорошо, что пришла. Вань Ши уже здесь. И слуге: — Чжэнь Пин, приведи его. Пока княжна садилась, а остальные пристраивались вокруг нее, в кабинет вошел мужчина, упал на колени и уткнулся лбом в пол. — Приветствую командующего Линя! Приветствую драгоценную княжну! — Поднимись. — Слушаюсь. Вытянулся во весь рост. Немолодой, крепкий, лицо грубое, словно топором вырублено. В доспехах, но самых простых. Куда им до золоченых доспехов Чанлинь-вана! Держится прямо, говорит четко. — Рад видеть тебя, сотник Вань Ши. Только я теперь не командующий. — Никогда не забуду прежние милости! Для всех, кто служил при принце Ци, вы — командующий! Что за «принц Ци»? Почему «командующий»? Чуньмэй припомнила: Хуннян рассказывала, что хоу до болезни был великим воином. Оказывается, он войсками командовал! — Ну, рассказывай, что у тебя. — Прошлой зимой, проезжая через Тяньцзинь, повстречался с начальником гарнизона Мао Си. Служили вместе на северной границе. Он просил передать письмо в высокие руки. — Зимой? А сейчас лето. Это уже княжна вмешалась. — Из Сяньчжоу было выбраться непросто. Добрался в столицу только к празднику Цинмин [8]. Хоу зачем-то кивнул. — А в столице не так просто было дойти до командующего. — Где письмо? Сотник Вань почтительно протянул хоу надписанный красным конверт. Хоу открыл, быстро проглядел и передал княжне. — Значит, народ в Сяньчжоу не имеет возможности спокойно существовать? — Неправедные чиновники присваивают себе земли, на государевых складах нет зерна, подати непосильны и взимаются не по разу. Оттого в Сяньчжоу развелась тьма смутьянов и разбойников. Простые люди обливаются слезами, терпя невообразимые муки. А наместник Сяньчжоу распутствует и безобразничает, не зная удержу. Держал слуг на деревьях голыми в зимнюю пору, отчего многие умерли. Беззаконно утопил в пруду певца Бай Э, а народ любил его песни. — Да, про это в письме есть. — А еще на третий год траура по покойному государю устроил во дворце варварские пляски с голыми прислужницами. И так до сих пор и продолжает. Не гнушается белыми камнями… Дворец спалил, а с дворцом и ближние кумирни сгорели. Чуньмэй, которая, слушая про бесчинства неведомого наместника, разглядывала горы на свитке (ну не бывает таких гор!), вздрогнула. Сотник сказал «белые камни»? Кто бы ни был тот наместник, человек он, видно, отчаянный. Ну, коли он траур по государю не соблюдает и кумирни жжет, ему терять нечего. Можно и с белыми овцами дела завести! Между тем сотник продолжал: — По его приказу замучили наложницу Синь. У нее ножик нашли, наместник решил, что она на него покушалась. Велел пытать каленым железом — призналась, что покушалась на Бай Э. Завидовала, что тот наместника угощал объедками персиков [9]. Наместник отдал ее Бай Э, а тем уже завладели белые камни. Он ее сначала живой на куски резал, потом в горло свинец влил, а потом вонзил раскаленный железный прут в срамное место. Наложница Синь скончалась, а наместник с утра протрезвел и велел певца утопить [10]. Народ возмутился и до сих пор в смятении. Княжна воскликнула: — Цзинсюаня уже нельзя назвать человеком! Хоу ей: — Того, у кого куриная грудь, не заставить опустить голову[11]. Потом сотнику: — Спасибо за рассказ. Сотник отвечает: — Чем смог, отплатил за великую милость! — Какую милость? — Командующий Линь вернул честное имя Сюэ Фэньлану — вот главная милость! Я же всю жизнь провел в воинских походах, ныне не имею ни семьи, ни детей — готов служить, где угодно государю. — Похвально. Я государю о тебе напомню. Сотник опять на колени и лбом об пол. — Хватит, хватит, вставай! — Прошу позволения удалиться! — Погоди. Чжэнь Пин, пусть принесут вина и кубки. Четыре. Вина? Они что, праздновать что-то собрались? Принесли вино. Хоу сам его разлил. И слуге налил! Потом опустился на колени, поднял кубок: — Сюэ Фэньлан и еще семьдесят тысяч душ! Приносим в жертву вам вино и протягиваем кубки! [12]. И медленно-медленно вылил вино на блестящие доски пола. Княжна, сотник и Чжэнь Пин проделали то же самое. И тут