Деревенская простота

Женщина пронзительно закричала. Господа разом обернулись. Чанлинь-ван соскочил с крыльца, кинулся к кустам, осторожно поднял Цишэна и понес в дом. Тот обвис в его руках как неживой. Женщина, ломая пальцы и заливаясь слезами, побрела следом. Чуньмэй почувствовала, как сердце схватила ледяная рука. Если это из-за пастилок, ей не жить. И хорошо, коли просто палками забьют. А если расправятся так, как Хуннян рассказывала? На подгибающихся ногах, продолжая безостановочно размахивать опахалом, она зашла в гостиную. Там еще не успели навести порядок: стояли столики, были разложены подстилки. Княжна и Фэй Лю помогли хоу лечь. Чуньмэй заняла привычное место в головах дивана. Княжна была бледна и кусала губы, хоу — спокоен, но Чуньмэй уже видела у него такое неживое лицо, и понимала — пришел ее смертный час. Только бы недолго мучиться! Чанлинь-ван опустил Цишэна на подстилку и сунул ему два пальца в рот. Тело мальчика несколько раз дернулось и вновь застыло в неподвижности. — Фэй Лю, беги за лекарем Янем. Скажешь — срочно! Хоу. Заслышав его голос, женщина подняла залитое слезами лицо и с тихой скорбью сказала: — Единственный сын! Маленькое невинное дитя! Чем он не угодил Линь-хоу? Княжна распрямилась, подошла к женщине и отвесила ей пощечину: — Как ты смеешь? Только милостью Линь-хоу ты и твое гнусное отродье живы! Женщина всхлипнула, поднесла руку к щеке и попятилась, дрожа мелкой дрожью. Продолжая дрожать, опустилась на колени рядом с подстилкой, на которой лежал Цишэн, и стала вглядываться в его лицо. Некоторое время все молчали. Слышался только тихий плач. Наконец раздались ровные быстрее шаги. В гостиную вошел лекарь Янь. Одним взглядом оценив обстановку, он тоже опустился на колени рядом с Цишэном и взял того за руку. Посчитал пульс, поднял веки, наклонился и понюхал губы, и, потянувшись за лекарской сумкой, сказал: — Отравление корнем северного женьшеня. Неприятно, но излечимо. Поставлю иглы, промою желудок. Придется несколько недель поить отварами для очищения от яда и упорядочивания крови и ци. Он повернулся к Чанлинь-вану и распорядился: — Помоги снять халат! Чанлинь-ван приподнял мальчика, и они совместными усилиями стащили с неподвижного тела лазоревый халатик. Из рукава выскользнула коричневая пастилка на палочке. Княжна наклонилась и подняла ее: — Это же пастилка для укрепления сердца! Лекарь Янь, продолжая раскладывать иглы, кивнул: — На северном женьшене. Для больного — лекарство, для здорового — яд. Хоу приподнялся на локте и осведомился: — Госпожа, откуда у вашего сына мое лекарство? Женщина снова всхлипнула, повернула голову и ткнула пальцем в Чуньмэй: — Вот эта служанка ему дала! И раньше конфетами и печеньем угощала — он мне говорил, что она перед ним заискивает. Чуньмэй уронила опахало, упала на колени и уткнулась лбом в доски пола: — Ничтожная виновата. Молодой господин велел носить конфеты, я носила. Но травить не думала, клянусь жизнью родителей! Пусть мои дети вырастут непочтительными! Хоу спокойно осведомился: — Велел носить или сама заискивала? Чуньмэй, давясь слезами, рассказала про мешочек для благовоний Чанлинь-вана и угрозы обвинить в воровстве. — Преступница исполняла волю молодого господина, не смела ему перечить! Голос Чанлинь-вана: — Верно, пропадал у меня такой мешочек. Я думал, во дворце обронил. — Обыщите ее. Снова хоу. Шаги, потом на плечо Чуньмэй легла крепкая рука. Голос госпожи Нэнхун сказал: — Вставай, девица. И руки разведи. Чуньмэй поднялась на ноги. Голову поднять она не смела и уставилась в пол. Госпожа Нэнхун быстро ощупала халат Чуньмэй и извлекла из левого рукава закутанный в обрывок полотенца вышитый мешочек. Снова шаги. Голос Чанлинь-вана: — Да, это он. Холодный голос хоу: — Что скажете, госпожа? Судя по звуку, женщина упала лбом в пол: — Смирите гнев, светлейший хоу! Недостойная виновата, плохо воспитала сына, готова принять любое наказание! Только пощадите ребенка! — Довольно, госпожа. Ступайте с лекарем Янем, Фэй Лю поможет донести вашего сына в Павильон Желтой Ивы. Будь я ему отец, приказал бы по выздоровлении выпороть поясом с нефритовыми бляшками. Чуньмэй слегка приободрилась: похоже, хоу ей поверил. Может, еще и не до смерти накажут? Шаги, потом молчание. Голос Чанлинь-вана: — Тут, в полотенце, еще листок какой-то. Стихи, похоже. — Что за стихи? Хоу. Чанлинь-ван, слегка запинаясь, как человек, который разбирает незнакомые знаки, прочитал: В штанах им уже нечем поживиться, а над штанами уже всё в плену. Пожалуйте к горячим омовениям и отправляйтесь в голую страну [1]. — Как-как? Недоуменный голос княжны. Чанлинь-ван прочитал еще раз. Княжна медленно, словно припоминая чьи-то полузабытые слова, произнесла: — У хорошего полководца не бывает вшивых солдат [2]. Чанлинь-ван пошелестел бумагой и сказал: — Тут еще знак «дяо» [3]. И печать. «Мэй» как «слива», «ши» как камень и «нань» как дерево нань. Воцарилась гробовая тишина. Потом раздался голос хоу: — Откуда у служанки письмо с печатью отца-полководца? И Чуньмэй поняла, что легкой смерти ей не видать. * * * Солнце пекло нещадно. Руки ломило, незажившие рубцы на спине жгло огнем, пот тек градом. Но останавливаться было нельзя. Чуньмэй знала: госпожа может тихо подкрасться и ударить по спине палкой. Или пройтись прутом по рукам. Чуньмэй таскала и таскала воду и поливала апельсиновые деревья, по которым павильон получил свое название. Темно-зеленая листва неподвижно застыла в раскаленном воздухе. А еще предстояло выполоть сорняки на клумбе с пионами! Она-то думала, что у них горах жаркое лето! Но даже вообразить себе не могла, что такое пятая-шестая луна в Цзиньлине, когда ходишь весь день в душном мареве, а зной не спадает даже ночью. Чуньмэй как раз опорожнила очередное ведро, когда на галерею вышла барышня Динсян. — Эй, деревенщина, заканчивай. Госпожа заснула. Я пойду за лекарствами, потом на кухню, а ты с ней посиди. Вдруг проснется, дурить начнет! Чуньмэй вздохнула: попала в услужение безумной — терпи! И так легко отделалась: дали три десятка розог, постояла на коленях с камнем на голове и вот — отправили в Павильон Апельсиновых деревьев, прислуживать безумной Сай. Это все добрая княжна, она заступилась! Сказала: «У Чуньмэй счастливая рука — нашла то, что никто найти не мог!». И хоу смилостивился. Ответил: «Твоя служанка, тебе и решать». Рассеянно так. Держал в руке листок с непристойными стихами и думал о чем-то своем. Так что Чуньмэй повезло. А говорить было велено, что не сумела княжне угодить из-за деревенской неотесанности, вот за нерадение и наказали. О Цишэне и женщине в сером халате, его матери, упоминать строго-настрого запретили. Чуньмэй попала в Павильон Апельсиновых деревьев засветло. Пока шла, мысли были одна другой страшнее. Вспоминала, что творила Вторая, пока ее не перестали кормить. Как бросалась на стены, выла нечеловеческим голосом, разбрасывала нечистоты, и