Деревенская простота

Чуньмэй осторожно отодвинула занавеску. По обе стороны дороги тянулась всё та же надоевшая равнина: крутые увалы, пологие холмы, глубокие овраги. На склонах холмов — поля террасами, с которых уже успели снять просо. И дорожная пыль въелась в кожу, кажется, навсегда. Встречные, только завидев большой вооруженный отряд и вереницу повозок, съезжали на обочину и падали на колени. Чуньмэй помнила, как сама смотрела с обочины на проезжающие мимо военные дозоры и повозки знатных господ. А теперь вот едет мимо в вельможной свите! Только чувствовать гордость или радость не было сил — слишком уж устала за долгую дорогу. Мимо, подхлестывая коня, проскакал Фэй Лю, крикнул: — Тяньцзинь! Чуньмэй, вытянув шею, выглянула наружу. Вдали вроде бы появились высокие серые стены. Неужто добрались? Может, хоть этим вечером не придется разводить костер, греть воду!Княжна добрая, присылает госпоже Чжу воду для мытья, но попробуй натаскай дров, чтобы ее согреть! А потом еще надо наполнить бадью в палатке, чтобы госпожа могла помыться. И выплеснуть грязную. Прочей работы тоже было гораздо больше, чем в усадьбе. Оказалось, за это время Чуньмэй успела привыкнуть, что на каждое дело находятся свои руки: одни воду и дрова таскают, другие еду готовят, третьи убирают, четвертые господам прислуживают. А тут все сама! Хорошо, госпожа Чжу оказалась не привередлива. Чуньмэй со слов Хуннян ожидала, что та, как барышня Сай, будет ко всему придираться и заставлять переделывать. Но госпожа Чжу с ней почти и не говорила. Скажет: «Принеси!» или «Унеси!» и все. Украсишь ей лицо как полагается, уберешь волосы — иной раз похвалит, а иной раз просто головой кивнет. И такие промашки спускала, за которые у барышни Сай Чуньмэй давно бы уже отведала палки! Как-то после долгой дороги Чуньмэй так умаялась, что заснула прежде, чем госпожа отошла ко сну — та любила засиживаться допоздна, шила что-то или плела кисточки. И ничего! А как-то на стоянке Чуньмэй не удержалась, и после вечерней трапезы пошла побродить по лагерю. Встретила барышню Мэйсян из свиты княжны, разговорились, не заметила, как время прошло, вернулась затемно. И снова ничего! И Чуньмэй потихоньку стала убегать. Скучно же! Весь день трясешься в повозке, госпожа Чжу слова лишнего не скажет, а вечером, пока ставят палатки, приносишь дрова, разводишь костер, греешь воду, потом надо за вечерней едой к кухонной повозке сбегать, потом все убрать. Первое время Чуньмэй к вечеру падала пластом, ничего не хотелось, только бы лечь поскорее, а потом приспособилась. А вечером в лагере весело: песни поют, разные байки рассказывают, поединки устраивают. На лучших поединщиков иной раз сам Чанлинь-ван с княжной приходят посмотреть. Порой появлялся щеголь Линь Чэнь, сменивший струящиеся белые одеяния на обычный дорожный халат. Но с веером он так и не расстался, и серьгу не снял. Хоу не показывался. Оно и неудивительно: и здоровому дорога тяжела, а уж хворому и вовсе. Что хоу на зиму глядя на север понесло неспроста, Чуньмэй понимала. Даже догадывалась, для чего: видела, как госпожа Нэнхун куда-то за руку вела Цишэна. Тот был в теплом лазоревом халатике, отделанном соболями — не хуже, чем у самого хоу, но вид имел недовольный и хмурый. Еще бы — у госпожи Нэнхун не забалуешь! Так маленькому негоднику и надо! А как-то Чуньмэй тащила охапку дров и услышала, как кто-то сказал: «К одиннадцатой или двенадцатой луне должны быть на юйской границе». И ответ услышала: «Доберись сначала до Сяньчжоу!». Но вот что они собирались делать на границе, было по-прежнему не ясно, а спросить не у кого. Впрочем, что таинственная «ревизия» — это просто проверка, Чуньмэй узнала. Чуньмэй снова выглянула из повозки. Проезжих на обочинах прибавилось, а стены стали немного