сотник запел хриплым, грубым голосом. Пошли герои Снежною зимою На подвиг, Оказавшийся напрасным. На перевале Кровь лилась рекою, И снег на перевале Стал весь красным. В далеком небе Дымка голубая, Уже давно Утихло поле боя, Семьдесят тысяч Воинов Китая Погибли здесь, Пожертвовав собою [13]. Допел и говорит: — Эту поминальную песню солдаты на Севере уже много лет поют. Тайно, конечно. У хоу опять лицо как неживое, у княжны слезы текут. Похоже, в усадьбе Линь-хоу вообще лучше военных песен не петь. * * * На следующий день у Чуньмэй вылетели из головы и намеки барышни Байлянь, и рассказы о бесчинствах правителя округа, и страшная песня про семьдесят тысяч воинов. Стало не до того. Хоу к концу недели собрался дать большой пир, ждали самого государя, и прислуге некогда было вздохнуть. На кухне все кипело, вертелось, поворачивалось — только успевай! Готовили блюда, от одних описаний которых начинали течь слюнки — белое мясо с соусом из молодых побегов бамбука и утиных яиц! Цзунцзы со свининой в лотосовых листьях! Карп в виде белки в кисло-сладком соусе! Или, наоборот, нападала оторопь от названий: «столетние яйца»! (Это где же их держали целых сто лет?) «Львиные головы»! (Хуннян объяснила — львы тут вообще ни при чем, делают шарики из свинины с крабом). «Муравьи взбираются на дерево»! (Оказалось, что это свинина с бобовой лапшой, в остром соусе на сычуанский манер). И уж совсем поразило Чуньмэй блюдо под названием «Прощай, моя наложница» — из черепахи, тушеной в вине. А еще варили черепаховое желе, несметной, как оказалось, цены. «Потому что нужна особая черепаха, редкая очень, с панцирем как золотая монета, — растолковала все та же всезнающая Хуннян. — Улучшает циркуляцию ци, для цвета лица очень хорошо» [14]. Чуньмэй еще подумала — может, хоу станет не такой серый? Непрестанно подвозили новые припасы. Только молодого бамбука доставили, можно сказать, воз. А фрукты! Чуньмэй и не знала, что такие бывают. Князь Му прислал красные сливы, странные, словно из воска лепленые и все в мелких пупырышках. Похожи на личжи, но пахнут по-другому. Потом еще круглые пятнистые плоды под названием «глаз дракона» [15]. И персики. Жуйгу, утратив голос, металась по двору с табличками для записей, Хуннян носилась по усадьбе по ее поручениям. Остальные слуги тоже не могли присесть ни на мгновение: надо было перемыть уйму фарфоровой посуды, отчистить привозные чаши для вина из полупрозрачного фарфора, приготовить чайники, само вино проверить и расставить в порядке подачи… Чуньмэй узнала, что, оказывается, к каждому блюду положено свое. «Чтобы вкус и аромат подходили», — объяснила как-то на бегу Хуннян. В саду приводили в порядок дорожки, украшали деревья фонариками, в большой беседке, где должно было состояться пированье, расставляли сиденья и спорили, куда сядет государь. То ли, как положено, на высокое место лицом к югу, а хозяин — напротив. То ли по левую руку от хозяина, потому как пир, хотя и большой, но только для приближенных. Госпожа Нэнхун замучила прислугу в Восточных покоях: без конца напоминала, как падать ниц при появлении государя, что говорить, ежели Сын Неба, паче чаяния, изволит о чем-то полюбопытствовать, как блюда принимать, как передавать, как раскладывать, как вино наливать, как подавать. И особо повторяла — стоять на коленях, в полупоклон, с лицом почтительным, но без всякого выражения. И ни в коем случае не смеяться, даже не улыбаться, ежели гости пошутить изволят. «Господское веселье не для вас. Считайте, что вы на этом пиру духи бесплотные. Вас и не видно, и не слышно: блюда сами собой наполняются, а кубки — наливаются». И снова, и снова: «Как закричат: «Пожаловал государь!», падаем ниц. Скажет государь «Поднимайтесь!» — не вздумайте, это не для вас, это для господ. А вот как заиграют «Из радуги яркий наряд, из сверкающих перьев узор» — значит, первые блюда понесли, можно на колени встать». Барышня Ляньсян тихонько ворчала: «Можно подумать, государь в первый раз к нам собрался. Сколько раз бывал — давно со счета сбились. Нет, надо без конца повторять, словно мы вчера с гор». Чуньмэй эти колкости пропускала мимо ушей. Ее на пир брали так, на подхват, на всякий случай. «Твое дело смотреть да учиться, как господам прислуживать», — сказала ей госпожа Нэнхун. Но все равно сердце замирало. И даже не от того, что на пиру будет Сын Неба. Конечно, на государя взглянуть хотелось — каков он? Правда ли, что у него двойные зрачки и пятицветные брови? [16] Хуннян вон вся иззавидовалась! А уж деревенские и не поверят, коли рассказать! Но на пиру обещался быть Чанлинь-ван. Целый вечер можно будет на него смотреть, на красу ненаглядную любоваться! Остальные гости Чуньмэй мало интересовали. Ваны и хоу, министры и генералы — правильно, кто ж еще с государем пировать может? Понятно, что знатны и богаты, понятно, что каждому достаточно слово сказать, чтобы бедняка навек осчастливить (или, наоборот, дотла разорить и в могилу загнать), но ей что с того? Всяко не страшнее Линь-хоу. Тем более, Хуннян говорила, что они перед Линь-хоу заискивают. Интереснее всего оказалось смотреть, как к празднику наряжают княжну. У той действительно имелся полный придворный наряд, красотой и пышностью превосходящий всякое воображение. Одни заколки c лотосами в пруду [17] и налобное украшение, тоже с лотосами, усыпанное крупным жемчугом, были роскошнее всего, что Чуньмэй видела в своей жизни. Нижний халат из золотистого шелка, верхний — розовый с малиновым отливом. А еще длинная переливающаяся накидка, то малиновая, то почти черная. Заткана крупными цветами, по рукавам и подолу вышивка золотыми полосами, и подол тянется на двенадцать чи, не меньше. В этом наряде княжна и вправду выглядела драгоценной, а уж когда ей набелили лицо, подвели брови и поставили на щеку три красные мушки, стала почти красавицей. Когда закончили, Нэнхун гордо улыбалась, чего с ней, почитай, и не случалось. Чуньмэй по случаю праздника тоже выдали розовый шелковый халат. К счастью, она уже научилась ходить, не наступая на полы и не путаясь в рукавах. О том, чтобы плыть белым лебедем, и речи не шло, но это и у княжны не очень получалось. Они всей процессией — впереди княжна с Нэнхун, дальше Ляньсян с опахалом, потом еще две служанки и Чуньмэй позади всех — прошли к беседке. Там уже ждала младшая госпожа: верхний халат голубой с вышивкой серебром, нижний — цвета муравчатой травы. Байлянь тоже в зеленом, как и остальные служанки младшей госпожи. Стали подходить гости. Младшая жена низко склонялась в приветственном поклоне, а княжна кланялась коротко, по-мужски. И никто не удивлялся, словно так и надо. А уж гости были! Держались так, словно священные сосуды к алтарю подносят. Волосы холеные, лица надменные. У гражданских чиновников руки нежные и белые, у военных — мозолистые и загорелые. Наряды — один другого ярче, от переливов шелка и блеска доспехов слепит глаза. Чанлинь-ван, конечно, краше всех — в алом с серебром, глаз не отвести. Младшей госпоже кивнул, княжне почтительно поклонился и внутрь зашел. В беседке гул: гости рассаживаются, обмениваясь положенными приветствиями. С одной стороны выстроились музыканты с певцами, с другой — суетились слуги, которым предстояло подавать блюда. Вдруг закричали: «Пожаловал государь!». Чуньмэй бухнулась на колени, лбом уткнулась в пол. Тишина. Шаги. Потом низкий голос: — Поднимайтесь! Хор голосов в ответ: — Приветствуем ваше императорское величество! Опять низкий голос: — Садитесь! Шелест, шорохи, легкий скрежет. Заиграли музыканты. Это, видно, и есть «Из радуги яркий наряд…» Чуньмэй осторожно подняла голову и, оставаясь в полупоклоне, стала осматриваться. Младшая госпожа скромно пристроилась у стены за главным столом, но сразу видно — все примечает, всем распоряжается. Княжну заслонили Нэнхун и Ляньсян с опахалом. Только малиновый хвост накидки и виден. Рядом с княжной — узкая спина, халат лилового шелка, край расшитого рукава — узор «радость встречи». Дальше — спина пошире, халат синий с золотыми змеями. Высокая заколка