как чуть не покалечила маленькую Пятую, когда та подошла слишком близко. После этого отец и сказал: «Вторая не сберегла девичью честь, опозорила семью: чем быстрее избавимся, тем лучше». А та словно не заметила, что ей перестали давать еду. Скулила все время, просила белого камешка, на что отец отвечал оплеухами. Под конец, когда сил у нее не осталось, забилась в угол и умерла. А тут безумная живет в отдельном павильоне, как госпожа! Хоу из сыновней почтительности приютил служанку покойной матери, а Чуньмэй-то как быть? К безумной не применишься, коли на нее найдет. А на барышню Сай, похоже, находит часто: вон ее по всей усадьбе разыскивают! На галерее Чуньмэй встретила барышня Динсян — та самая стройная девица в синем халате, с которой она когда-то столкнулась в саду. Окинула взглядом, кивнула в ответ на поясной поклон, а потом неожиданно улыбнулась и сказала: «Не бойся ты так! У нас не так плохо. Госпожа не все время не в себе, у нее и светлые промежутки бывают. Сама увидишь. А когда находит, даем ей отвар лекаря Яня, она спит беспробудно». И, сделав знак, чтобы Чуньмэй шла за ней, добавила: «Слушайся меня, а там обвыкнешься. Может, пообтешешься малость!» Чуньмэй смолчала: ей теперь все будут тыкать, что она — дубина деревенская, не смогла княжне угодить, не оценила милости. Барышня Сай оказалась невысокая, худая. И не понять, сколько ей лет. Голова мелко трясется, все лицо в глубоких морщинах, а кожа свежая, как у молодой. Половина волос — седые, а сами волосы — крепкие и густые. Одета в скромный темный халат, опирается на бамбуковую палку. Чуньмэй поняла, почему, когда барышня двинулась ей навстречу. Одна нога у нее не сгибалась, ее она тянула за собой. И горбилась, словно глубокая старуха. Барышня Сай подошла поближе, выпрямилась, слегка наклонила голову набок и улыбнулась. Да как улыбнулась: словно милость оказала, одарила сиянием. Улыбка странно смотрелась на изрытом морщинами лице — словно чужая. Потом заговорила: — Так ты и есть барышня Чуньмэй? Голос дрожащий, хриплый, а слова выговаривает четко и внятно, словно сам хоу. Или мерзкий мальчишка Цишэн. У княжны Чуньмэй уже отвыкла от северного говора, а тут словно чем-то родным повеяло [4]. Чуньмэй упала на колени, поклонилась в пол. — Недостойная приветствует милостивую госпожу! — Раз тебя взяли в свиту сиятельной старшей принцессы, будем учить, чтобы не опозорилась, когда предстанешь пред светлые очи. Дрожащий голос набрал силу и прозвучал властно, как у знатной госпожи. Чуньмэй оторопела — какая старшая принцесса? Это она так о княжне? Барышня Динсян прошептала одними губами: — Не перечь! А госпожа продолжает: — Настоящей дворцовой выучки, конечно, не получится, но что смогу, то сделаю. А ну пройдись! Чуньмэй, продолжая недоумевать, сделала несколько шагов. И получила палкой по незажившей спине. Она охнула, а госпожа спокойно сказала: — Легче, легче шаг. Скользи, не косолапь! И спину чуть согни, не по улице разгуливаешь! Голову наклонила, руки к груди приложила, и пошла. Давай еще раз. Госпожа гоняла Чуньмэй до полудня. Чуньмэй вспомнились первые дни у княжны, когда ее обучали госпожа Нэнхун и Ляньсян. Хотя о Ляньсян лучше забыть. Здесь было еще хуже: барышня Сай заставляла повторять снова и снова, подмечая малейшие недостатки, и то и дело пускала в ход палку. Наконец, когда Чуньмэй удалось скользящим шагом со склоненной головой пересечь гостиную, она сказала: — На первый раз хватит. Ступай, помоги Динсян. Завтра начнем тебя учить по-настоящему. Посмотрим, будет ли из тебя толк. Служить старшей принцессе — великая честь! Динсян ждала ее в кухонной пристройке. Поменьше, чем у княжны, но и сам Апельсиновый павильон был небольшой. Прятался в самой глубине усадьбы, из-за деревьев и не разглядеть. Нарочно поселили безумную на отшибе, чтобы других не тревожила! Динсян сказала: — Госпожа развела цветы, надо поливать. Вот и займись. Чуньмэй ответила: «Слушаюсь!» и уже собралась уходить, но потом все-таки решилась: — Дозвольте спросить, барышня Динсян! — Чего тебе? — О какой старшей принцессе госпожа все время говорит? Вроде нет такой в усадьбе. Динсян вздохнула: — Привыкай. У барышни Сай в голове все перепуталось. Она думает, матушка светлейшего хоу до сих пор жива. Жить в Павильоне Апельсиновых деревьев оказалось не так страшно, как боялась Чуньмэй. Конечно, Динсян свалила на нее всю тяжелую работу: воду таскать, покои убирать, помои выносить, да мало ли что. Сама только к лекарю Яню бегает за снадобьями, да еду госпоже подносит. А то скажет: «Покарауль!» — и исчезнет на полдня. Значит, на кухню пошла, поболтать с другими служанками. Говорит: «Я с нашей барышней намучилась, теперь твоя очередь». Но первые недели все шло гладко. Барышня Сай, когда не учила Чуньмэй, тихо сидела и вышивала. Или книжку читала. или велела принести цветов и принималась букет составлять. Вела себя, как знатная госпожа, хотя палку держала под рукой. Учила она Чуньмэй самой благородной науке: как волосы убирать и за лицом ухаживать. У барышни Сай в покоях стоял столик из какого-то редкого дерева: розоватого с фиолетовыми прожилками [5], а на нем — бронзовое зеркало в резной оправе. А еще на столике были разложены щипцы и щипчики, ножницы, кисти и кисточки (из разной шерсти и даже из человеческого волоса), гребни и гребешки: костяные и каменные, разной величины, с разными зубчиками — круглыми, четырехугольными, острыми, вазочки с тушью для ресниц, с белилами и румянами, флаконы с ароматической водой, с винным уксусом для смачивания ногтей, с благовонными маслами, коробочки с белой пудрой. Еще стояла каменная чаша, воду для которой Чуньмэй каждое утро носила из колодца (в ней барышня Сай хранила совсем крошечные бамбуковые кисточки для ресниц), стакан, воду в который она же по утрам должна была собирать с лепестков пионов, и лаковая шкатулка с зеленой рисовой пудрой для умывания и умягчения рук [6]. Шкатулкой барышня Сай особенно гордилась: говорила, что ее ей изволила вручить лично сиятельная старшая принцесса. Барышня Динсян, правда, посмеивалась: «При мне все это богатство принесли. Хоу распорядился, снизошел до безумной». Сама она науку барышни Сай всерьез не принимала: тешится безумная, сидит тихо, и ладно. А вот Чуньмэй сообразила, что безумие не мешает разбираться в господских премудростях. Еще бы ей не сообразить, когда барышня Сай нарисовала ей новое лицо: была простая служанка, стала придворная красавица. Что губы, что брови, что глаза — ах! И набелила, и накрасила, и волосы уложила, так что Чуньмэй глаз от себя в зеркале не могла отвести. Попадись она в таком виде конюху Маэру… Да что там, самому прекрасному Чанлинь-вану! Небось, не стал бы взглядом скользить, обратил бы светлый взор! И Чуньмэй прилежно училась: как щипчиками брови подправлять, как подкрашивать, чтобы изгибались полумесяцем, как накладывать тушь на ресницы, чтобы казались длиннее, как