ближе. Видно и правда, скоро Тяньцзинь. * * * Дворец наместника Сяньчжоу был обнесен высокой стеной. Снаружи — заросшие развалины, внутри — усадьба, как у хоу, может, немного побольше. Госпожу Чжу с Чуньмэй провели в гостевой павильон. Не успели устроиться, разложиться и сменить дорожную одежду на обычную, как явилась барышня Мэйсян и заявила: «Драгоценная княжна требует девицу Чуньмэй к себе!» Чуньмэй посмотрела на госпожу, та кивнула и Чуньмэй пошла следом за Мэйсян. Княжна расположилась в большом нарядном павильоне, окруженном незнакомыми невысокими деревцами с красными ягодами на голых ветвях [1]. Вокруг цепочкой стояли гвардейцы, на крыльце устроилась охрана — просто так не пройдешь! Княжна оказалась не одна: у нее сидел хоу. Как всегда, жмется к жаровне, кутается в отороченную мехом накидку, но совсем уж больным не выглядит. Чуньмэй упала на колени: — Недостойная приветствует светлейшего хоу и драгоценную княжну. Хоу сказал: — Здравствуй, девица Чуньмэй. Рассказывай, что и как у твоей госпожи. Чуньмэй честно доложила, что рассказывать особо нечего. Госпожа ведет себя смирно, занимается шитьем и плетением, в разговоры не вступает. Докладывала, а самой страшно было: вот сейчас хоу разгневается на нее за неумелость — не смогла у госпожи Чжу тайны выведать! Но хоу только улыбнулся и заметил: — Ланьцзинь всегда была добродетельна. Княжна добавила: — После нарумяненного тигра [2] и вовсе Тайжэнь [3] покажется! Потом обратилась к Чуньмэй. — Собери угощение и подай чай, сейчас гости будут. — Слушаюсь! Ну да, Нэнхун же к Цишэну приставлена, а Мэйсян, видно, умения не хватает. Спасибо барышне Сай за выучку! Надо будет ей с севера подарок привезти. Только разузнать, что тут ценится. Пока гордая Чуньмэй на незнакомой кухне с помощью Мэйсян разбиралась с припасами и разогревала воду в большом расписном чайнике (хозяйском, у княжны она ничего подобного не видала), собрались гости. Из гостиной доносились обрывки разговоров: — Не огорчайтесь, госпожа. Генерал Не Фэн не пострадал, нападавшие схвачены. Чанлинь-ван? Низкий женский голос ответил: — И оказались хуа. Что им понадобилось от генерала? Чуньмэй отвлеклась на выбор заварки. К счастью, нашелся мешочек с красным чаем с женьшенем — как раз по холодному времени! Когда прислушалась снова, незнакомый голос почтительно докладывал: — Второй зять юйского государя уже направляется к границе. Принцесса Пинъян выпросила для него подорожную. Дескать, решил совершить паломничество, едет молиться в монастырь Таньчжэ. С ним чиновник третьего ранга из Императорского хранилища вооружений Инь Цю. Приставлен от принцессы, но, похоже, ведет двойную игру. И голос хоу: — Хорошо. Ступай. — Инь Цю может оказаться хуа? Чанлинь-ван. — В окружении Жэнь-ди их всегда хватало. Чуан-гун после падения Бадияньчэна сумел отхватить кусок Да Хуа. Граница с Юй сейчас проходит по бывшим хуаским владениям. Помолчав, хоу добавил: — Есть подозрения, что Юн-фэй — одна из сестер. Пока гости обсуждали Юн-фэй («...Уже сейчас полностью затмила государыню… Вот увидите, к Новому году станет гуйфэй!»), Чуньмэй осторожно выглянула из кухни: посчитать, сколько чашек подавать, и сколько раскладывать печенья. Хоу, княжна, Чанлинь-ван в простом военном кафтане (а все равно краше всех!), строгая женщина в черном — та, что приходила, когда хоу болел. И полный старик в форменном халате и шапке. Холеная тонкая бородка, такие же усики, весь седой. С виду — добродушный дедушка, из тех, что проводят время за игрой в облавные шашки и обожают внуков. Ранги Чуньмэй еще толком определять не умела, но судя по тому, как старик держался, ранг у него был немалый. Чуньмэй поставила на поднос пять чашек и чайник, вручила Мэйсян блюдо с печеньем и конфетами и не без легкого самодовольства сказала: — Ступай за мной! Самодовольство, впрочем, тут же сменилось тревогой — а вдруг как опозорится! И перед самим Чанлинь-ваном! Чуньмэй, стараясь двигаться как можно плавнее, вошла в гостиную, поставила поднос на столик и стала разливать чай, как учила барышня Сай: чтобы лился свободно, изящной струей, но не расплескивался. Разливала и с поклоном подавала. Потом забрала у Мэйсян блюдо и стала обносить гостей. Тоже как барышня учила, сгибаясь плакучей ивой, чтобы ни одна складочка не шелохнулась. Чиновный старец взял печенье, откусил и заметил: — Приятно в северной глуши встретить настоящее столичное обхождение. Княжна улыбнулась: — Постаралась скрасить почтенному имперскому ревизору Лао Сюеаню [4] скромное чаепитие. Чуньмэй не сразу сообразила, что «столичное обхождение» — это про нее. А когда поняла, чуть не выронила блюдо — так задрожали руки. К счастью, ее промашки никто не заметил, потому что появился Чжэнь Пин и доложил: — Начальник гарнизона Вань Ши просит дозволения войти! Вань Ши сменил простой доспех на парадный, отделанный серебром, а в остальном не изменился: то же рубленое загорелое лицо, волосы с проседью, собранные в простой пучок, молодцеватый вид. Вошел, опустился на колени, доложил по форме, обращаясь к Чанлинь-вану: — В сяньчжоуском гарнизоне все благополучно, припасов хватает, жалованье платится вовремя. Солдаты довольны, готовы выступить по первому приказу! Чанлинь-ван кивнул и посмотрел на хоу. Тот спросил: — А что наместник Жэнь-ван? — Докладываю светлейшему хоу: Его Высочество бэйлэ делами занимается умеренно, однако не запускает. Чиновники себя блюдут, излишние поборы пресекаются, подати взимаются в соответствии с законом. Простой народ недовольства не выражает. Хоу взял в ладони чашку, поднес к лицу, вдохнул аромат чая и заметил: — Похоже, в Сяньчжоу установилось прямо-таки чистое правление. Чуньмэй, которая к тому времени отступила к стене и замерла в полупоклоне, увидела, как лицо Вань Ши внезапно окаменело. Тот медленно ответил: — Светлейший хоу изволит шутить над простым солдатом. — Не таким уж простым. Это заговорила суровая женщина — Ся Дун, вроде бы. — Перехвачены твои письма в уездные гарнизоны с распоряжением к одиннадцатой луне выступить в Тяньцзин. Это для чего? Вань Ши все с тем же окаменевшим лицом заявил: — Недостойный хотел провести учения. Женщина усмехнулась. — Учения, значит. А оружие в горы переправлял тоже для учений? Седой чиновник прожевал печенье и неожиданно грозным голосом осведомился: — Для чего поддерживал переписку с негодяем и разбойником Лю Бабаем, главой запрещенной указом преступной секты «Десять тысяч белых овец»? Чуньмэй вжалась в стену: мирное чаепитие оборачивалось совсем не мирно. Вань Ши вскочил на ноги. Чуньмэй как в дурном сне снова услышала крик: — Десять тысяч белых овец установят Желтое царство! И увидела, как Чжэнь Пин и еще двое людей хоу скручивают и ставят на колени Вань Ши. Кошмар повторялся заново: обычный человек оборачивался белой овцой. Деваться было некуда — приходилось слушать. Хоу спокойно сказал: — Когда ты упомянул чистое правление, я насторожился. А когда стал врать про Сай Вэньдань — удостоверился. Матушка-принцесса никогда бы не отдала свитскую девушку за военного, не таких была правил. Так что яму себе ты вырыл сам. Одного не пойму: как ты мог предать память принца Ци и Сюэ Фэньлана и стать изменником? Вань Ши, который все это время стоял на коленях со склоненной головой и скрученными руками, вскинул голову и хрипло расхохотался: — Предать память? Предать память? Государь У-ди и принц Ци не поделили власть, устроили семейные разборки, и погнали людей как стадо скота на убой, взгромоздили до небес горы трупов! Государь Ань-ди решил избавиться от принца Сяня — простолюдинов разорили в