на голове тоже сияет золотом. Сын Неба! Вот только с того места, где стояла на коленях Чуньмэй, кроме косы на затылке с золотым накосником да широких плеч, обтянутых синим шелком, ничего толком видно не было. Остальных гостей было не видно тем более. Чуньмэй разочарованно вздохнула — где-то там был прекрасный Чанлинь-ван, а ей на него даже одним глазком не поглядеть. Оставалось слушать. Сначала выпили за здравие и долголетие Сына Неба, потом Сын Неба выпил за здравие Линь-хоу. Вокруг зашептались: «Вот уж поистине, величайшая милость!» Потом завели разговор о посольстве из Западной Ся. Хоть Чуньмэй и не знала, где это — Западная Ся, слушать было интересно. Сначала жаловались: дескать, уже месяц сидят в Цзиньлине, а с чем приехали — не говорят. Не сманивают ли тишком ремесленников и грамотеев к себе на службу? Уцзу (тут Чуньмэй про себя фыркнула — это чей же он дедушка? [18]) вроде как задумал отказаться от варварских обычаев, завести в государстве Великого лета культурные порядки, а для этого знающие люди нужны. «Только императрица-мать от этого не в восторге», — это хоу заметил. Тихо так, словно для одного государя. Прошлись по нарядам — ходят в коротких кафтанах, словно простолюдины, не расстаются со штанами и сапогами. А прически! Волосы на макушке бреют, на лбу челку выстригают, а на висках плетут во множество косичек. Варвары, что с них взять — совсем не берегут образ, доставшийся от родителей! Глава посольства, Наблюдающий за звездами благородный Чих Кухрух (тут Чуньмэй хихикнула — ну и имечко!), в косички еще и колокольчики вплетает. Одно слово, степной князь! Кто-то добавил — они еще и баранину руками едят. И не только баранину — они печенью и сердцами врагов закусывают! Нелегко придется молодому уцзу, коли он решил из них культурных людей сделать. Чей-то холодный немолодой голос сказал: «Надо было позволить посланцам уцзу шатры разбить за стеной. Там и коней было бы удобнее выезжать!». Посмеялись и перешли на сяских «небесных коней». Начал Чанлинь-ван — его голос Чуньмэй сразу узнала. — Луки у них плохи, а вот кони хороши. Шеи прямые, груди широкие, спины короткие, круп узкий, голени длинные. Сразу видно — и быстры, и выносливы. — А голова какая! Ноздри крупные, подщечина широкая. Но наши юньнаньские жеребцы ничем небесным коням не уступят! Это уже княжна. Господа увлеклись, начали сравнивать стати коней. Даже государь изволил слово молвить. Тут Чуньмэй заскучала — лошадей в Таошуе не водилось, так что она и слов, какими описываются их стати, не знала. Что такое, например, «пясть» или «холка»? Пока господа спорили и горячились, Чуньмэй потихоньку поглядывала, как младшая госпожа управляется со слугами. Когда взглядом покажет, когда пальцем шевельнет — а они тут же бегут, вина доливают, еды накладывают. У Чуньмэй уже колени неметь начали, а пиру конца не видно. И тут кто-то громко сказал: — Все ж таки лучше жеребцов, потеющих кровью, в Поднебесной нет. Помните, сколько их из Ся после победного похода пригнали? [19]. И настала тишина. Потом раздался низкий голос государя: — Раз уж речь зашла о воинских походах, на днях Линь-хоу рассказал мне про солдатскую песню, которую поют на границе с Юй. Хотелось бы ее послушать. Хоу отвечает. — Почтительно принимаю повеление! Тут младшая госпожа встает, подходит к музыкантам, берет цинь, кланяется и говорит: — Постараемся развлечь государя нашим неумелым исполнением! Садится на циновку и начинает играть. И певцы подхватывают: Пошли герои Снежною зимою На подвиг, Оказавшийся напрасным… Допели. Опять тишина. Государь говорит: — Хорошая песня. Приказываю подготовить указ: отныне она дозволена к публичному исполнению по всей Великой Лян. Чей-то старческий голос отвечает: — Подданный принимает приказ. Тут заговорил еще один голос, молодой, звонкий и веселый. — А знаете, какие еще стихи поют на этот лад? И пропел: А Чуан-гун Давно уполз отсюда… Все рассмеялись. Чуньмэй оторопела. Про Чуан-гуна в их деревне веселых песен не пели. Вот о том, как юйская орда