волосы осторожно расчесывать, чтобы не дернуть ни разу (за каждый рывок доставалось прутом по пальцам), как умасливать, как укладывать («начнем с самого простого: жгутом скрутишь и петлей уложишь»). Премудростям конца-краю не было, но Чуньмэй старалась: такое всегда пригодится! Может, княжна смилостивится, а может, еще какое чудо случится… Раз уж не разжаловали из комнатных девушек обратно в кухонные девки. А еще барышня Сай вела разговоры. Иногда полезные: объясняла всякие секреты и хитрости («зеленую пудру разводишь, чтобы получилась кашица, и накладываешь на кожу малой кистью; потом смываешь чистой водой, подсушиваешь подогретым полотенцем и большой кистью накладываешь пудру белую»). Иногда странные. Могла вдруг заявить: «Надо взять четверть шэна сливового сока, две ложки пчелиного меда, пол-шэна «Прожигающего желудок», цянь растертой травы «морской зуб», два цяня растертой травы «змеиное ухо». Пьют натощак на рассвете перед восходом Созвездия Козы. Полезно для желудка, а, значит, и для красоты и белизны лица…». Говорит, а сама смотрит то ли в стену, то ли вообще непонятно куда. И голос у нее при этом менялся: становился гортанный, глухой, а слова словно проглатывала. А то вдруг ни с того, ни с сего ущипнет с вывертом и, когда Чуньмэй не сможет сдержать вскрик, наставительно скажет: «Всяк должен следовать своей естественной изначальной природе. Есть прирожденные жертвы и есть те высшие существа, кои достигают нирваны внутри мира страстей». И опять голос меняется: слова выпевает, как бродячие монахи, когда они проповеди о тщете земной суеты читают. Но такое бывало редко. Большей частью барышня указывала Чуньмэй, как делать то или это, а если была довольна — улыбалась своей сияющей улыбкой. Убедившись в старательности Чуньмэй, стала ее поучать. Большой пользы от ее советов не было: она все больше говорила, как угодить сиятельной старшей принцессе. Но иногда рассказывала, как та брала ее с собой во дворец, где она убирала государевых супруг и наложниц: «Сама супруга Чэнь меня хвалить изволила! Сказала: «Сай расторопна, сметлива, усердна. Повезет тому, кому ей доведется служить с метелкой и совком» [7]. И Юэ-гуйфэй, хотя сиятельную старшую принцессу не любила, всегда просила: «Отправь Сай, пусть мне брови подведет — у нее лучше всех получается». А когда Юй-ванфэй замуж выходила, меня одолжили ей лицо украсить!» Имена эти Чуньмэй ничего не говорили, но она понимала — барышня Сай в своем деле мастерица, и удваивала усердие. Так что ссылка к безумной из Апельсинового павильона оказалась не таким уж наказанием. Конечно, таскать воду, поливать и полоть клумбы в здешней душной жаре было тяжело, но не тяжелее, чем на отцовском огороде. Там, бывало, с рассвета до заката не разогнешься, а здесь всей работы — на пару часов. К тому же и Фэй Лю помогал. Он ее быстро разыскал. Вышла на третий день на галерею — а Фэй Лю там устроился. Сидит, как варвар: ноги свесил и болтает. Ну да ему про приличия объяснять бесполезно! Тем более, он опять букет приволок. Хорошо, что не пионы — с него сталось бы с любимой барышниной клумбы нарвать! На самом деле все это ворчание было для виду: так Чуньмэй была рада, что Фэй Лю ее не забыл. Не только цветы принес, но и господского печенья, хотя ее от одного вида замутило. Фэй Лю, видно, понял, печенье больше не носил, а цветы таскал. И помогал воду носить и поливать. Полола она сама: боялась, что Фэй Лю вместе с сорняками повыдергивает и пионы. Жалко, что расспросить его, как там в Восточном павильоне, было нельзя. Только и удалось выяснить, что хоу выздоровел и вернулся к себе. А к концу месяца и Хуннян объявилась. Неизвестно, как сумела пробраться в сад и найти Павильон Апельсиновых деревьев. Но это же Хуннян — она всюду дорогу найдет! Барышня Динсян как раз на кухню ушла, предварительно напоив госпожу сонным отваром, так что сестрицы смогли потолковать без помех. — Рада, младшая сестра, что ты всем довольна. А то, когда узнала, что тебя за нерадение отправили к безумной Сай, испугалась. Как же ты так? Чуньмэй опустила глаза и промямлила: — Ну… Так получилось. Не сумела примениться. К счастью, Хуннян подробнее выяснять не стала. Видно, поняла, что Чуньмэй об этом говорить не хочет. Только уточнила: — Так безумная тебя не обижает? — Да нет, она тихая. Так, ущипнуть может или прутом ударить для порядка. Чуньмэй хихикнула. — Такое иногда говорит, стыдно и повторить. Хуннян подалась вперед. — Это что же? — А про светлейшего хоу. Она думает, он молодой и неженатый. Так она меня от него остерегает! Хуннян тоже захихикала. Да уж, представить, чтобы Линь-хоу начал за служанками бегать — это действительно надо в уме повредиться! Он ходит-то еле-еле, а уж нравом — вылитый Сун Юй [8]. Хотя самого стыдного Чуньмэй Хуннян не сказала. Потому что барышня Сай, перебирая кисточки, добавила: «Молодой господин играет в тучку и дождик [9] с княжной Му. У той рука тяжелая, прознает, что завлекала ее нареченного жениха — не поздоровится!» Чуньмэй даже не поняла сначала, о чем она. А когда поняла — остолбенела. Чтобы светлейший хоу и драгоценная княжна, словно простые парень и девка… У барышни Сай и вправду все в голове перепуталось. Между тем Хуннян, понизив голос, призналась: — А я ведь не просто так пришла, младшая сестрица. У меня новости есть. Чуньмэй насторожилась. Что это за новости, ради которых Хуннян не побоялась проникнуть на господскую половину? — Это третьего дня было. Младшая госпожа пришла в кладовую с проверкой. Тетушка Жуйгу меня отослала, а я забыла кисточку для записей и тихонько вернулась. И слышу: она с младшей госпожой разговаривает. На «ты»! Неужто Жуйгу тоже умом тронулась?! — И без всякого почтения! Говорит: «Забыла, откуда тебя Тринадцатый господин вытащил? Так стоит светлейшему хоу узнать про эликсир, живо вспомнишь! Снова окажешься в хуаском притоне, где тебе самое место!». Чуньмэй охнула. И откуда Жуйгу дозналась про даосский эликсир? Как посмела младшей госпоже угрожать? — А младшая госпожа смиренно так отвечает: «Что ты хочешь, чтобы я сделала?» Та ей: «Поговори со светлейшим хоу. Спроси, не было ли при старом господине в семейной сокровищнице узкого футляра из змеиной кожи. А ежели был — что потом с ним сталось?» Младшая госпожа говорит: «Как это я ни с того, ни с сего Линь-хоу буду про семейную сокровищницу расспрашивать? А что с ним сталось, я и так скажу: забрали в казну, там и сгинул». Жуйгу: «Как с хоу говорить — это твоя забота! Запомни, футляр из змеиной кожи, а на нем золотом выдавлены перевернутый «му» и «ян». Сроку тебе неделя, а не то узнает, как ты о продолжении рода заботишься!» И младшая госпожа сказала: «Слушаюсь!», словно Жуйгу над ней хозяйка! Чуньмэй внезапно вспомнила, как аптекарь Бо сказал Жуйгу про змеиную кожу. Так вот откуда… Сам продал младшей госпоже эликсир, и сам же ее подводит под гнев хоу! Но ведь хоу про эликсир вроде бы и так знает… Тут