лоск и повергли всю провинцию в горестные стоны! Чжэнь Пин рявкнул: — Как смеешь оскорблять особу государя! И ударил Вань Ши по лицу. Сильно, разбил губу до крови. Вань Ши слизнул кровь и продолжил, словно не заметив удара. — Был государь У-ди, стал государь Ань-ди — для простых людей что изменилось? Был молодой командующий Линь, стал светлейший Линь-хоу — простые люди не заметили разницы! Я сам простой человек, испытавший много бед и невзгод, о которых такие, как светлейший хоу, и понятия не имеют! Мой живот терзался от голода, зимой я страдал от холода, а летом — изнемогал от палящих лучей солнца. Всевозможные невзгоды посещали мое жилище. Так что я решил: раз Небо освободило меня от всех, кого я любил, должен совершить великое дело, не оглядываясь и не будучи связан человеческими узами. Этим я действительно почту память Сюэ Фэньлана! Хоу устало сказал: — Чтобы помочь простым людям, ты решил поднять мятеж в Сяньчжоу. Вряд ли они поблагодарили бы тебя за кровь и разорение. Уведите его. Вань Ши вывели. Госпожа Ся Дун поднялась и вышла следом. Седой чиновник встал, поклонился и сказал: — Я, старый, до глубины души возмущен бесчинствами негодяев-даосов и пристыжен тем, что сиятельному цзюньвану и светлейшему Линь-хоу пришлось стать свидетелями столь безобразной сцены. Подлые даосы сбили с прямого пути честного воина! Если он заслуживает казни, то они — вдесятеро! Не успокоюсь, пока не искореним даосскую заразу в северных землях. В связи с этим я, старый, осмелюсь высказать мое скромное сужденьице. Хоу ответил: — Суждения столь многоопытного и высокоученого человека, как имперский ревизор Лао Сюеань, воистину бесценны. Пройдем в кабинет и продолжим беседу. Чанлинь-ван помог хоу подняться, и они втроем удалились. Княжна взглядом велела Чуньмэй собирать чашки и уносить угощение, и направилась следом. * * * Чуньмэй возвращалась в гостевой павильон. Она немного отошла от потрясения, и радовалась, что хоу такой умный — ни одна белая овца от него не уйдет! А насчет сотника она бы и сама могла догадаться — говорила же барышня Сай, что сиятельной старшей принцессе военные были не по нраву! Но не всем дадена такая проницательность, как светлейшему хоу. Чуньмэй вздохнула, и порешила больше о Вань Ши не думать — а то опять кошмары сниться будут. Чтобы не заблудилась, с ней отправили молоденькую прислужницу из Павильона Сладкой Кудрании — девицу Цзань [3]. Девочка обращалась с Чуньмэй с такой почтительностью, словно она была драгоценной княжной. Чуньмэй это было дико, но не станешь же объяснять, что еще прошлой осенью полола огород и мотыжила просо! Они уже почти дошли, когда Чуньмэй вспомнила — когда ее позвали к княжне, она как раз искала швейную шкатулку госпожи. Надо проверить, не оставила ли в повозке. Она спросила: — Барышня Цзань, куда поставили нашу повозку? Нужно кое-что забрать. Та с поклоном ответила: — Все повозки отправили на хозяйственный двор. Но это низменное зрелище не для взора милостивой госпожи. Пусть госпожа укажет, что надобно, и недостойная сходит и принесет. Чуньмэй с трудом удержалась от улыбки — это ей-то не место на хозяйственном дворе! Но слушать, как тебя называют «милостивая госпожа», было приятно. Она решительно сказала: — Нет, госпожа Чжу не любит, когда чужие люди роются в вещах. Пошли! Хозяйственный двор в усадьбе наместника тоже мало отличался от того, что был у хоу. Только весь был заставлен повозками, и повсюду толклись вооруженные люди: гвардейцы императора, конники княжны и бойцы хоу. Чуньмэй отыскала повозку госпожи Чжу, влезла внутрь, открыла дорожный сундук. Так и есть — шкатулка осталась в нем! Чуньмэй забрала ее, спустилась и уже повернулась, чтобы уходить, когда до ее слуха донеслись очень знакомые голоса: — Что же такое творится, братец