Деревенская простота

Все остальное запомнилось Чуньмэй какими-то обрывками и кусками. Вот два гвардейца бросают к ногам государя тело. Немолодой мужчина в мятом и грязном дорогом халате, с опухшим лицом и широко раскрытыми пустыми глазами. Изо рта тянется струйка слюны, дышит тяжело, со всхлипами. Государь толкает тело кончиком расшитой туфли и кивает головой. Голос хоу: — Отнесите в Павильон Любования Луной, он ближе всего. И пошлите за сановником Ся Дун. И государю: — Ваше величество, вам лучше не задерживаться. Разберемся тихо. Государь в ответ: — Похоже на белые камни. Чуньмэй как водой ледяной облили! Хоу говорит: — Похоже. Тем более — белые камни любят тишину. Государь произнес: — За белые камни ждет его белая радость. И вроде ровно и тихо сказал, а Чуньмэй вдруг поняла, что он в ярости и едва сдерживается. Хоу ответил: — Пожаловать преступника белой радостью — воля Вашего величества. Но сначала разберемся, кто решил это представление устроить. И зачем. Государь кивнул и повернулся к начальнику стражи: — Отбываем. Все упали на колени, а когда Чуньмэй подняла глаза, увидела только лошадиные ноги и спины государевой стражи. Хоу повернулся к княжне и вдруг спрашивает: — А почему опахало держит Чуньмэй? Чуньмэй опахало чуть не выронила. Ляньсян упала на колени: — Светлейший хоу, молю простить за небрежение. У ничтожной заболела рука, пришлось поменяться. Хоу прищурился: — Рука заболела? Это когда ты сигнал подавала? Какой сигнал? О чем он? Ляньсян словно закаменела. Потом пригнулась, и вроде как хотела на хоу броситься. Но ее тут же перехватили. Тот самый парень, с которым у хоу поминальный обряд справляли. Схватил поперек тела, руки к бокам прижал и на воздух поднял. И тут совсем странное началось. Ляньсян закричала пронзительным, совсем не своим голосом: — Десять тысяч белых овец создадут Желтое царство! Чуньмэй, несмотря на то, что ночь была жаркая и душная, тряхнуло, как на морозе. А Ляньсян кричит: — Белые овцы будут пастись на приволье! Желтое царство… Тут молодец из Цзянху ей ладонью запечатал рот. Хоу кивнул и распорядился: — Служанку — в павильон, к Четвертому. В Управлении разберутся. Глаз не спускать. Руки связать, обыскать и рот проверить, чтобы не отравилась. Потом поворачивается к княжне: — Что-то очень грубо. Зачем понадобилось торопить правосудие? Похоже, кому-то любой ценой надо избежать имперской ревизии. А для этого раздразнить Цзинъяня, чтобы он распорядился казнить без следствия. Княжна вздохнула. — Будешь следствие учинять — так не до самого утра. Хоу усмехнулся: — Какое сейчас следствие? Четвертый оклемается не раньше завтрашнего вечера, а служанка только и скажет, что ей велели во время пира подать сигнал, когда стража, что обходом ходит, пройдет мимо ворот. А человека, который велел, она в первый раз видела, и как он попал в усадьбу, не знает. Так, кое-что проверю по мелочи. — Нам еще гостей провожать. Дальше все было как в тумане. Гости кланялись и благодарили хозяев (и Чанлинь-ван поклонился и поблагодарил), потом Чуньмэй вслед за госпожой Нэнхун шла по садовой дорожке. Княжна куда-то делась, Чуньмэй так и не поняла, куда. В руках у госпожи Нэнхун была свернутая малиновая накидка, а самой княжны с ними не было. Потом наводили порядок в павильоне, потом укладывались спать. В голове Чуньмэй билась только одна мысль: «Ляньсян — белая овца!» Но этого никто обсуждать не собирался, словно никакой Ляньсян никогда на свете не было. * * * Заснуть Чуньмэй не могла. Ворочалась с боку на бок на своей подстилке и все думала: если белые овцы даже в усадьбу хоу проникли, от них нигде не скрыться. И что делать? А если найдут и уведут, как увели Вторую… Дальше думать было совсем страшно. Но не думать не получилось. Как же Ляньсян удавалось себя выдавать за самую обычную служанку? Если бы ее обратили белые камни, это бы сразу видно было: у овец глаза пустые, речь словно мычание, и, пока приказа не было, ходят как во сне. А Ляньсян была самая обычная. Суетливая и добродушная. Хотя чуть что не по ней, замечания любила делать. Иной раз вовсе на пустом месте. Но не злая, не чудище какое. И глаза живые, и говорила, как все люди. И еду ела человеческую... А если без белых камней, то получается, по доброй воле? Как такое может быть? Или запугали чем, тоже кого увели? Тут послышались тихие шаги. Чуньмэй насторожилась, и в темноте разобрала, как поднимается и бесшумно скользит к входу в господские покои Нэнхун. Потом послышались голоса. Хоть и старались не шуметь, а в ночной тишине звуки разносились далеко. — Нэнхун, ты чего не спишь? — Жду драгоценную княжну. Потом шелест — это Нэнхун на колени опустилась, что ли? — Приветствую светлейшего хоу. Голос хоу: — Раз Нэнхун не спит, пусть ответит — откуда в свите княжны взялась белая овца? — Светлейший хоу, гнусную преступницу прислали два года назад от князя Му. Была в комнатных девушках у госпожи Цуй Мэйнян, и та перед отъездом в крепость подарила ее драгоценной княжне в благодарность за доброе расположение. Дескать, бойкая и сведущая, всем положенным тонкостям обучена, может, на что и сгодится. — Значит, наложница Му Цина… — Ты что! Мэйнян у Цин-эра с шестнадцати лет, и родители ее — люди верные, из наших конных слуг. Не могла она! Это княжна. — Она, может, и не могла, а кто-то рядом смог. И совет подать, и овцу к тебе пристроить. То, что она больших бед не натворила — повезло. Так что придется в Юньнань послать дознавателя. Княжна вздохнула и говорит: — Ладно. Ты спать-то сегодня собираешься? Дай хоть заколку вытащу. Голова не болит — весь день со стянутыми волосами? — Чжэнь Пин вытащит. — Никуда я тебя не отпущу! Чтобы ты до утра сидел и придумывал ловушки на белых овец. Нэнхун, господин проведет ночь в Павильоне Возвратившейся Ласточки. — Слушаюсь. Снова шаги — в спальню госпожи пошли. И тишина. * * * Чуньмэй так толком и не уснула. Стоило закрыть глаза, вставала в