Чуньмэй почувствовала, что окончательно запуталась, и, чтобы отвлечься, уточнила: — А что эти знаки значат? Хуннян усмехнулась: — Ничего приличного. Янское и иньское орудия! Вроде тех стихов, которые ты мне показывала. Только там стояло «дяо», а здесь — «ян» и «му» [10]. Да еще и золотом выдавлено. Нашли что! Чуньмэй покачала головой. — Господа ничего зря не делают. Может, в футляре пилюли были какие чудодейственные? А аптекарь Бо их хочет себе, чтобы с прибылью продать. Хуннян помолчала, потом сказала: — Может, и так. Ты лучше скажи, что делать? — Ты о чем, старшая сестра? — О том, что тетушка Жуйгу, похоже, тоже из белых овец. И аптекарь Бо. Чуньмэй замерла. Она только подумать успела, а Хуннян уже все смекнула! А та продолжала: — Сама посуди, эликсир настоян на чистейшей крови, да еще и даосского заклинателя призвали для крепости. Откуда у аптекаря Бо такая гадость? А Жуйгу он сам и рассказал: решил с младшей госпожи двойную выгоду поиметь! Так что делать? Я могу с господином Ли поговорить… Чуньмэй затрясла головой: — Нет, старшая сестра, это дело тайное, чем меньше народу знает, тем лучше. Тут надо или самому хоу, или княжне. — Надо. Только как до них добраться? Чуньмэй еще подумала и решилась: — Я завтра попробую. Как госпожа уснет, барышня Дансян уйдет, попытаюсь пробраться в Восточный павильон. — Смотри, младшая сестра. Коли что, тебя в этот раз не помилуют. Может, все-таки к господину Ли? — Нет, это дело внутренних покоев. Мне барышня Сай объясняла: если между женами нет лада, стыд падает на господина. На том и порешили. * * * Но на следующий день все с раннего утра не заладилось. Как обычно, Чуньмэй собирала росу с лепестков пионов в фарфоровый жбанчик. Барышня Сай дремала на веранде: всю ночь не спала, бродила по покоям, бормотала себе что-то под нос. В утренней прохладе громко пели птицы, благоухал жасмин, которым была обсажена лужайка, блестели зеленым лаком листья апельсиновых деревьев. Собирать росную воду — дело нехитрое: знай стряхивай капли и следи, чтобы мимо не попали. Главное, успеть, пока солнце не начало палить. Чуньмэй стряхивала росу и думала, как рассказать светлейшему хоу про проделки аптекаря Бо. Или лучше княжне? Она добрая, а хоу… Вроде Чуньмэй к нему и попривыкла, но все равно при одной мысли про холодные глаза на узком лице и тихий голос пробирал озноб. Чуньмэй тряхнула головой и перешла к следующему кусту пионов. Собрала росу, распрямилась, чтобы дать отдохнуть спине, и оторопела. Из зарослей жасмина на нее смотрел горный кот. Злой-презлой! Кисточки на ушах дергаются, круглые глаза сверкают, зубы оскалены, когти выпущены, серая с рыжиной спина выгнута дугой! А у нее с собой ни палки, ни амулета! Вдруг оборотень — что горному коту делать в господском саду? Чуньмэй смотрела на кота, кот — на нее. Пригляделась — а на нем красный кожаный ошейник с маленьким золотым бубенчиком. Кто мог на дикого зверя такое повесить? Чуньмэй осторожно сделала шаг вперед, но коту, видно, надоело смотреть. Он отпрыгнул, распушил хвост, зашипел, скользнул между пионов, пронесся по лужайке и затаился под галереей. Чуньмэй опомниться на успела, как он исчез. И тут же за спиной послышались шаги. Чуньмэй застыла, не в силах оглянуться — а что, если за котом-оборотнем явится гуй? Они иной раз вместе охотятся. Оглянешься, а он внутренности вынет! Шаги продолжали звучать, к ним прибавился шелест кустов. Не выдержав, Чуньмэй медленно обернулась. Это было хуже, чем гуй. Лужайку обходила мать Цишэна, та самая, которой княжна дала оплеуху. Наклонялась, шевелила кусты. Волосы покрыты простым платком, сама в халате из небеленого холста! Неужто мальчишка умер, а мать по нему носит траур? [11] Получается, Чуньмэй ребенка убила! Неизвестно, сколько бы она простояла в оцепенении, если бы не послышался громкий голос: — Ничтожная Сай Вэньдань из свиты старшей принцессы Цзинъян приветствует Юй-ванфэй! На галерее барышня Сай, опираясь на палку, склонилась в глубоком поклоне. Юй-ванфэй? Эта женщина — принцесса? Не может быть! Барышня Сай опять все перепутала! Вот только женщина вся побелела. Но ответила спокойно, ровным ясным голосом: — Право же, не следует называть меня так. Барышня Сай, словно не слыша, продолжила: — Ничтожная была удостоена чести прислуживать Юй-ванфэй на свадьбе. Сиятельная старшая принцесса… — Матушка, я здесь! И на лужайке появился негодник Цишэн. Живой и здоровый. Похудел, правда, и поперек щеки — длинная царапина, а в остальном — такой же, как был. И халатик тот же, лазоревый. Увидел Чуньмэй, ухмыльнулся и тут же повернулся к матери: — Матушка, меня Маогуань поцарапал, а я только поиграть хотел! [12] Женщина наставительно сказала: — Сам виноват. Знаешь же, что Маогуань никого, кроме прислуги младшей госпожи и Линь-хоу, к себе не подпускает! Вот Будда и наказал тебя за причинение живому существу вреда без причины. Пошли! Она решительно взяла сына за руку. С галереи раздался хриплый голос: — Будда! Да, Будда милосерден ко всем живым существам и не ведает пристрастия. Жертва же должна быть благодарна тому, кто стремится просветить ее посредством мучений! Барышня Сай, ковыляя и раскачиваясь, спустилась на лужайку. От придворной выправки не осталось и следа. Голова у нее тряслась все сильнее, глаза горели и даже голос изменился, стал ниже и глуше. Она проговорила со странным гортанным выговором: — А тебе вечно искупать мужнины грехи, никогда в могиле не упокоиться! Прощенья тебе не будет — осквернила чистейшую кровь! Чуньмэй вздрогнула: выходит, барышня Сай все-таки зналась с белыми овцами? Тогда причем тут Будда? Женщина, выпрямив спину и высоко подняв голову, вместе с сыном неторопливо двинулась по лужайке в сторону западной дорожки. Внезапно Цишэн обернулся и сказал: — Я все помню! Жди — отблагодарю тебя, как ты того заслуживаешь. Еще и язык высунул! Его мать даже бровью не повела: так и продолжала спокойно идти по лужайке. Барышня Сай прокричала ей вслед: —Шэ-фужень, избави от гуй и оборотней, защити от лютого зверя и лихого человека! [13] Потом хрипло расхохоталась и пропела: Пусть он и не красный, этот красный пион. Зато красным сердцем наследный принц наделен. Видишь, пионов все лепестки опали, Словно пионы и вовсе не расцветали [14]. Повернулась к Чуньмэй и пояснила своим обычным голосом, выговаривая слова на господский манер: — Ты от Юй-ванфэй держись подальше. Я когда-то ей украшала лицо, но с тем, что она теперь делает с ним сама, моему жалкому мастерству не сравниться. Чуньмэй недоуменно переспросила: — Что делает? На госпоже не было ни белил, ни румян. — Дурочка! Она полностью рисует себе новое лицо, а потом надевает кожу [15]. Подумала и добавила: — Это и по маленькому принцу видно. У женщин-гуй всегда такие и рождаются: очень похожие на отцов, талантливые, честолюбивые и непременно мальчики! Увидишь — еще умнее отца будет, а тот, хоть и допивается порой до гуев