шла по лянским землям, рассказывали. Как, куда ни глянь, везде лежали тела убитых, люди бежали, будто бездомные собаки, прижав детей к сердцу, мужья теряли жен, а жены — мужей. Как те, кто не смог ускользнуть из сети, — погибли. Она с детства запомнила, как от деяний Чуан-гуна стенали демоны и плакали боги, а когда он уходил, из каждых десяти домов по девять пустовало [20]. Тогда в горах и завелись белые овцы. Таошуй уцелел чудом — в последний момент Чуан-гун свернул биться с подошедшей к перевалу лянской армией. Еще слухи ходили, что армия полегла едва не вся, но вторжение остановила. А именем Чуан-гуна в деревне до сих пор пугали детей: «Не будешь слушаться, придет Чуан-гун и тебя заберет!» А господа смеются. Холодный голос вежливо заметил: — Всем известно, в каком сражении погиб Чуан-гун. У принцессы Пинъян необычайно сильное иньское естество. Звонкий голос подхватил: — Она его одолела, он и помер прямо на ней. Даже песню на Севере про это сложили. Начинается «Птице бусяо летать хорошо». Государь услышал и сказал: — Хотелось бы послушать. Хоу опять: — Почтительно принимаю повеление! Младшая госпожа на этот раз на цине играть не стала. Просто кивнула музыкантам. Загудели дудки, забили барабаны, и певцы запели: Птице бусяо летать хорошо, Порхать до поры средь зеленых вершин. На Восточное ложе собрался взойти Чуан-гун-богатырь, Чуан-гун-исполин. В сраженье враг от него бежал, Но пред силой Инь он сам задрожал. Земли бездонной закон суров И неумолима небес высота. Атак совершил он больше полста, Принцесса все еще не сыта. Он стоил сотни в битве один И был он принцессе дороже ста [21]. Господа уже не просто смеются — хохочут в голос. Кто-то поинтересовался: — А что сталось с конем-драконом Чуан-гуна, на котором он так резво удирал от наших войск? Звонкий голос отвечает: — Рассказывают по-разному. Одни говорят, что после его смерти конь, подобно Красному зайцу [22], умер от горя, другие — что взбесился и попытался затоптать новоиспеченного розового князька, так что принцесса Пинъян приказала его умертвить. Господа опять с чего-то веселятся. Что веселого в гибели хорошего коня? Тут хоу вступил: — Янь Юйцзинь, ты недавно вернулся из Северной Ци. Правда ли, что там говорят: принцесса Пинъян решила снова выйти замуж за своего князька? Звонкий голос отвечает: — По слухам, так и есть. А вы знаете, как она за него первый раз выходила? Сам государь изволил молвить: — Хороший рассказ и два раза выслушать не грех. Говори, Юйцзинь! Звонкий голос сказал «Слушаюсь!» и продолжил: — Овдовев, Юань Жаоцуй, сиятельная принцесса Пинъян, по прозвищу «Нарумяненный тигр», отправилась в монастырь Совершенной Мудрости [23] возжечь благовония в память о Чуан-гуне. Оделась, как подобает, в траурное одеяние из некрашеного шелка, а под низ — парадную алую юбку. Лицо, как у них на Севере, положено, густо набелила, губы накрасила киноварью, а чтоб уж совсем был скорбный вид — грудь обнажила и тоже белилами подкрасила. Господа хохочут. Чуньмэй видит — и у государя, и у хоу плечи трясутся. Тут она глазам не поверила — государь хоу локтем толкнул, как мальчишки, бывает, в деревне, пихаются, если что смешное случится. А невидимый Юйцзинь продолжает: — Идет принцесса с прислужницами из кумирни, а ей навстречу розовый князек со всей дикарской свитою. Одни на бегу ему прическу подправляют, другие рукава да полы халата расправляют. Перескочил через порог, бухнулся на колени и давай поклоны отбивать — ошалел от несказанной северной красоты… Вдруг Ляньсян к ней подползает, сует в руки опахало, шепчет: «Давай!» и пятится куда-то к стене. Чуньмэй опахало ухватила, к княжне поближе подобралась и наконец-то хоть чуть-чуть распрямилась. Да, все гости смеются-заливаются. И прекрасный Чаньлинь-ван хохочет. И государь… Чуньмэй наконец-то разглядела государя. Она уже немного привыкла к тому, что у господ всё не так, как в песнях поют и в сказках сказывают, поэтому не слишком огорчилась, когда оказалось, что брови у государя самые обычные. Черные, широкие. Зрачки