памяти Ляньсян, как она извивается, дергается и кричит чужим, резким голосом про десять тысяч белых овец. А то и того хуже: привиделось, как сидит, уставившись в пол, Вторая и баюкает на руках невидимого ребенка. Изо рта течет струйка слюны и лицо пустое, словно стерли его. Чуньмэй в который раз перевернулась с боку на бок и попыталась думать о чем-то другом. Вот хоть о том обращенном, которому государь в гневе пообещал белую радость. А «белая радость» — это же наказание смертью? Она вспомнила, как в Таошуе говорили о каких-то разбойных людях, что господин уездный начальник над ними смилостивился — пожаловал белой радостью, велел повесить, так что умерли без мук. Сын Неба тоже, похоже, милостив. Все вокруг вели себя так, словно знали, кто таков этот обращенный. Чуньмэй напрягла память. Вроде как тот, самый первый гвардеец, назвал его циньваном. Выходит, и драконья плоть от белых камней не убережет? Конечно, ежели это циньван, государь его должен знать. А не тот ли наместник, о котором рассказывал хоу старый сотник? Что людей совсем замучил, и белыми овцами не брезговал? Тогда зачем они его сами под государев гнев подвели? Что хоу княжне говорил? Про какую-то «ревизию»? Что это такое, знать бы… И так по кругу, раз за разом. И утро, как назло, все не наступало и не наступало. Наконец в саду запели птицы и на галерее посветлело. Чуньмэй облегченно вздохнула — теперь недолго ждать, скоро вставать, воду таскать и греть. Скорей бы! И, словно услышав ее мысли, в кухню быстрым шагом вошла княжна. Волосы распущены, лицо бледное, кутается в домашний халат. Вошла и сразу наткнулась взглядом на взгляд Чуньмэй. У той сердце замерло: а что, коли княжна разгневается, что прислуга не спит? Еще решит, что нарочно, догадается, что слышала ночной разговор… Но княжне было не до того. — Не спишь? Вставай, разводи огонь и ставь воду! Чуньмэй даже «Слушаюсь» сказать не успела, как княжна на галерею выбежала и распорядилась: — Фэй Лю, беги за лекарем Янем. Скажешь, Линь-хоу худо. Фэй Лю, значит, на галерее ночевал? А ведь его вчера и не видно было, и не слышно. Впрочем, с ним не разберешь. Княжна вернулась. Нэнхун тоже вскочила, кланяется, спрашивает: — Что велит драгоценная княжна? — Достань пилюли из северного женьшеня и завари траву баци. Да побыстрей! К хоу Чуньмэй, понятно, не допустили, но ей и без того работы хватило. Сначала носила воду из бассейна во дворе. Потом в горячей воде вымачивала и отжимала полотенца. Потом послали к тетушке Цзи за рисовым отваром. На кухне только вставали, и, когда явилась Чуньмэй, засуетились еще сильней, чем в Павильоне Ласточки. Все утро прошло в беготне и хлопотах. Чуньмэй была даже благодарна хоу, что ему вздумалось расхвораться — думать о белых овцах было совсем некогда. Наконец госпожа Нэнхун вышла и сказала: — Хоу заснул, так что сидите тихо, чтобы муха не пролетела. Если услышу шум… Не договорила, только глазами сверкнула, но и так ясно. — А ты, девица Чуньмэй, ступай на кухню. Скажешь тетушке Цзи, чтобы прислала личжи. Хоу их любит, вдруг соизволит отведать, как проснется. Держи блюдо, да поосторожней с ним! Никогда в жизни Чуньмэй с такой радостью не говорила «Слушаюсь!». * * * Чуньмэй передала тетушке Цзи распоряжение насчет личжи, поставила на стол бесценное блюдо из Ся и нырнула в кладовку. Повезло — Хуннян сидела у входа, что-то пересчитывала, а Жуйгу возилась в глубине. Завидев Чуньмэй, Хуннян кивнула и сделала знак глазами. Чуньмэй быстро отступила в тень. Хуннян громко сказала: «Тетушка Жуйгу, недостойная служанка счет свела, все сходится. Что еще приказать изволите?» Жуйгу, не оборачиваясь, ответила: — Сбегай на двор, сегодня должны бумагу прислать. Если уже привезли, отведешь ко мне, будем проверять, чтобы и деловая была, и для писем. А то в прошлый раз попытались подсунуть серую, дешевую, словно у нас не усадьба хоу, а мелочная лавочка! А не привезли — отправь человека, чтобы напомнил. Скажешь, хранительница Жуйгу распорядилась. — Слушаюсь! Хуннян вскочила, схватила Чуньмэй за руку и потянула за собой. Они выскочили из кухни, пробежали по двору и нырнули в низенькую пристройку рядом со стиральными котлами. Там хранились разные принадлежности для стирки и сейчас было пусто. Хуннян тут же выпалила: — Ну, каков он? — Ты о ком? — Государь каков, спрашиваю? — Государь… Из-за белых овец Чуньмэй даже про государя позабыла! Она попыталась собраться с мыслями. — Государь, он … Ну, не старый еще. Плечи широкие. Брови тоже широкие и черные. Подбородок острый. Смеется громко. Хуннян фыркнула. — У тебя что государь, что конюх Маэр — все на одно лицо. Чуньмэй обиделась. — Я что видела, то и говорю. Еще халат был синий с золотыми змеями. И заколка золотая. — С бусинками? — С какими бусинками, ты о чем? — Ох, какая ты… У государя самая главная заколка — называется заколка Справедливого Неба — она с подвесками-бусинками. Двенадцать бусин в двенадцать рядов. А он, значит, в обычной был. Ну да, пир-то был для своих. Чуньмэй с почтением поглядела на Хуннян — чего только та не знает! И откуда только? Верно говорят: у маленьких кувшинов большие уши! А Хуннян продолжает: — Не знаешь, отчего хоу расхворался? Вроде пир был веселый и гости вовремя разошлись. Случилось чего? И смотрит так внимательно. Тут Чуньмэй поняла, что ни про Ляньсян, ни про обращенного камнями слуги не знают. Государева охрана отбыла во дворец, охране хоу, видно, велели молчать, а Нэнхун и сама не из разговорчивых, и прислугу княжны застращала. Рассказать хотелось ужасно — пожаловаться, поделиться страхами, обсудить, что делать. И страшно было рассказывать — раз не знают, значит, не положено! Хуннян заметила ее колебания. — Не бойся, младшая сестра, я никому не расскажу. Я тебе не враг и себе не враг. Так что случилось-то? И Чуньмэй решилась. * * * Хуннян выслушала ее молча, не перебивая, и задумчиво сказала: — Белые камни, белые овцы… Так