Ван! Ведь никак не выбраться! — Что делать, братец Чжан! Столичному вельможе никто не указ, придется ждать, пока соизволит отбыть. С колотящимся сердцем Чуньмэй повернулась. Точно! Дядюшка Ван Третий и дядюшка Чжан Второй из Таошуя. Она торопливо сунула барышне Цзань шкатулку, бросила: «Стой здесь, я сейчас!» и кинулась к ним. Те, завидев ее, разом бухнулись на колени и завопили: — Что угодно сиятельной госпоже? Чуньмэй оторопела, и, забыв столичный лоск, заговорила по-деревенски: — Дядюшка Чжан! Дядюшка Ван! Неужто не узнали? Это же я, Пань Четвертая! Старое имя прозвучало в ушах странно, словно чужое. Дядюшка Чжан — он всегда был похрабрее — осторожно поднял голову и всмотрелся. Только тут Чуньмэй вспомнила, что на ней шелковый халат, волосы уложены «Крыльями ласточки» и украшены серебряной заколкой с листиками османтуса. На лице дядюшки Чжан медленно проступила неуверенная улыбка. — И впрямь дочка Паня Среднего! А мы тут это… Припасы привезли по приказу господина уездного начальника, да и застряли. Он толкнул соседа в бок. — Поднимайся! Барышня — своя, из Таошуя. Оба дядюшки неуклюже поднялись на ноги и уставились на Чуньмэй. — Ты смотри, какая стала белая да гладкая! А разряжена как! Совсем городская барышня! Сразу видно, хорошо тебе живется! Чуньмэй не удержалась: — Не жалуюсь! Прислуживаю драгоценной княжне Му (тут она приврала, но откуда деревенским дознаться?), рис ем каждый день, сам светлейший Линь-хоу изволит меня хвалить! И государя сколько раз видела, вот как вас! По лицам дядюшек она поняла — не поверили! Она и сама бы не поверила, скажи ей кто год назад. Дядюшка Ван покачал головой: — Вот матушка-то твоя обрадуется! А то вернулись из столицы — убивалась, словно тебя на развод забрали. Причитала, что отправила на верную смерть. Господа, они на расправу скоры! Тут он осекся и боязливо оглянулся по сторонам. Чуньмэй понизила голос: — А как нынче… в горах? Дядюшка Чжан еле слышно ответил: — В горах тихо. Толкущие сбивают овец в отары и куда-то угоняют. И яловых ярок почти всех воротили. Может, к чему готовятся. Мы на всякий случай вырыли ямы и закопали просо. Опять осекся и торопливо продолжил: — Но у твоих-то все хорошо. Все живы, к Третьей сватается сын старого Чжоу. Наверно, сговорятся. Чуньмэй первым делом подумала — надо срочно известить светлейшего хоу! И только потом встревожилась за родных. Правы дядюшки — совсем она стала городская! Чуньмэй торопливо порылась в рукаве, и достала связку монет, которую ей госпожа Нэнхун вручила в дорогу: «Понадобится что, так чтоб не ходила как попрошайка!» Чуньмэй монеты берегла, хотела купить подарков Хуннян и барышне Сай, но что уж теперь! Она протянула связку дядюшке Вану — тот славился честностью. — Возьмите, досточтимый Ван, вручите батюшке и скажите: недостойная дочь выражает почтение и молит принять эту безделицу. Выдастся оказия — не премину отослать еще. Дядюшка Ван уставился на нее, словно она невесть что брякнула. Чуньмэй сообразила, что выразилась на господский манер, и поправилась: — Дядюшка, отдай отцу и скажи — при случае пришлю еще. Дядюшка медленно кивнул и сунул связку за пазуху. Чуньмэй сложила ладони на груди, отвесила поясной поклон и сказала: — Дозвольте проститься, почтенные! Мне надобно идти, госпожа заждалась. Уходя, она оглянулась. Дядюшка Ван стоял, чесал в затылке и вид у него был изумленный. Кажется, вот-вот скажет «Ой-ёй!». Чуньмэй вспомнила мужиков из дурацкого уличного представления и фыркнула. * * * Чуньмэй вышла из палатки и огляделась. Ехали весь день, лагерь разбивали затемно, и пока поставили палатки и приготовили вечернюю трапезу, наступила глубокая ночь. Тогда Чуньмэй недосуг было глядеть по сторонам: они с госпожой обустраивались на новом месте — сказали, стоянка будет