Чуньмэй было не разглядеть, но она подозревала, что они тоже самые обычные. Лицо скуластое, подбородок острый — тоже ничего необыкновенного. Ежели бы не золотая заколка — никогда не догадаешься, что сам Сын Неба! Государь хохотал во весь голос. И хоу смеялся. У него сквозь привычную маску словно проступило другое лицо — живое, открытое и веселое. Чуньмэй вдруг поняла, что господин совсем еще не стар, вряд ли намного старше княжны. Княжна тоже веселилась, утирая широким рукавом парадного дворцового наряда слезы. Чуньмэй спохватилась, что засмотрелась и забыла про опахало, и торопливо замахала. А звонкий голос продолжал: — Дело быстро сладилось, юйский государь дозволил свадьбу. Всё как полагается: родственницы невесты жениха палками бьют, сама невеста простоквашу хлещет, а наш князек чувствует, что от мяса и простокваши баран истоптал весь его огород [24]. Ему хочется подняться к востоку, а его тащат на Восточное ложе [25]. Ну, и конечно, жеребец захромал. Принцесса очень была недовольна. Звонкий голос, оказалось, принадлежал молодому мужчине. Не сказать, что красавец — нос уточкой, губы полные, но сразу видно — на любом празднике первый заводила. Халат персиковый с переливом, пояс широкий, рукава зеленые в три оттенка. Он продолжает: — А еще говорят, что, то ли от растерянности, то ли по привычке, розовый князек полез с заднего двора. Принцесса кричит: «Не туда!», а он отвечает: «Как так не туда! Я в молодости тоже сперва потерпел, а потом привык!» Ну, постепенно освоился. То ли даосские эликсиры помогли, то ли весенней радостью не побрезговал. В беседке уже не хохот — гогот. Военные кулаками об столы стучат, чиновные господа раскачиваются. Знатные господа, а ведут себя, как мужики на деревенском празднике! Тем временем государь отсмеялся и спросил: — Чем же зятек принцессе Пинъян не угодил? Весельчак Юйцзинь поднялся, поклонился и говорит: — Докладываю вашему величеству. Северные жены ревнивы, а наш князек погуливать начал. То к одним знакомцам, то к другим наезжает, с пирушки на пирушку перепархивает. Приехал как-то к яньскому Тоба Ао. Они с ним старые друзья, еще с тех пор, как посольствами обменивались. Сидят они коленка к коленке, пьют хуаский настой «Прожигающий желудок», а танцовщицы-хуа варварские пляски исполняют. Тоба Ао жалуется. «Боюсь, говорит, моей сокрушающей царства красоты!» Зятек ему: «Так и я боюсь!» А жена Ао подслушивала под дверью. Вбежала, вцепилась в косу, а за ней служанки, и все с ножами! Принцесса Пинъян, как прослышала про скандал, послала сказать: «Вернешься — убью!» Так у них и получился развод. А теперь она передумала, хочет своего конька обратно. Вот каковы северные жены! Хоу согласился: — Да, северные жены дики, зато южные — прямы и отважны. Княжна ему в ответ улыбнулась. Государь слезы отер и говорит: — Ну, повеселил, Юйцзинь, так повеселил. С тобой и вина не надо. Потом повернулся к хоу: — Вечер был прекрасен, но пора заканчивать наш «пир в тиши» [26]. Чуньмэй очередной раз убедилась, что господ ей не понять. Гоготали, как деревенские мужики, а теперь оказывается, что это был «пир в тиши»! Линь-хоу с поклоном отвечает: — Благодарю государя за оказанную честь! Провести время с мужьями высокого долга — что может быть лучше? [27] Государь встал, за ним все поднялись и тут же упали на колени: — Благодарим за высочайшее присутствие! И лицом в пол. Чуньмэй вслед за всеми. Тут крик: — Государь отбывает! Ляньсян (и когда успела вернуться?) Чуньмэй в бок толкнула: «Пошли!». И Чуньмэй в свите княжны отправилась провожать государя. * * * Впереди императорская гвардия, за ними — государь с Линь-хоу и княжной, потом бойцы хоу и свита княжны, а потом снова императорская гвардия. Чуньмэй, так и продолжая махать опахалом, семенила прямо за княжной. Поэтому и услыхала, как хоу сказал государю: — На самом деле у принцессы Пинъян очень серьезные намерения относительно «внешнего родственника». И государь ответил: — Понимаю. Приезжай завтра, обсудим. Только не раньше