вот о чем хоу с государем спорили. А ведь ты, младшая сестрица, и тогда все отлично поняла. Так что за белые овцы? Чуньмэй сглотнула. — Белые овцы, они… Они в горах всем заправляют. Живут среди лесов и вод, но ведут себя как начальники и хозяева. Следят, чтобы разбойные люди не забредали, а кто забредет — исчезает без следа. Чтобы чиновники не очень лютовали. Чтобы горные демоны и духи-кровососы не причиняли вреда. Амулеты делают для хождения по горам — от змей, от волков. Восьмисотлетний святой, великий наставник Лю, за всех молится, чтобы были в горах мир и тишина. Хуннян говорит: — Что тут такого? Обычное дело, если, как у вас, глушь беспросветная, куда государевы руки не доходят. У нас в Юньнани, хвала Серебряному духу Толо, князья Му порядок блюдут. А где порядка нет, там заводятся то молодцы из Цзянху, то эти ваши белые овцы. Наверно, и дань платите. — Платим. Когда деньгами, когда просом да овцами, а когда… Чуньмэй замолчала. — Да говори уже! — Они… угоняют в свои отары. Парней молодых, кто покрепче. И обращают белым камнем. Называется «пригласить в мир бессмертных», потому что белые камни наводят счастливые грезы. Еще зовутся «весенней радостью». Дескать, от них для человека наступает бесконечная весна. Их толкут и в жаровню бросают. Или в воде разводят. Кто к порошку бесконечной весны пристрастился, тому больше ничего не надо — ни есть, ни пить, ни девок любить, только бы эти грезы видеть. Волю теряют, рассудка лишаются, человеческой еды не переносят. Их двуногими овцами кормят. — Это как? — Как, как! Человечину они едят! А пьют кровь. — Не может быть! Сказки деревенские! — Про кровь не скажу, а что от еды обычной их выворачивает — правда. Самый верный способ белую овцу определить: поднести просяной каши. Или простокваши плеснуть. — От простокваши и меня стошнит! Чуньмэй не удержалась — фыркнула. Глупая шутка, а на душе полегчало. И рассказывать вроде не так страшно. — Главное — овцы делают все, что пастух прикажет. Силища в них нечеловеческая, соображения нет совсем, пастух велит — отца с матерью задушат голыми руками. А с девками молодыми и того хуже. Называется «взять ярочку на развод». Она опять помолчала. — Могут просто зарезать и кровь выкачать. А чаще забирают к себе в пещеры и обращают белым камнем. Девки там с ними живут, детей рожают, а они этих детей… Чуньмэй судорожно вздохнула. — Они их на эликсиры… Чтобы святой наставник Лю и его Толкущие камни могли обрести бессмертие. Для этого нужна чистейшая кровь, невинных девиц и новорожденных младенцев. А ежели овца много рожала, стала яловой, ее и вернуть могут. Нашу Вторую вернули. Никакую еду удержать не могла, без порошка выла и на стены бросалась, и… Быстро померла. Отец еще и поэтому за меня достопочтенного господина Ли просил. Вошла в возраст, боялся, что уведут на развод. Хуннян усмехнулась. — Славно вы живете у себя в горах! А еще считается, что это у нас немирный край. А всего-то бывает, чусцы налетят, всё пожгут, кого до смерти замучат, кого в плен угонят. Но чтобы такое… А здесь-то что белые овцы потеряли? Может, тебя ищут? — Я про это всю ночь думала. Но вряд ли. Им что одна ярочка, что другая, лишь бы чистейших ягнят приносить могла. Чего-то им от хоу надо, а чего — ума не приложу. — Хоу наш государю советы подает, многие тайны знает. Может, какую их тайну узнал? — Или они боятся, что узнает? — Верно! А ты, младшая сестра, не так проста, как кажешься. Вот что, нам с тобой рассиживаться недосуг. Тебя, наверно, уже заждались. Ты возвращайся к княжне, а я поспрашиваю обиняками. Может, чего и выведаю. Чуньмэй нехотя поднялась на ноги. — И не бойся так! Ты теперь из людей хоу, он тебя в обиду не даст. * * * Чуньмэй, крепко прижимая к себе блюдо с личжи, брела к выходу с хозяйственного двора. Хоть Хуннян ее и обнадежила, на душе все равно было смутно. Теперь придется все время быть настороже — не обернется ли кто еще, с виду безобидный, белой овцой. Может, и старшая сестра… Тут Чуньмэй себя одернула. И вовремя, потому что услыхала звонкий голосок барышни Байлянь. Недолго думая, Чуньмэй пригнулась и укрылась за сарайчиком. Пусть барышня пройдет, а то снова привяжется. Но барышне Байлянь было не до нее. Она сердито выговаривала кому-то: — Сказано тебе, сегодня не получится. Господину нездоровится, госпожа с ним сидит, отойти не может. Заискивающий мужской голос: — Но как же, любезная барышня. Недостойному же обещали… — Говорю тебе — господину ночью плохо стало. Не до тебя сейчас! Голос продолжал лебезить: — Недостойный Бо, рискуя, принес то, о чем просили. И нужный человек ждет. Неужто даже не взглянете? — Сколько можно повторять — не сегодня! Госпожа сама поглядеть хочет, убедиться, что не зря столько серебра отдает. Так что жди — за тобой пришлют. — Может, барышня за недостойного словечко замолвит? Я бы отблагодарил. — Сказано ждать, значит, жди. И ступай отсюда, покуда не застали. Мимо сарайчика промелькнул зеленый шелк — барышня побежала к выходу к сад. Потом появился полный мужчина в приличном синем халате. Вида самого почтенного, на лице любезная улыбка, вот только прищуренными глазками по сторонам так и стрижет. Остановился, огляделся и шагнул, только в другую сторону, где ворота в город. Чуньмэй выбралась из-за сарайчика. Это что сейчас было? Какие такие у младшей госпожи тайные дела, которые из-за болезни хоу пришлось отложить? Как бы не вышло какой беды княжне… Ох, словно в змеиное гнездо попала! Чуньмэй еще крепче прижала к себе блюдо, толкнула ворота и вошла в сад. Шла, разглядывала цветущие глицинии, вдыхала аромат благовоний и пыталась успокоиться. Сад стоял тихий и прекрасный, как обычно. И вдруг, перебивая пение птиц, прямо за спиной раздался женский голос. В полной тишине голос проговаривал то ли песню, то ли заклятье: Безвременник, кровохлебку, зверобой С бузиною растереть и беленой… Голос был высокий, но хриплый и дрожащий, словно пела