зеленых, коварством превзошел всех прочих сыновей Сына Неба. Чуньмэй окончательно запуталась. О чем барышня Сай говорит? Похоже, принимает мать Цишэна то за какую-то принцессу прежних времен, а то и вовсе за гуя! Барышня Сай снова стала напевать: Видишь, пионов все лепестки опали, Словно пионы и вовсе не расцветали. Она пела, хихикала, как-то странно извивалась и притоптывала, приволакивая больную ногу, и Чуньмэй с ужасом поняла, что безумная танцует! На барышню Сай, как и предупреждала Динсян, «нашло», а Динсян нет — ушла на кухню за завтраком, и вернуться может не скоро. Чуньмэй робко начала: — Барышня Сай… Та выпрямилась и заявила гортанным голосом: — Я не Сай! Я Ху Сяоин! Чуньмэй только и смогла повторить: — Барышня Сай… Та обмякла и жалобно спросила: — Пусть Сай Вэньдань и не настоящая Ху Сяоин, но разве Ху Сяоин была настоящей? Они поили ее зельями, пока она не смирилась. Но даже смирившись, продолжала бороться. И добавила любезным и нравоучительным тоном, каким читают проповеди: — И добродетель, и порок — есть иллюзия, следовательно, мы равным образом можем избрать и добродетель, и порок. Если наша изначальная природа делает нас злодеями в глазах ограниченного разума, разве она при этом не проявляет в нас природу Будды? Разве вкус крови и плоти не может стать и вкусом чань? Чуньмэй не слушала. Она лихорадочно соображала: как увести барышню Сай в дом? Если вырвется, начнет блуждать по поместью, страшно подумать, что будет. А Сай дрожащим голосом продолжала: — Отец-настоятель мудр, он знает, как надо. Ничтожная Сай повинуется его желаниям. И стала рвать с себя халат. Чуньмэй еле успела ее остановить, перехватив обе руки жесткой хваткой и притянув к себе. И замерла, не зная, что делать дальше. Барышня Сай захихикала и прошептала ей прямо в ухо: — Государь уже не в силах не то что сплетать хвосты, но даже разглядеть собственный хвост без шлифованного хрусталя. Хоть и спит со змеями, как дед, а толку? Старшая принцесса родила от какого-то ханьца, так нет, все гордятся наследничком. Тоже мне сокровище, ссаные пеленки! Чуньмэй помертвела: хорошо, что шепчет, а ежели такое — громко и вслух! За оскорбление государя режут заживо на тысячу кусков! Между тем барышня Сай продолжала оживленным голосом, словно делилась сплетнями с лучшей подругой: — Господин Зеленая Жемчужина только пакостить по-мелкому и может! Так и не соизволил позвонить в колокольчик. Видать, перстень ему не жжет и не жмет. А если эльмешу наследничка не признает, Змей разгневается и свернет хвостом земную ось — и все из-за какого-то маленького засранца от ханьского семени! Барышня Сай тяжело дышала в щеку, повиснув на Чуньмэй всем телом, мелко тряслась и хихикала. Так страшно Чуньмэй было, только когда светлейший хоу протянул ей руку. — Обниматься учит? Ну да, тебе пригодится! — раздался за спиной звонкий голосок. Барышня Байлянь. Вот уж вправду: белый тигр с зеленым драконом вместе не ходят! [16] Барышня в своем зеленом халате стояла под апельсиновым деревом с маленькой фарфоровой плошкой в руках. Наклонилась, поставила на траву и закричала: — Кис-кис-кис! Маогуань! Кис-кис-кис! Твоя любимая уточка! Вот паршивец! Убежал, а мне его по всей усадьбе искать! Кис-кис-кис! Было видно, что она чем-то раздражена и вообще сильно не в духе. Кто такой этот Маогуань, которого все ищут? Неужто горный кот? Похоже, очередная господская придурь: завести себе дикого зверя и кормить его мясом из фарфоровой плошки! Но зверь и не думал вылезать из-под галереи. Тогда барышня Байлянь бросила Чуньмэй: — Эй, барышня Чуньмэй, хватит развлекаться! Кота не видала? Хоть бы головой кивнула для приличия! Ну, раз так, Чуньмэй тоже не обязана вежество проявлять. — Не было тут никакого кота! Ступай — видишь, госпоже нездоровится! Барышня Байлянь фыркнула: — Госпожа! Эта госпожа целый монастырь ублажала! Думаешь, никто не знает, откуда ее привезли? Ну, да тебе на пользу: велит хоу в публичный дом продать, хоть будешь знать, что делать! Впрочем, приличное заведение тебя вряд ли купит. Тебе красная цена — связка медяков. Чуньмэй почувствовала, как барышня Сай напряглась. Та выпрямилась, вырвала руки и ледяным голосом сказала: — Как смеешь оскорблять свитских девушек сиятельной старшей принцессы? Спина чешется? Барышня Байлянь не унималась: — Твоя принцесса давным-давно в могиле! Нынче в усадьбе другие хозяева. А тебе отдали косорукую деревенскую дурочку, у которой ума еще меньше, чем у тебя! Барышня Сай сделала несколько шагов и замахнулась на нее палкой. Байлянь легко уклонилась и закричала: — Думаешь, на тебя управы не найдется? И осеклась. Потому что на краю лужайки стоял высокий человек в белом. В Павильон Апельсиновых деревьев пожаловал сам Линь-хоу. * * * Все разом рухнули на колени и уткнулись лбом в траву. Линь-хоу медленно, опираясь на руку княжны, прошел на середину лужайки и сказал: — Поднимайтесь! Чуньмэй выпрямилась, но с коленей встать побоялась. Так и стояла с опущенной головой. Краем глаза она заметила, что барышня Байлянь тоже осталась на коленях. А вот барышня Сай, с трудом, опираясь на палку, но поднялась и склонилась в глубоком поклоне: — Приветствую молодого господина и драгоценную княжну! Хоу, словно ни Чуньмэй, ни Байлянь на лужайке не было, обратился к Сай: — Здравствуй, Сай Вэньдань. Как поживаешь? — Недостойная счастлива служить сиятельной старшей принцессе! — Сай, ты давно в усадьбе. Скажи, где матушка-принцесса распорядилась высадить пятнистый сяосянский бамбук? Сай медленно распрямилась, наклонила голову набок и улыбнулась своей сияющей милостивой улыбкой. Хоу вздрогнул и отступил на шаг, словно она его этой улыбкой напугала. Сай надменно сказала, продолжая любезно улыбаться: — Бамбук лучше всего растет на земле, удобренной трупами. В этой усадьбе нет ни одной песчинки, которая не была бы полита кровью! Хоу смотрел на нее с очень странным лицом: словно ему сразу и горько, и радостно. И противно. Потом покачал головой и отвернулся, собираясь уходить. Но тут вмешалась княжна: — Сай, совсем не помнишь? Там должны быть резные перила… Но барышня Сай ее не слушала. Она снова улыбнулась, потом захихикала, подалась вперед и выпалила прямо в лицо хоу: — Неудивительно, что щенка кровавого пса на чистую кровь потянуло! Да как же, так тебе и дадут полизать! Хоть и было у них в семье лишь двое разумных — старшая супруга да младшая дочка, их ублюдок тебе тоже не спустит, отомстит! Княжна ахнула и рванулась к Сай. Чуньмэй вспомнила, как она дала пощечину матери Цишэна, и сжалась. Что теперь будет? Но хоу придержал княжну за рукав. Всего-то пальцами коснулся, а она застыла. — Погоди. Пусть договорит. Барышня Сай забормотала себе под нос: — По воле Неба у каждого есть предназначение. Женщины существуют, чтобы быть утехой мужчин, и противиться воле Неба — значит, оскорбить его. Это все равно, что сделаться существом бесполезным и, следовательно, достойным