часа Петуха [28] — тебе надо отдохнуть после пира. Хоу вздохнул, то ли покорно, то ли раздраженно. Подошли к парадным воротам. Там факелы горят, солдаты суетятся, шум и гам. Потом появился генерал в золоченых доспехах и упал на колени. С виду немолод, бородка, усы, лицо открытое и ясное. Сразу видно, что человек прямой и честный. — Подданный докладывает: при обходе округи найден человек в непотребном виде. В сознание не приходит, на вопросы не отвечает. Государь спрашивает: — Кто таков? И тут генерал замялся. Видно, что ему отвечать боязно. Потом сказал: — Докладываю: опознан как циньван Сяо Цзинсюань.

* * * Степной скакун не любит горный юг, А южной птице — север край чужой. Там, где рожден, — твоих привычек круг, Твоя порода и обычай твой. Заставу миновав Гусиных врат, К Дракону устремив свой тяжкий бег, Не видит света средь песков солдат, А с варварского неба сыплет снег. В фазаньих перьях поселилась вошь, Бойца ведет на бой пурпурный стяг. Но в этих битвах славы не найдешь И преданность не выразишь никак... Ли Бо, из цикла "Дух старины", VI

Примечания: 1. Жаб ловили и высушивали за сто дней до праздника «двух пятерок», после чего из них добывали секрет, которым смазывали тело на счастье и для неуязвимости от стрел. 2. «Ю-цзы сказал: «Мало людей, которые, будучи почтительными к родителям и уважительными к старшим братьям, любят выступать против вышестоящих. Совсем нет людей, которые не любят выступать против вышестоящих, но любят сеять смуту. Благородный муж стремится к основе. Когда он достигает основы, перед ним открывается правильный путь. Почтительность к родителям и уважительность к старшим братьям — это основа человеколюбия» — Конфуций, «Лунъюй», I, 2 (пер. В.А. Кривцова). 3. Чуньмэй с севера, поэтому никогда не сталкивалась с популярным в южной кухне мускатным орехом. 4. «Мать-Тигрица» — один из титулов матриарха у южных варваров мосо (ветвь народа наси). Княжна Нихуан — из князей Му народа наси. 5. Блюдо на самом деле стеклянное. Сирийское стекло по Великому шелковому пути доходило до Китая и было, конечно, предметом роскоши, доступным только очень богатым людям. 6. Барышня Байлянь позволила себе непристойный намек: «хотеть сделать запись» иносказательно обозначает «хотеть заняться сексом». 7. Культурная барышня Байлянь употребляет распространенный оборот из стихов о покинутой императорской наложнице. Например, у Ван Вэя в «Бань цзе-юй» («Наложница Бань»): «У входа в чертог осенний поник травостой. // Любовь государя отныне призрак пустой». Это, правда, VIII век, но оборот встречался и гораздо раньше, например, у Цао Чжи (II — III век): «Так мрачно и пусто, как будто мой дом на запоре. // Высокой травою покрыты ступени и дворик» («В женских покоях»). 8. Цинмин («Праздник Чистого Света») — традиционный день поминовения усопших, когда «обметают могилы». Отмечается на 108-й день после зимнего солнцестояния (15-й день после весеннего равноденствия). Можно предположить, что Вань Ши сходил на место поминания армии Чиянь и помянул друга. Это подразумевается, и Линь Шу это понимает. 9. Откровенный намек на то, что Бай Э был любовником Сяо Цзинсюаня. В основе — история из трактата Хань Фэй-цзы «О том, как трудно убеждать», которую цитирует Сыма Цянь в жизнеописании Лао-цзы и Хань Фэй-цзы: «Когда-то Ми-цзы пользовался благосклонностью вэйского правителя… Гуляя вместе с государем в саду, Ми-цзы попробовал персик — он оказался сладким. Тогда Ми-цзы отдал персик государю. «Любит он меня! — радовался государь. — Он жертвует всем ради меня!». Но вот Ми-цзы одряхлел, и любовь к нему государя ослабла. Как-то государь разгневался на него и сказал: «Он когда-то … угостил [меня] объедком персика!» Поступки Ми-цзы оставались неизменными от начала до конца, но вначале его считали мудрым, а потом — преступником. Это доказывает, что любовь и ненависть крайне изменчивы». 10. Печальная судьба наложницы Синь — вариация на тему пятьдесят третьей главы «Хань Шу» («Истории династии Хань»). Пересказ на русском языке см. в книге Ван Гулика про секс в Древнем Китае. 