глубокая старуха. И то и дело срывался, переходя в невнятное бормотание. «Прожигающий желудок» взять настой, И добавить волчьей ягоды простой… Чуньмэй, замерев, стояла на дорожке, не в силах обернуться. А что, ежели это гуй бесовым плачем заманивает? А дрожащий голос продолжал: Заманиху, хрен, Змеиный Камень взять, На святой чистейшей крови настоять… На «чистейшей крови» Чуньмэй не выдержала. С криком «Кто здесь?» она резко повернулась, готовая, если что, биться до последнего. Но дорожка была пуста. Только колыхались кусты жасмина, и слышалось чье-то тяжелое, неровное дыхание. Тут навстречу выбежала незнакомая комнатная девушка в синем халате. Поглядела на Чуньмэй, спросила: «Барышню Сай не видела?» — Кого? — Барышню Сай, говорю. Опять сбежала! — Кто такая… — Ладно, недосуг мне с тобой. Девушка тряхнула головой, прислушалась к чему-то и бросилась к кустам жасмина. — Барышня Сай! Барышня Сай! Погодите! Время обедать, а вы ушли! Из кустов раздался хриплый смех. Чуньмэй, прижимая драгоценное блюдо, пустилась бегом. Что за день такой выдался! Эта барышня Сай, похоже, не в себе. И пела про чистейшую кровь! Белым камнем обращенная? Еще одна белая овца? Да сколько их всего в усадьбе хоу? Чуньмэй, не чуя под собой ног, добежала на Павильона Возвратившейся Ласточки, поднялась на галерею и едва успела опуститься на колени. Потому что по галерее в сопровождении господина Ли шел сам Чанлинь-ван. Прижав лоб к доскам галереи, Чуньмэй слегка повернула голову, скосила глаза и тайком стала разглядывать несравненную красу. Сегодня Чанлинь-ван был не в доспехах, а в бежевом халате с вышивкой золотом. Тонкий стан перехвачен широким поясом, сам прямой, как стрела, а глаза — словно ясные звезды над горной тропой. Поглядишь — все страхи забудешь. Но долго любоваться Чанлинь-ваном Чуньмэй не пришлось. На галерею вышла княжна, одетая, как обычно, по-мужски. Чанлинь-ван поклонился: — Приветствую драгоценную княжну! — Приветствую сиятельного цзюньвана! — Его величество прислал справиться о здоровье наставника. Княжна сделала несколько шагов вниз с крыльца. — Хоу заснул, лекарь Янь не велел тревожить. — Значит, слухи о болезни — правда? Княжна вздохнула. — Правда. Но лекарь уверяет, что ничего серьезного — совсем не то, что было зимой. Надо отлежаться — и все. Она улыбнулась. — Даже читать не запретил. Сказал только: «Читать можно и в кровати!» Чанлинь-ван улыбнулся в ответ. От его улыбки у Чуньмэй сладко заныло в груди. — Это хорошо. Видел у ворот чиновника из Ведомства наказаний. — Да, хоу посылал к Цай Цюаню за какими-то старыми делами. Хорошо, что сказал. Ли Ган, сходи, забери бумаги. Проснется — посмотрит. За разговором княжна и Чанлинь-ван спустились с крыльца в сад и теперь стояли на дорожке. Чанлинь-ван с поклоном начал: — У драгоценной княжны сегодня множество хлопот, не стану обременять… Вдруг он резко поднял голову и крикнул: — Брат Фэй Лю, слезай с крыши! На дорожку мягко приземлился Фэй Лю, коротко и неуклюже поклонился и хмуро сказал: — Брату Су плохо. Чуньмэй так и не смогла дознаться, почему Фэй Лю упорно называет светлейшего хоу братом Су. Все вокруг вели себя, словно так и надо, поэтому и она перестала обращать внимание. Чанлинь-ван мягко ответил: — Это ненадолго. Брату Су скоро станет лучше. — Скоро? — Скоро. Фэй Лю вздохнул. Чанлинь-ван переглянулся с княжной и добавил: — Мне тут люди из Ся на пиру у Юйцзиня показали новый прием. Пошли, посмотришь! Фэй Лю разулыбался. — Пойдем! Княжна тоже улыбнулась. Чанлинь-ван поклонился и говорит: — Отказываюсь от обмена положенными приветствиями, ибо не решаюсь беспокоить наставника. Заверяю драгоценную княжну, что буду присылать наставнику на просмотр все бумаги. Княжна поклонилась в ответ. Чаньлинь-ван повернулся, чтобы уйти, и тут словно впервые заметил Чуньмэй. Скользнул по ней взглядом, прищурился, точь-в-точь как хоу, но промолчал. А Чуньмэй почувствовала, как загорелись щеки. Еще раз поклонился и ушел вместе с Фэй Лю. Княжна поднялась на крыльцо, вздохнула и сказала Чуньмэй: — Вставай уже! Личжи принесла? Отнеси на кухню, пусть пока там постоят. И ушла в дом. Чуньмэй распрямилась, и только хотела поднять блюдо, как увидела — на дорожке что-то блестит. Оставив блюдо на веранде, она осторожно спустилась с крыльца и наклонилась. На дорожке лежал расшитый золотом шелковый мешочек. Она такие видела у княжны — в них держат ароматные травы, а расшивают для красоты. И носят на поясе. Чуньмэй протянула руку, взяла мешочек и поднесла к носу. Пахло нежно и сладко, словно цветущими глициниями, и еще османтусом и персиком. И совсем немного — чем-то смолистым, вроде сосен в горах [1]. Наверно, Чанлинь-ван обронил и не заметил. Она постояла, вдыхая сладкий аромат, потом сунула мешочек в рукав. Надо будет госпоже Нэнхун отдать, чтобы передала княжне. Не сразу — чтобы рукав пропитался дивным запахом. И тут из жасминовых кустов раздался звонкий голос: — А я все видел! * * * И из кустов вылез давешний противный мальчишка, который столкнул ее в пруд. В том же лазоревом халатике и вышитых туфлях. В волосах застряли листики жасмина, а сам улыбается ехидно и повторяет: — Все видел! Всем расскажу! Чуньмэй так рассердилась, что даже про вежество позабыла. — Ты зачем в кустах сидел? За кем подглядывал? — Не смей ко мне так обращаться, ты! Я — высокого рода, я тебе господин! Чуньмэй вздохнула. Делать нечего: — Что угодно молодому господину от недостойной служанки? — Я же сказал — я все видел. Как ты подобрала мешочек с благовониями, который Чаньлинь-ван потерял. Получается, ты — воровка! Чуньмэй обомлела и дара речи лишилась. — А знаешь, что прислуге за воровство бывает? Забьют насмерть! И не думай, Линь-хоу не смилуется. Он знаешь, какой строгий — чуть что, сразу за палки. За самые пустяки! Прикажет тебя обыскать, найдут мешочек Чанлинь-вана, и все — ждет тебе неминучая смерть. Мальчишка говорил быстро, размахивал