презрения. И стала медленно раскачиваться туда-сюда. Все молчали. Слышалось только неровное, со всхлипами дыхание барышни Сай. Та вдруг упала на колени перед хоу: — Смирите гнев, молодой господин! Ничтожная Ху Сяоин не в себе, оттого и решилась на дерзкие речи. Но ее накажут… Ее накажут… Хоу слегка прищурился: — Ху Сяоин? — Ничтожная служила в Лечебной палате при внутреннем дворце. Знает травы, умеет варить отвары и делать снадобья, знакома со свойствами змеиного камня. Сама старшая супруга Синьцзюнь не пренебрегала ее услугами! Хоу спокойно осведомился: — И какие же свойства у змеиного камня? Сай ответила почтительным голосом: — Одна-единственная капля чистой крови ценнее, нежели потоки крови нечистой. Нельзя колебаться, когда для сохранения этой капли надо пролить нечистую кровь. И снова начала раскачиваться. Потом запела: Кровавый пес себе забрал и камень-амулет, И колокольчик, и кольцо, хранящее от бед. Но не спасет его от бед украденная мощь — Гореть, гореть ему в огне, и смерть не превозмочь! Пение перешло в жалобное бормотание: — Сиятельная старшая принцесса, ничтожная Сай недосмотрела, зеленая пудра закончилась. Сай сейчас натолчет новой! Сай быстро! Чуньмэй почувствовала — еще немного, и не выдержит. Закричит, набросится на барышню Сай — все, что угодно, лишь бы та замолчала. Хоу сказал: — Повтори еще раз. — Сай сейчас принесет новой зеленой пудры! — Нет, песню про кровавого пса. Но Сай посмотрела на него недоуменно: — Ничтожная не знает такой песни. Хоу вздохнул и распорядился: — Девица Чуньмэй, помоги Сай Вэньдань встать и отведи ее в покои. Ей надо принять лекарство. И пусть найдут Динсян. А ты… Он повернулся к барышне Байлянь: — Ступай, приведи госпожу. Наказание тебе она определит после. — Слушаюсь! Барышня Байлянь торопливо поднялась на ноги и бросилась прочь едва не бегом. Хоу обратился к княжне: — Скоро начнется жара. Тут поблизости беседка в лабиринте, там и поговорим. И они ушли. * * * С барышней Сай Чуньмэй намучилась. Та никак не хотела уходить с лужайки, продолжая бормотать уж совсем непристойности: — Женщина оскверняет землю нечистой кровью и должна быть счастлива, если достойный монах берет ее, низкую тварь, и с каждым толчком его разум приближается к решению какой-нибудь трудной задачи. Не возбраняется щипать, кусать, бичевать, вырывать куски тела раскаленными щипцами — женщина для того и создана. Слушать этот ужас у Чуньмэй уже не было сил. Она тихонько подталкивала барышню к крыльцу, а та хихикала и продолжала развратные речи: — Но сколь приятнее наслаждение, впервые вырванное у узенького молоденького послушника! Низкая баба с ним не сравнится! Тут Чуньмэй не выдержала и, вспомнив отцовский пример, закатила безумной пощечину. И, как оказалось, сделала только хуже, потому что барышня Сай упала на колени и закричала: — Счастлива служить подставкой для Зерцала Великой Истины! И начала биться головой об землю. Чуньмэй уже примеривалась, как ее оглушить, да под рукой ничего подходящего не было. Не станешь же колотить фарфоровым жбанчиком для сбора росной воды! Но тут, наконец-то, появилась барышня Динсян. Совсем запыхалась, видно, мчалась со всех ног. Вместе они подхватили безумную под руки и, не обращая внимания на ее вопли, отвели в покои. Там Динсян быстро заварила сонный настой, и они принялись вливать его в Сай. Та отбивалась, мотала головой, кричала: «Пощадите негодную Сяоин! Это я, я заварила отвар дикого бадьяна![17] Меня вяжите! Не трогайте Сяоин!» И что-то насчет веревок, натертых горчицей и толченым перцем. Кое-как, зажав безумной нос, удалось влить в нее настой. Зато подействовало быстро: Сай обмякла, перестала вырываться, потом закрыла глаза и стала опускаться на пол. Они с Динсян доволокли ее в спальню и уложили на постель. Барышня Динсян распрямилась, смахнула пот со лба и сказала: — Ну, всё. Теперь проспит до следующего полудня, а проснется — ничего помнить не будет. Посмотрела на измученную, растрепанную Чуньмэй, покачала головой и добавила: — Иди, умойся, приведи себя в порядок. Не повезло: кто же знал, что с утра сам светлейший хоу изволит пожаловать? Надеюсь, безумная не успела ему гадостей наговорить! Чуньмэй только вздохнула. — Ладно, твоей вины тут нет. Когда на нее находит, ее не удержать. Надо сразу руки крутить и отвар давать. Где тебе было знать! Ступай, умывайся, и займись цветами — им-то все равно, что барышня наша совсем с ума спрыгнула. Так Чуньмэй снова оказалась на лужайке. Таскала воду, поливала цветы, а в голове вертелась одна мысль: хоу с княжной где-то рядом. Пойти поискать и рассказать про младшую госпожу? Другого такого случая может и не выпасть. А что, если хоу разгневался на то, что безумная Сай ему наговорила? Обозвала «щенком кровавого пса»! Попадешь под горячую руку, а Чуньмэй уже и так провинилась… За Чуньмэй решил горный кот. Осторожно выбрался из-под галереи, постоял, принюхиваясь, и побежал вдоль кустов жасмина. Чуньмэй бросилась за ним. Раз этого кота все ищут, поймать его — заслуга! Или хотя бы узнать, куда он побежит. Кот то подпускал поближе, то снова бросался вперед, но бежал уверенно, словно знал дорогу. Впереди появилась зеленая стена из крепко сплетенных ветвей. Кот нырнул внутрь. Чуньмэй, не успев сообразить, что делает, нырнула следом и оказалась на узкой тропинке, обсаженной с обеих сторон кустами в человеческий рост. Кот куда-то исчез. Чуньмэй осторожно пошла вглубь. Тропинка все время резко поворачивала, от нее отходили другие, и довольно скоро Чуньмэй потеряла представление, куда идет. Но идти в густой, прохладной тени было приятно. Вдруг впереди мелькнул серый мех, блеснуло золото. Чуньмэй перешла на бег и увидела, как кот заворачивает за очередной угол. Она хотела было броситься следом, но остановилась как вкопанная. Потому что голос княжны сказал: — Вот и Маогуань. Сам прибежал! Голос хоу ответил: — Маогуань — умница! Чуньмэй никогда у хоу такого ласкового тона не слышала, и даже не думала, что он может так говорить. Раздался глухой удар, словно упало что-то тяжелое и мягкое, потом послышалось басовитое урчание. Княжна заметила: — Ты бы поосторожней. Лекарь Янь говорил, эссенция кота вызывает кровохарканье [18]. Хоу с легким недовольством возразил: — Я это уже десяток лет слышу! У лекаря Яня, при всем его уме, свои странности: то от кота остерегает, то простоквашу пить уговаривает. Да еще твоя Нэнхун его вечно отваживает. Не пойму, почему. Маогуань — славный котик, верно? Опять басистое урчание. Княжна ответила: — Потому что Нэнхун порядок любит, а он у тебя сущий разбойник. Только Фэй Лю и побаивается. Ладно. Ты сам сказал: у умных людей свои странности. Хоу рассмеялся. А Чуньмэй вдруг с бьющимся сердцем поняла, что вот он, подходящий случай. Заверни за угол, пади в ноги и рассказывай! Только как подступиться? Дозвольте ничтожной слово молвить? У ничтожной есть важное сообщение? Пока Чуньмэй обдумывала, как