11. «Человека с куриной грудью не заставить опустить голову, горбатого не заставить поднять голову, карлика не заставить что-либо поднять, коротышку не заставить что-либо поддержать, слепого не заставить смотреть, немого не заставить говорить, глухого не заставить слушать, глупого не заставить разработать план. Когда природа человека хороша и им руководит мудрый и добрый человек, можно ожидать успеха. Если же природа человека дурна, наставления не войдут в его сердце, и как тогда научить его добру?» — «Го юй» («Речи царств»), гл. 10. В общем, горбатого могила исправит. 12. Парафраз из поминального слова Симэнь Цину из классического романа «Цзинь, Пин, Мэй» («Цветы сливы в золотой вазе»). 13. За основу поминальной солдатской песни взяты стихи Ду Фу «Оплакиваю поражение при Чэньтао» (в переводе А.И. Гитовича). 14. Перечисленные блюда действительно существуют в китайской кухне, хотя и появились гораздо позже эпохи Северных и Южных династий. Что касается желе из черепахи «цюлиньгао», то оно действительно очень дорогое и имеет горьковатый вкус (поэтому подается с медом) и целебные свойства. 15. «Странные сливы» — восковница красная или ямбери, растёт на юго-западе Китая в Юньнани. На вкус — как смесь клубники и сливы. «Глаз дракона» — лонган, родственник личжи. 16. Так принято описывать легендарных древних государей Яо и Шуня (оба зачаты от дракона, что объясняет). 17. Лотосы ассоциировались с Гуань[ши]инь-чадоподательницей. Намек на желание княжны родить наследника. 18. Тангутский титул правителя Ся — «уцзу» (соответствует императорскому) по-китайски звучит как «у цзу» — «мой дед». «Государство Великого лета» — официальное название государства Ся. 19. Лошадьми, потеющими кровью, в Китае называли жеребцов из Ферганы (предков нынешних ахалтекинцев). Снабжение армии лошадьми всегда представляло в Китае острейшую проблему, поскольку собственных пастбищ было мало. Поэтому приходилось в той или иной форме взаимодействовать с кочевыми племенами: за лошадей платили шелком и серебром, торговля была государственной монополией. Что касается похода за лошадьми в Западную Ся, то в этот поход, согласно роману, в свое время успешно ходил Нин-хоу Се Юй. 20. При описании зверств юйской армии использован фрагмент о нашествии чжурчженей и гибели Северной Сун из романа «Цзинь, Пин, Мэй» («Цветы сливы в золотой вазе»), гл. 100. 21. Песня представляет собой переделку одной из песен «Шицзина». В нашем фаноне это сатира, сочиненная в аристократических кругах Чанъани. «Бусяо» (буквально «непочтительная») — мифическая птица, описанная в книге «Шэнь и цзин» («Книга о чудесах духов»), приписываемой даосу Дунфан Шо. Кроме того, «птица» («няо») — частая метафора для мужского полового органа. А «непочтительная» потому, что «если полагается чтить даже коня государя, то как наказать того, кто должным образом не чтит дочь государя?». «Занимать Восточное ложе» или «сидеть на Восточном ложе» — метафора для положения любимого зятя в богатом доме, восходит к легенде о каллиграфе Ван Сичжи. 22. Известная история из «Троецарствия» о том, как конь Гуань Юя Красный заяц после его смерти умер от горя. 23. «Совершенная мудрость» (китайск. «баньжо», санскр. «праджня») — типичное названия для буддийского монастыря. 24. Иносказательное выражение, означающее «расстройство желудка». 25. Опять иносказание. «Подниматься к востоку» — ходить в туалет. 26. Ссылка на стихотворение Цао Чжи «Вновь посвящаю Дин И»: Дорогие друзья, — нам нечасто встречаться дано. Собрались за столом, и хмельное нам ставят вино. Разве мог бы вести я беседу с чужими людьми? Мы пируем в тиши, за прикрытыми плотно дверьми. Подробнее о Цао Чжи см. гл. 8. 27. Ответ Линь Шу — цитата из того же стихотворения Цао Чжи: Много яств на столе, но не тянется к блюду рука, А зато уж вина не осталось у нас ни глотка. Муж высокого долга жемчужине в море сродни; Это яркое чувство ты навеки в себе сохрани. 28. «Час петуха» — с 17.00 до 19.00.