руками, да еще и глаза пучил для убедительности. Чуньмэй еле выговорила: — Но я же… Я же чтобы вернуть! — А кто тебе поверит? Линь-хоу? Он вообще людям не верит: ему говоришь, что ты тут ни при чем, а он только усмехается. Так что готовься! Найдут у тебя мешочек, сдерут кожу, набьют соломой чучело и бросят в Янцзы. А глаза вынут и повесят вот на это самое дерево. Чанлинь-ван мимо пройдет и плюнет, Линь-хоу мимо пройдет и плюнет, драгоценная княжна мимо пройдет и плюнет, госпожа Гун Юй мимо пройдет и плюнет. Мой отец приедет и плюнет. Я приду и три раза плюну! А моя матушка заплачет, она все время плачет [2]. Чуньмэй совсем плохо стало. И тут мальчишка сказал: — Хотя… И замолчал, искоса поглядывая на Чуньмэй. — Что хотя? — Я ведь могу и не рассказывать. Если ты, например, со мной поделишься. Чуньмэй тупо перепросила: — Чем поделюсь? — А вон на веранде блюдо с личжи. Отдашь половину — никому не скажу. — Так ведь это не мне — это для Линь-хоу… Но мальчишка уже проскользнул на веранду и схватил личжи. Торопливо снял шкурку, сунул в рот и начал жевать. Потом ухватил следующий плод. Чуньмэй продолжала стоять и смотреть на него. Мальчишка принялся за третий плод и снисходительно пояснил: — Это Линь-хоу суров, а я милостив. Будешь мне конфеты носить. И печенье. — Но… — Никаких «но»! Я знаю, у Линь-хоу много. Ему из дворца каждую неделю присылают. Он все равно болеет, ему не съесть. Так что ты мне печенье и конфеты, а я, так и быть, никому не скажу, что ты обокрала Чанлинь-вана. — Да не крала я! — Обокрала, обокрала! Да еще и личжи съела, которые для больного Линь-хоу. От такой наглости Чуньмэй совсем потерялась. Мальчишка взял четвертый плод, посмотрел на него, вздохнул и сунул в рукав. Подумал и добавил еще два. — Это я маменьке отнесу. Потому что я почтительный сын! [3] Он спрыгнул с веранды, повернулся к Чуньмэй и сказал: — Завтра жду тебя в Павильоне Желтой Ивы. Где ты мне помогла змея с дерева снять. И чтобы печенье и конфеты были самые лучшие! А не придешь — пеняй на себя. Чуньмэй кое-как собралась с мыслями. — Меня никто не отпустит в Павильон Ивы. Сразу заметят. Мальчишка подумал. — Ну ладно. Тогда я завтра сам приду. В это же время. Буду тебя ждать вон в тех кустах. И попробуй не явись! Сказал это, подхватил полы халатика и убежал. Чуньмэй так и осталась стоять на дорожке. * * * За то, что долго ходила, ругать не стали, хотя госпожа Нэнхун и проворчала, что тетушка Цзи пожалела личжи. Велели отнести фрукты в спальню. Хоу спал — из-за полупрозрачного занавеса видно было только узкое плечо в белом ночном одеянии и спутавшиеся длинные пряди. Рядом сидела младшая госпожа, вышивала по голубому шелку цветы сливы. Кивнула Чуньмэй, чтобы поставила блюдо на низкий столик у кровати. Чуньмэй поставила, поклонилась и вышла. Потом появилась княжна с лекарем Янем, хоу проснулся, все засуетились. Чуньмэй опять бегала на кухню за рисовым отваром и овощами на пару. Тут уж засиживаться было некогда: «Не вздумай холодными принести, чтобы были прямо с огня!». Потом опять таскала воду и отжимала полотенца. Потом принесли ужин для прислуги. Но Чуньмэй кусок в горло не лез: в голове билась только одна мысль — как раздобыть конфеты и печенье? Мешочек так и остался в рукаве, доставать его она побоялась, и тряслась — вдруг кто принюхается, учует сладкий запах. Госпожа Нэнхун заметила ее бледность, но, на счастье, решила, что Чуньмэй так переживает из-за хоу: «Не волнуйся, девица Чуньмэй, в этот раз обойдется. Зимой гораздо хуже было, и то обошлось». Чуньмэй вторую ночь провела без сна. В голове все смешалось: и гнусный мальчишка, и барышня Байлянь с ее «сказано — сегодня не получится!», и прекрасный Чанлинь-ван, и хриплый голос, выводивший жуткие слова про чистейшую кровь. Было ощущение, что заблудилась в густом лесу, где за каждым деревом волки и духи-кровососы. Затаились и ждут-поджидают добычу. Стоило забыться — появлялась Вторая, баюкала невидимого младенца и шептала: «Ты погоди, сегодня не получится, а вот завтра принесешь печенья — будет тебе чистейшая кровь». Под утро, когда все крепко спали, Чуньмэй не выдержала. Встала, подошла к шкафу с припасами, запустила руку, нащупала мешочек с конфетами, вытащила горстку и сунула в рукав. Потом открыла лаковую коробку с императорским печеньем, достала несколько штучек и отправила туда же. Вот она и стала настоящей воровкой! С утра госпожа Нэнхун ходила задумчивая, что-то прикидывая в уме. У Чуньмэй сердце замирало — неужто догадалась? Но, оказалось, госпожа Нэнхун думала совсем о другом. Подозвала Чуньмэй и сказала: «Вот что, девица. Ступай на кухню, принесешь личжи и юньнаньских слив. И персиков — государь любит персики». Увидела лицо Чуньмэй и снизошла до пояснения: «Вчера Чанлинь-ван приходил о здоровье хоу справиться, сегодня к вечеру почти наверняка сам государь явится». Так Чуньмэй снова оказалась на кухне. В этот раз она к Хуннян не торопилась, но та сама ее увидала и тут же спросила: — Ты чего такая бледная? Работой замучили? Чуньмэй замялась. Хуннян решила, что она боится говорить при всех, и почтительно обратилась к тетушке Цзи: — Милостивая госпожа, пока фрукты собирают, можно недостойные словцом перекинутся? Тетушка Цзи, у которой что-то кипело и дымилось сразу в трех котлах, только головой кивнула. Хуннян потянула Чуньмэй в кладовку. — Тетушка Жуйгу на дворе с торговцем бумагой ругается, оставила все на меня. Так что случилось? Плюхнулась на пол и Чуньмэй знак сделала — садись! Пока садилась, Чуньмэй твердо решила — ни про мешочек с благовониями Чанлинь-вана, ни про мерзкого мальчишку не говорить. И стыдно было, и страшно. Что Хуннян подумает — с воровкой связалась, которая к тому же своего места не знает — по прекрасному Чанлинь-вану сохнет! Нет, ни за что! Но сказать что-то было надо. И Чуньмэй рассказала про барышню Сай. — Напугала меня. До сих пор, как вспомню, мороз по