лучше начать, хоу с княжной заговорили о безумной Сай. Чуньмэй навострила уши: сейчас поймет, в каком хоу настроении, не озлился ли. Княжна грустно сказала: — Ничего Сай не помнит, сходили зря. Наслушались бреда и гадостей. И улыбка эта ее! Словно призрак видишь! Хоу согласился: — Да, улыбка у Сай матушкина. И голову вбок наклоняет как матушка. Помолчал, потом заговорил снова: — Но сходили не зря. Она много интересного рассказала. Похоже, в монастыре Драгоценного Лотоса коллекционировали государственных преступников. Там явно была прислуга из внутреннего дворца в Бадияньчэне [19]. Жаль, расспросить подробнее некого. Но и настоятеля, и братию надо было казнить — преступления вопияли к Небу. Преступник Ухун [20] еще легко отделался: всего-то голову отрубили. Кости раздробили посмертно. Хоу добавил с явным отвращением: — Противоестественное чудовище, для которого соединение инь и ян было невозможно без причинения мучений женщине. И братию подобрал под стать. А Сай везучая — дважды сумела уцелеть. Княжна вздохнула: — Везучая… Хоу продолжал: — Она в монастыре много чего важного наслушалась. Только в голове у нее все перепуталось. Если распутать, все сойдется. — Это как? Хоу зачем-то прочитал стихи: Балюстрада резная и камни ступеней здесь есть, Лунной ночью под балками дым ароматный курится. Сяосянский бамбук все лишенья способен стерпеть, Чтоб эльмешу и яшме и звону не воротиться. Княжна нетерпеливо ответила: — Но Сай не помнит, где рос сяосянский бамбук! — Ты думаешь, отец-полководец решил зашифровать послание личным тайным шифром из-за бамбука? Я, как увидел знак «дяо», сразу вспомнил, сколько он меня гонял, пока я научился. Там очень непросто, пока зашифруешь, намучаешься. Основа хуаская, да еще отец от себя прибавил. И выбрал стихи про вшей, потому что… Княжна подхватила: — У хорошего полководца не бывает вшивых солдат! Оба рассмеялись. — Ну да. Там главное не бамбук, а вот это: «Чтоб эльмешу и яшме и звону не воротиться». — И что это значит, интересно? — Вот и мне стало интересно. Все бумаги отца после его гибели были конфискованы Ведомством наказаний, поэтому попросил Цай Цюаня поднять архивы. Нашли черновик доклада на высочайшее имя времен похода на хуа. Там сказано: «У гадюки вырваны зубы. Больше в степи не будет ни яньдая, ни шэчжэнвана». Так что, похоже, речь идет о каких-то реликвиях рода Сюй [21], которые достались отцу после взятия Бадияньчэна. Последние слова хоу Чуньмэй вообще не поняла. Княжна, видно, тоже, потому что спросила: — Знаю, что яньдаем у хуа звался государь. А кто такой шэчжэнван? Хоу ответил с легким презрением в голосе: — У них было странно. Яньдай правил, но при этом поклонялся владычице-посвященной. Она на троне сидит, а он рядом стоит! И не только: участвовал с ней в непристойных обрядах, какие в деревнях суеверные мужики проводят, чтобы земля лучше родила. А шэчжэнван был вроде соправителя при яньдае. Мог пойти наперекор: не понравится решение государя, он его отменит. При таких варварских порядках они еще долго продержались! — Ну хорошо, а яшма и звон тут при чем? — Звон, видимо, от колокольчика. Гун Юй сказала, когда воля яньдая отменялась, это называлось «позвонить в колокольчик». А эльмешу и яшма, подозреваю, какие-то реликвии, без которых нельзя сесть на престол. Помнишь, что пела Сай? И хоу повторил: А маршал Линь [22] себе забрал и камень-амулет, И колокольчик, и кольцо, хранящее от бед. — Все сходится. Кольцо с яшмой, колокольчик со звоном и камень-эльмешу. Их и ищут. И зачем, понятно. У них родство считалось по материнской линии. Главное, чтобы мать была из царского рода, а кто отец — неважно. Презрение в голосе хоу зазвучало явственнее. — Поэтому поощрялся открытый разврат для «обновления крови». Даже в браки внутри рода вступали. Так что им есть кого посадить на престол. Княжна тихо сказала: — Цзинхуань? Хоу также негромко ответил: — Цзинхуань. Его тогда не успели схватить, ушел тайными тропами. Я боялся, что поднимет мятеж, но он предпочел заделаться «розовым князьком» [21] и пить юйскую простоквашу. Видно, надоела! Не случайно с посольством из Ся явилась лазутчица. Пока господа обсуждали дела правления в варварском царстве, Чуньмэй снова задумалась, как лучше обратиться к хоу. Может, «ничтожная докладывает», как чиновники делали, которые во время болезни являлись. Но на словах про лазутчицу отвлеклась. Какая лазутчица, в посольстве ни единой женщины не было! Княжна сказала: — Переводчик, что ли? Уж больно был смазлив. — Да. — А с чего ты взял, что это лазутчица хуа? Может, просто не хотела лишнее внимание привлекать, нарядилась по-мужски. — Слишком много знает для простого посольского переводчика. Ты заметила, как она переводила мой рассказ про отцовскую хитрость? Наш все время путался, половины слов не понимал, а эта легко справилась. Княжна воскликнула: — Так вот почему ты в ученость ударился! А я понять не могла. Чуньмэй вспомнила муторный рассказ. Так это он нарочно! Хоу умом своим просто небожитель! Ох, и страшно перед таким со своим донесением предстать! Может, «Светлейший хоу, молю выслушать ничтожную»? Между тем хоу добавил: — И Тоба Ао к ней все время лип. А уж он… Княжна со смешком сказала: — Знаю. Читала. «Тоба Ао, мой друг, ты сейчас за Великой Стеной. Вспоминай иногда своего…» [22] Хоу ответил с нескрываемым раздражением: — Вот стихов цитировать не надо. Как вспомню, что он понаписал в «Плаче о полуседой голове»! Княжна весело возразила: — Почему же! Там есть очень трогательные места, особенно это: Ива страдает и слива скорбит - Оба должны оглянуться [23]. Хоу отрезал: — Пошлость и безвкусица! Чуньмэй поневоле стало любопытно: кто этот сочинитель, что сумел вывести из себя всегда невозмутимого Линь-хоу? Княжна со смешком ответила: — Да и ну их совсем, эти стишки! Юйцам мухи по лежащему тигру [26] скребут — и то музыка! Помолчали. Потом хоу задумчиво сказал: — С хуа все ясно, а вот что от меня нужно белым овцам? Услышав про белых овец, Чуньмэй, которой уже почти удалось сочинить начало: «Ничтожная не может смолчать о том, что услышала!», насторожилась. Что хоу про них известно? Хоу так же задумчиво продолжал: — Они ведь тоже ищут, и настойчиво ищут. Какой им интерес в хуаских реликвиях? Или им что другое нужно? Или стакнулись между собой? Но зачем белым овцам возрождать Да Хуа? Они верят в тысячелетнее Желтое Царство. И кому все-таки срочно понадобилось избавиться от Сяня — даосам или хуа? Княжна сказала: — Сянь — слабак, умереть достойно не сумел, пришлось силой яд вливать. Хоу рассеянно ответил: — Это и всегда было ясно. Тот, кто позволяет себе пировать в дни траура, лишен достоинства. И добавил: — Если хуа с овцами сговорились, в Сяньчжоу надо срочно наводить порядок. Как никак, бывшие хуаские земли. Как бы не опоздать… Ладно. Куда Гун Юй пропала? Сколько можно искать зелье для выявления скрытой туши? Княжна предположила: — Может, Байлянь отчитывает? Совсем младшая сестра девицу распустила! Младшая госпожа вот-вот явится! И Чуньмэй решилась. Вышла из-за поворота. Посреди маленькой лужайки — резная беседка. Хоу сидит на скамье, рядом устроился, поджав лапы, кот, и он его гладит. А княжна прислонилась к столбу и руки на груди сложила. Чуньмэй упала на колени и воскликнула: — Ничтожная заслуживает смерти, но и молчать об услышанном не может. Ежели светлейший хоу соизволит выслушать ничтожную невежественную девчонку Чуньмэй, мне и жизни будет не жаль!