коже. Хуннян вздохнула. — Да, живет в усадьбе такая. Сильно не в себе. Все путает и забывает, сама с собой разговаривает, людей боится. Ей выделили Павильон Апельсиновых деревьев, как благородной, и прислугу приставили. Она иногда убегает и прячется. Я слышала, барышня Динсян жаловалась: затаится, и сидит, не откликается, намучаешься, пока найдешь. — А откуда она? — Да никто толком не знает. Привезли в прошлом году. Вроде из монастыря. Хуннян понизила голос: — Говорят, она из старых слуг… Ну, из тех, что служили еще при матери господина. Понимаешь? Чуньмэй удивилась — почему о таком надо говорить шепотом? И что тут понимать? Хуннян снова вздохнула. — Ну да, откуда тебе… При прежнем государе отца господина обвинили в измене. Род извели под корень, всю дворню казнили, а барышня Сай каким-то чудом спаслась. Как — никто не знает. Но от бедствий повредилась в уме. Столица и вправду — чащоба с волками и змеями! — А господин-то как уцелел? — Тоже чудом. На Севере был. Потом оказалось, что обвинили огульно, не было измены, но покойников не воротишь. Что она пела-то? — В том-то и дело. Пела про чистейшую кровь. Хуннян присвистнула. — Думаешь, она тоже из этих… белых овец? — Ничего я не думаю. Может, и из белых овец, откуда мне знать! — Так, может, они барышню Сай и ищут? — Зачем она им? Сама говоришь, не в себе, разумом повредилась. Скорее, похоже на яловую овцу, которую за ненадобностью вернули. — Так ведь барышня Сай была из прислуги самой сиятельной старшей принцессы! Могла что и знать, чего знать не положено. — А все равно непонятно. Если что знала — зачем возвращать? А если вернули — зачем снова искать? Хуннян нахмурилась. — И верно, ерунда получается. То барышня Ляньсян, то барышня Сай — совсем запутали. — Это еще не всё. И Чуньмэй рассказала, как барышня Байлянь толковала с каким-то господином Бо. Хуннян просветлела. — Господин Бо, говоришь? Это, наверно, тот аптекарь, которого за обман выставили. Помнишь, я рассказывала? Видно, хочет к младшей госпоже подольстится, чтобы обратно взяли. — А что он такого раздобыл, что младшей госпоже нужно? — Может, лекарство какое редкое? Чтобы она перед хоу отличилась. Хуннян еще подумала и медленно сказала: — А может, и не лекарство… — Неужто яд? — Ты что — зубы съела, а язык не сумела! Как такое и в голову пришло! Не яд, а приворот. Сама знаешь — хоу к старшей жене больше милостив. Младшей не то что пренебрегает, а так… как по обязанности. Вот она и решила делу помочь. Хуннян тряхнула головой и решительно сказала: — Младшая сестра, надо бы за барышней Байлянь проследить. Пока хоу болеет, аптекаря вряд ли снова призовут. А вот как выздоровеет, ты присматривайся. И я тоже буду. Чуньмэй кивнула: — Хорошо, старшая сестра. Тут послышались быстрые шаги и громкий голос: — Пока медовой бумаги не привезешь, ни ляна ни заплатим! Можешь к господину Ли и не ходить. Хуннян вскочила на ноги: — Тетушка Жуйгу! Беги, младшая сестра, тебе тут делать нечего. Чуньмэй выскочила из кладовой, огляделась — блюдо с персиками и сливами стоит на столе. Она его схватила и бросилась прочь. * * * Государь действительно пожаловал к вечеру. К тому времени Чуньмэй успела выбежать в сад, отдать конфеты и печенье Цишэну (так звался мерзкий мальчишка; Чуньмэй еще подумала — ничего себе «чудо»! [4]). Получила в ответ снисходительный кивок и заявление: «Послезавтра опять ждать буду, попробуй не явись!». Потом выслушала наставление госпожи Нэнхун, как надлежит прислуживать государю: «Станешь на колени рядом с блюдом с фруктами, увидишь, кто из господ на них посмотрел — поднесешь. Государя не выделяй — он, когда приходит попросту, этого не любит». Ей заново закрутили бублики на голове, вкололи серебряную шпильку и обрядили в парадный розовый халат. И теперь Чуньмэй тихо сидела в углу и ждала, пока позовут. Страшно не было — видать, просто устала бояться. Сидела, как нарядная кукла в розовом шелке. Видели бы ее деревенские — обзавидовались бы! А на деле чему тут завидовать? В яме со змеями и то безопасней. Сын Неба появился как-то совсем незаметно. Ни криков «Пожаловал государь!», ни толпы стражи. Пришел вместе с узколицым молодым генералом в полном доспехе и всего десятком стражников. Что генерал — это другие домашние девушки подсказали, сама Чуньмэй бы не догадалась. Генерал устроился на веранде, стража растянулась цепью по саду. А государь зашел в дом. Чуньмэй подхватила тяжелое блюдо с фруктами и засеменила вслед за госпожой Нэнхун в спальню. Там опустилась на колени, поставила блюдо на низенький столик и, не разгибая спины, стала потихоньку приглядываться и прислушиваться. Этому искусству она уже обучилась. Все было действительно попросту. Хоу, обложенный подушками, не столько лежал, сколько полусидел на кровати. Волосы ему расчесали, но затягивать не стали, на плечи накинули домашний халат. Выглядел хоу хуже, чем обычно, хотя куда уж хуже: лицо серое, глаза обведены черным, губы бесцветные. По шелковому покрывалу разбросаны то ли книжки, то ли тетрадки. Наверно, и есть те бумаги, о которых говорил Чанлинь-ван. Государь явился в самом обычном наряде. Богатом, но ни золотой вышивки, ни сияющей заколки. Присел на скамейку около кровати. Лицо встревоженное, с хоу глаз не сводит. С виду — пришел родственник навестить больного, никак не скажешь, что Сын Неба. Княжна тоже не при параде, в своем мужском кафтане. Присела на край рядом с хоу. Государь спрашивает: — Как себя чувствуешь? Хоу морщится: — Подняли шум из-за ерунды. Лекарь Янь воспользовался, велел лежать. Ему дай волю, он бы меня вообще из кровати не выпускал. Государь отвечает: — Сяо Шу, вздумаешь встать раньше времени, запрещу указом. Хоу усмехнулся: — Так и знал, Цзинъянь, что примкнешь к моим гонителям. Это он государя по имени! А государь, словно так и надо, отвечает: — Раз сам не бережешься, приходится. Хоу вздохнул: — Берегусь, берегусь… И пока берегусь, почтительнейше увещеваю государя обратить внимание на текущие дела. Слышал, издан указ о затворе Восьмого принца. Чуньмэй так и ахнула. Про себя, конечно. Так вот о каком Восьмом хоу с Чанлинь-ваном разговаривали среди цветущих глициний! Государь нахмурился. — Пришлось, раз баловался весенней радостью. Сам же докладывал. — Что обыск показал? — Нашли. Клянется, что никому не передавал, и тем более — во внутренний дворец. Так, сам иногда вдыхал, чтобы повеселить сердце. Но там и кроме весенней радости хватит, за что сослать. Сомнительных людишек привечал, сомнительные обряды проводил. Сейчас его дворню перебирают, ищут белых овец. — Только не ищите слишком старательно, Восьмой еще пригодится. Государь брови приподнял, на хоу смотрит. Хоу поворошил свои тетрадки, нашел одну, приподнялся с видимым усилием и государю протянул. Княжна подалась вперед, тетрадку из его рук перехватила и передала государю. Хоу снова откинулся на подушки. И глаза прикрыл. И тут Чуньмэй поняла, что хоу действительно сильно нездоровится. До этого ей суета вокруг него казалась способом услужить знатному господину: он лежит, а все вокруг с ног сбиваются. К тому, что хоу бледен и худ, ходит медленно и с опорой на чью-то руку, она уже привыкла. И боялась его слишком сильно, чтобы приглядываться. А теперь вдруг осознала, что хоу и впрямь худо, но он крепится, старается не показывать. Хоу говорит: — Вот, допрос Четвертого. Представляю пред светлые очи. Государь тетрадку открыл, растянул и стал проглядывать. Он проглядывает, а хоу продолжает: — Четвертый знать ничего не знает. С Восьмым связи не поддерживал с тех пор, как сослали в Сяньчжоу. Да и до того не общались. Государь кивнул. — Это правда. Кто мы были такие для наследного принца? Чуньмэй не очень поняла, о чем он, но вслушиваться стала еще старательней. Она-то думала, что белыми камнями только в горах обращают, а оказывается — и во дворце! А хоу как раз на камни и перешел. — Порошок бесконечной весны Четвертому доставал верный человек, а как доставал, с кем сносился — ему неведомо. С внутренним дворцом тайная переписка велась, но исключительно из сыновней почтительности. Письма отсылал и получал тот же верный человек, а передавал ли он с ними Юэ-пин весеннюю радость — опять неведомо. Хоу остановился, перевел дыхание и продолжил: — Этот же верный человек его надоумил ехать в столицу, просить милости у венценосного брата. А кто ему все две недели, что до столицы добирались, весеннюю радость подносил, он не помнит. Вот в это верю. У государя желваки на щеках проступили. — Что за верный человек? — Некий Ша Гункэ из окружной управы. Чиновник пятого ранга. Обвинялся в вымогательстве, но, по словам Четвертого, пострадал неправедно, был извлечен из заточения и взят в свиту наместника. — Надо розыск объявить. — Объявить можно, но думаю, верный Ша Гункэ уже две недели как покойник. Как Четвертый уехал в столицу, так его и прикончили. — Так что, все нити оборваны? Хоу улыбается. — Почему все? Так старались оборвать, что ясно — кто. — Овцы? — Они самые. Им Четвертый стал не нужен и даже опасен — слишком много успел натворить. И замену уже подыскали. — Восьмого? — Его. Подвели обоих под высочайший гнев, в расчете, что одного казнят, а другого сошлют. В Сяньчжоу, где как раз наместника не стало. Желваки на государевых щеках проступили четче. Тетрадку отбросил и говорит: — Значит, за меня решили, кому в Сяньчжоу быть наместником? — А кого еще поставить можно? Там нужен управитель в ранге не ниже второго. Граница близко, разбойных людей много — спасибо Четвертому. — Вот и найдем, кого из провинциальных чинов повысить из третьего ранга во второй. Хоу опять улыбается, и нехорошо так, хищно. — Зачем же? Пусть думают, что своего добились. Подданный просит ваше величество издать указ о разжаловании Восьмого до бейлэ первого ранга и высылке в Сяньчжоу за дерзкие поступки и попустительство пороку. Белых овец и искать не придется — кто с ним отправится, тот из Толкущих камни. Государь задумался. Хоу повернул голову и на госпожу Нэнхун посмотрел. Та налила чаю, подала. Потом чашку княжне протянула. А государя обошла. Хоу обхватил чашку пальцами и сказал: — Указ выйдет с шумом, а без шума пошлем в Сяньчжоу имперскую ревизию. Ревизионная палата подберет достойного человека, а мы с Цай Цюанем направим своих дознавателей. Наладим следствие, разберемся, что там Четвертый творил. Государь задумчиво кивнул. — Четвертый свою чашу с ядом заслужил сполна. Но ты прав — нужно разобраться. Чтобы все было по закону. Чуньмэй почувствовала, как начинают затекать ноги. И разговор становился все скучнее и непонятнее. Ревизия, ранги… Чтобы в этом разбираться, надо в господской семье родиться. А хоу продолжает, хотя видно, что говорить ему чем дальше, тем тяжелее. — Вот еще что. Начальника гарнизона в Сяньчжоу надо менять. Мао Си слишком уж осторожен — столько лет закрывал глаза на бесчинства Четвертого. — Хочешь к Восьмому надсмотрщика приставить? — И надсмотрщика, и помощника имперским ревизорам. Взбаламутим застойный пруд, неизвестно, какие черепахи вынырнут. Могут и оборотни [5]. Хоу договорил и приостановился, чтобы выровнять дыхание. Государь хмыкнул. — Должность третьего ранга, желающих будет много. Тут княжна вмешалась. — А тот сотник, что благодарить приходил? Еще «Снежную пору» пел. Из людей принца Ци, пострадал за честность и преданность. Много лет на Севере воевал, всё там знает. При словах «принц Ци» государь насторожился. И переспросил: — Из людей старшего брата? Помню, ты рассказывал. Это к хоу. Тот кивает. — Да. Но не слишком ли высока честь — из сотников в начальники гарнизона? Да не уездного, а окружного. Государь твердо говорит: — Мой долг — исправлять несправедливость. Пусть подадут на него бумаги — подпишу указ. Хоу подумал и отвечает: — Вот что. Как придет благодарить за высочайшую милость, скажи, что это я о нем напомнил. — Это