* * * В камнях заколок — свет осенних вод, В глуби зеркал — лишь крашеная кожа. Страшнее нет потери красоты. Любовь, я знаю, вечной быть не может. Как ветрен благородный господин! Ему не жаль увядшей ветви дрожи... Шэнь Юэ, "Три стихотворения на разные мелодии", "Идем вместе"

Примечания: 1. Использовано стихотворение поэта времен династии Южная Сун Бай Юй-чаня (род. 1229 г.) «Вши». Русский перевод заимствован в блоге papahuhu. Автор был не лишен склонности к здоровому солдатскому юмору. 2. Вшивость солдат воспринималась как сама собой разумеющаяся. В классическом романе «Цзинь, Пин, Мэй» («Цветы сливы в золотой вазе») говорится: воин «годы проводит в сраженьях, вернуться не может домой. Весь в грязи и во вшах, язвы смердят, кровоточат раны. На теле живого места не найдешь». 3. Знак 屌 («дяо») обозначает известное слово из трех букв. 4. Знатные господа использовали искусственное «литературное» произношение, которое было близким к северному диалекту (как считалось, лучше сохранившему исконную чистоту). 5. Линь-хоу не поскупился для бывшей служанки матери на туалетный столик из палисандра. 6. Описание туалетного столика и всего, что на нем стоит, создано на основе соответствующего фрагмента из романа Дун Юэ «Новые приключения Царя Обезьян» (название при публикации на русский язык; в оригинале называется «Дополнение к Путешествию на Запад», т.е. фанфик к «Путешествию на Запад»). 7. Т.е. тому, кому ее отдадут в законные жены, а не в наложницы. Это действительно похвала! 8. Общеизвестная метафора, основанная на предании о любострастных свиданиях чуского князя Сяна с феей горы Ушань. Та прилетала на свидания тучкой и проливалась дождем. 9. Поэт Сун Юй, советник чуского вана, был обвинен соперником в сладострастии. В ответ на обвинение заявил вану: «Красавиц нашей Поднебесной нет лучше, чем у нас здесь, в Чу. Но средь очаровательниц из Чу нет равных, государь, живущим у меня в селе; а из красавиц на селе нет равных, государь, дитяти моего соседа… И тем не менее вот эта девушка все лезет на забор и на меня все смотрит, государь. Так длится третий год, а до сих пор я все не соглашаюсь» (Сун Юй, «Дэнту-сладострастник», перевод ак. В.М. Алексеева). 10. Иероглиф 木 — му в неперевернутом виде обозначает древесный гриб муэр и используется в грубых словах, обозначающих шлюху и целку (гриб муэр ассоциировался с женскими половыми органами). Иероглиф 阳 — ян (начало ян, энергия ян, янская сила). 阳具 — ян цзюй — «янское орудие» Т.е. синоним иероглифа «дяо», которым кончается текст Линь Се. 11. Чжу Ланьцзинь оделась так в знак стыда за свое поведение в инциденте с отравлением (сорвалась и обвинила Линь-хоу) и плохое воспитание сына: «негоже преступнице носить шелка». 12. «Маогуань» — «Кот-чиновник». Кличка отражает чувство юмора дарителя. 13. «Шэ-фужень» — «Жена змея» (хуаск.). Сай произносит заклятье от злых духов. 14. В основе песенки — гатха (стих) из того же романа Дун Юэ «Новые приключения Царя Обезьян». 15. Намек, что Чжу Ланьцзинь — не живая женщина, а призрак-гуй. Ср. «Крашеную кожу» Пу Сун-лина. 16. Белый тигр — несчастье, зеленый дракон — счастье. Полностью пословица выглядит так: «Белый тигр с зеленым драконом вместе не ходят, белый тигр только беды приводит». 17. Дикий бадьян, он же ясенец — лекарственное растение, среди прочего обладает сильным абортивным действием. 18. Кровохарканье действительно считалось симптомом болезни, вызываемой котами-оборотнями. Кроме того, больному всюду мерещились дикие и домашние кошки и слышалось мяуканье. Лечение: «сжечь красную змею, умершую естественной смертью, или кошачью голову и проглотить пепел с водой». 19. Бадияньчэн — столица Да Хуа, взят и разрушен армией Чиянь под предводительством Линь Се. 20. Настоятеля монастыря Драгоценного Лотоса звали «Ухун», т.е. «Прозревший красное» — нашедший нирвану среди «красной пыли» (мира страстей). 21. В нашем фаноне род Сюй — правящий род хуа, ведет свое происхождение от от Сюй Мицзяо, вождя хуа, во время смуты захватившего часть территорий Вэй (Да Юй) и Лян. По легенде, Сюй Мицзяо был сыном Белой Змеи (дочери Змея Нираха (Шэ) и Шэ-фужэнь) от ее мужа-человека — хуа Сюй Цюаня. У Мицзяо были вертикальные зрачки, как у гадюки, и говорил он не по-человечески, «а словно змея шипит раздвоенным языком». Понимать его могли только его жена и регент-шэчжэнван. Первым шэчжэнваном считается бежавший к хуа китаец Сяо Юань (по всей видимости, самозванец, выдававший себя за чудом спасшегося отпрыска лянской императорской фамилии Сяо, чьи родители погибли в ходе смуты). 22. Линь Шу заменил «кровавого пса» на «маршала Линя» из сыновней почтительности. 23. «Розовый князек» — иносказательное прозвище императорского зятя. 24. Княжна цитирует стихотворение Сяо Цзинхуаня в стиле туйхуй «В северной манере воспеваю государеву охоту и посылаю Тоба Ао»: На рассвете отправились в путь, покидая столицу. Месяц — туго изогнутый лук и колчаны — как небо, созвездьями полное. Собрались у шатров наших первые в мире красавицы, Оседлали драконов-коней Поднебесной первейшие воины. И стремительней молний промчавшись, из кубков стеклянных мы пили вино, Опьянев, сами резали мясо большими кусками. Тоба Ао, мой друг, ты сейчас за Великой Стеной. Вспоминай иногда своего Цзинхуаня. Подробнее о творчестве Сяо Цзинхуаня см. фик «Плач о полуседой голове»: http://fk-2017.diary.ru/p213753764.htm. (В качестве основы для стихотворения про охоту использовано стихотворение из романа Ким Манчжуна «Облачный сон девяти».) 25. Княжна цитирует «Плач о полуседой голове» Сяо Цзинхуаня, который, согласно традиционному толкованию, является рассказом о безответной любви автора к Линь Шу. Из комментариев к цитируемой строке «Плача»: «Обыгрывается то, что в фамилии Мэй Чансу имеется иероглиф «мэй». Слива-мэй воспевается как символ стойкости. В имени «Цзинхуань» имеется иероглиф «хуань» — желтая ива. Ива также постоянно присутствует в классической поэзии… Строфа отсылает к изречению «Натура у ивы слабая: лишь осень придет, опадает. Характер у сливы стойкий — от инея только крепчает». «Хоть мы и противоположны по характеру и свойствам, хоть ты, Мэй Чансу, «стойкая слива», можешь меня, «хрупкую иву», презирать за слабость, все-таки оглянись на меня — нам есть, о чем поговорить» — как бы говорит Сяо Цзинхуань Линь Шу». 26. «Лежащий тигр» — иносказание для обозначения ночного горшка.