зачем? — Так, пригодится. — Сяо Шу, хочешь благодетелем прослыть? Хоу только улыбнулся и перевел разговор. — Надо еще выяснить, почему доносы не доходили. Похоже, кто-то здесь, в Цзиньлине, руку приложил. — Вроде всех сторонников Четвертого отстранили. Опять княжна. — А для этого не надо быть сторонником, достаточно быть мелким чиновником на нужном месте. Захочет — даст делу ход, не захочет — не даст. Надо бы в Ревизионной палате и Ведомстве наказаний без лишнего шума учинить проверку низших чинов. — Для этого Управление и создано. Сам и учиняй. — Подданный принимает приказ! Государь снова хмыкнул. Бросил взгляд на блюдо с фруктами. Чуньмэй подняла блюдо, затаила дыхание и на коленях подползла поближе. Государь взял персик и повернулся к хоу: — Выздоравливай. Фанжэнь уже замучил вопросами, когда отпустят к дяде Линю в гости, поиграть с Фэй Лю и Маогуанем. Хочет показать, как выучил стойку кузнечика-богомола. Хоу отпил глоток чая и ответил: — Если один Фанжэнь — ладно. А вдвоем с его высочеством Яньнанем [6] они мне усадьбу разнесут. Порой удивляюсь, что государев дворец еще стоит. — Государев дворец тебя в свое время выдержал и устоял. Так что не беспокойся. Хоу улыбается: — Разве? А мне помнится, я был образцовый ребенок. Княжна фыркнула, государь рассмеялся. — А ведь великий наставник Ли Чун приводил в пример твою великолепную память. Чуньмэй, которая во время длинного разговора о делах правления заскучала, вновь навострила уши. Княжна спрашивает: — А что Цзинь-эр? [7] — Уже пробует вышивать. Насмотрелась, как Шуюань-фэй [8] вышивает, пытается сама. Ничего не получается, но старается. Все опять заулыбались. Государь добавил: — Лишь бы стихи писать не начала! И странно так на хоу посмотрел. Был бы не государь, Чуньмэй бы решила, что он подшучивает. Хоу усмехнулся и говорит: — Род Сяо славен своими стихотворцами. Княжна подхватила: — И особенно им удаются горестные плачи. Тут все рассмеялись. Опять какие-то господские штучки! Государь досмеялся и встал. — Отбываю. Жди указов по Сяньчжоу. И не вздумай заниматься расследованием сам — Ся Дун отлично справится. Хоу попытался привстать, государь его остановил: — Лежи! Запрещено, значит запрещено. В следующий раз поблагодаришь за высочайшее присутствие. Княжна поклонилась: — Позвольте проводить Ваше величество! Государь только головой мотнул. Вышли вместе. Хоу откинулся на подушки, глаза закрыл, и видно стало, как он устал. Губы совсем побелели, дышит тяжело. Неизвестно откуда появилась младшая госпожа, сделала госпоже Нэнхун знак — «Идите!» Как оказались на кухне, госпожа Нэнхун повернулась к Чуньмэй и сказала: — А теперь все, что слышала, забудь!

* * * В чаще белеют Ранних цветов лепестки, В зарослях плещут Воды весенней реки. Только недолгой В сердце была тишина: Грустью внезапной Снова душа смятена. Не исцелиться Даже волшебной травой, — Только отшельник Ведает высший покой. Се Линъюнь, «Находясь в области Юнцзя, с Восточной горы смотрю на морские волны»

Примечания: 1. На самом деле мешочек пахнет духами «Anne Fontane Soie», но ни вдовствующая императрица, ни Чуньмэй об этом не догадываются:). 2. Ребенок честно пересказывает кусочек из хрестоматийной биографии бога приливов У Цзэсюя. Был оклеветан перед государем и казнен описанным образом. Детских книжек не было, детей учили «как есть». Садистская жестокость к служанкам и несоразмерные наказания за малые проступки были характерны для знатных домов. Чем знатнее — тем страшнее. 3. Мерзкий мальчишка ведет себя (или делает вид, что ведет) как один из 24 хрестоматийных образцов сыновней почтительности — шестилетний Лу Цзи. Будучи в гостях, тот украл три мандарина, а когда собрался уходить, они выпали у него из рукава. Хозяин дома сказал: «Ребенок не должен так поступать». А Лу Цзи ответил: «Они такие красивые, я думал дома отдать маме». Тогда хозяин дома подумал: «Это настоящая редкость, чтобы детское сердце хранило такую благодарность, это редкость и в древности, и в наши дни». С тех пор Лу Цзи прославился в Поднебесной сыновней почтительностью. 4. Напомним, что имя Цишэн переводится как «рожденный благодаря чуду». 5. «Черепаха» — грубое ругательство. И, кроме того, черепахи-оборотни склонны выдавать себя за чиновников: «В Жунани появилась нечисть — часто, нарядившись в платье начальника области, она являлась к воротам управления и била там в барабан. Весь округ страдал от нее. Но вот к управлению прибыл даос Би Чан-фан, распознал оборотня и стал ругательски поносить его. Оборотень тут же сбросил платье, стал кланяться, просить пощады и превратился в старую черепаху, большую, словно колесо от телеги. Чан-фан взял сброшенное черепахой платье начальника округа и на нем написал докладную записку в адрес Гэпи-цзюня (духа-покровителя местности, которому была «подведомственна» черепаха). Черепаха, бия поклоны и проливая слезы, приняла доклад и отправилась прочь. Видели, как она с докладом приблизилась к поросшему тростником берегу, обмотала себе докладом шею и издохла» (из сборника "Отдельные повествования о странном", приписываемого Цао Пи). 6. Имя наследного принца «Фанжэнь» («образец гуманности, добродетельный, достойный») заимствовано из фика «Пока не кончилась весна» Нэт Старбэк ( http://fk-2017.diary.ru/p213335322.htm ). Второй принц носит детское имя «Яньнань» («яшмовое дерево нань»). «Янь» в имени мальчика — не обычная яшма — «юй», а такая же, как в имени его отца Цзинъяня — яшма императорского скипетра. «Нань» — в честь Линь Се, по его прозвищу «Мэй Шинань». 7. Принцессу зовут детским именем «Цзинь-эр» — «Золотце». «Золото» и «яшма» образуют устойчивую пару образов, часто в аристократической семье у мальчика могло быть имя с иероглифом «яшма», а у его сестры с иероглифом «золото». 8. Наложница Цзинъяня носит имя «Шуюань-фэй» — «добродетельная и прекрасная супруга» (титул одной из наложниц исторического лянского У-ди).