долгая. Госпожа, как всегда, поднялась с рассветом и отправила ее за водой. Солнце только взошло, и после теплой палатки Чуньмэй, несмотря на толстый ватный халат, пробрал озноб. Она подхватила ведро и пошла искать воду. Миновала большой шатер хоу, поменьше — княжны, пробежала палатки стражи, опасливо косясь на стоящих на привязи коней, которым как раз носили воду и овес (по-господски называется «фураж»). Боевые кони Чуньмэй пугали: одни зубы чего стоят, а еще ведь копыта! Ударит — костей не соберешь. И глазами-то как сверкают, того и гляди — бросятся! Конечно, княжна справится с самым норовистым жеребцом, так ведь то княжна. Чуньмэй наконец добралась до кухонной повозки, рядом с которой уже развели костер и, выяснив дорогу у кухонной прислуги, двинулась вниз по холму. Вокруг расстилалась та же самая равнина, что и вчера, и третьего дня: пологие холмы, на склоне одного из которых и был разбит лагерь, торчащие, как обломанные зубы, высокие бугры (Фэй Лю называл их «шиханы» и на стоянках лазил на самый верх), разбросанные тут и там валуны, пятна желтой высохшей травы. Чем ближе к границе с Юй, тем холоднее и глуше становилась степь: ни возделанных полей, ни людских домов, лишь кое-где оплывшие развалины, показывающие, что некогда тут была жизнь. Колея пропала еще третьего дня, и с тех пор они пробирались по бездорожью. И, кажется, добрались. Чуньмэй спустилась в глубокий овраг с глинистым мокрым дном. Кто-то выкопал яму для сбора воды, и она успела наполниться почти до краев. Чуньмэй осторожно, чтобы не оскользнуться на истоптанной глине, подошла поближе и зачерпнула. Вода была мутная, желтая, но ничего, отстоится. Чуньмэй прошла дальше по дну оврага. Скос постепенно становился ниже, овраг сходил на нет. Чуньмэй вышла из промоины и обмерла. Потому что на этом же пологом холме, только на другом берегу оврага, был разбит еще один лагерь. На вид поменьше, и вместо палаток — высокие круглые шатры. Конной стражи не видать. Курятся костры, расхаживают оружные люди в пестрых кафтанах и заостренных шлемах. Сразу видно, варвары. А она стоит на самом виду! Чуньмэй заметила неподалеку большой бугристый валун, перебежала к нему, пригнулась и осторожно выглянула. Вроде не заметили! Похоже, какой-то варварский князь прибыл на встречу с хоу. Значит, и юйская граница недалеко? Чуньмэй пригнулась сильнее. Надо скорей возвращаться, а то мало ли что варварам может взбрести на ум! Жалко, что Чанлинь-ван с гвардейцами остался в Тяньцзине — наводить порядок в провинции. Но ничего, с ними дружина княжны, а у хоу бойцы — сплошь из списка Ланъя! Она покрепче перехватила ведро, и уже совсем собралась вернуться в овраг, когда услышала хорошо знакомый детский голосок: — … Матушка рассказывала, что шелкопряды часто оставляют своих детей без присмотра и тогда их крадут осы. Цишэн! Похоже, сбежал от Нэнхун! Ах, негодник! Низкий мужской голос ответил: — Эти осы — просто коварные воры и разбойники! Куколка лежит себе и лежит, нет, надо обязательно утащить к себе, а?! [6] С кем это он? Чуньмэй поставила ведро, опустилась на колени и осторожно выглянула с другой стороны валуна. Негодник Цишэн в своем лазоревом с белым соболем халатике разговаривал с каким-то незнакомцем. Немолодой, статный, волосы с сильной проседью (и поседел интересно — полосками!) собраны под черную с золотом заколку, держится надменно, а уж разодет! Куда там государеву халату с золотыми змеями и даже малиновой накидке княжны! Халат на незнакомце был старинного фасона, переливался и блестел на солнце, так что даже и не поймешь, какого он цвета: то ли лиловый, то ли зеленый, то ли вовсе синий. И не просто переливался — на нем проступали и сменялись чудные птицы: то парочка уточек-неразлучниц, то стая ласточек, то павлин с длинным волочащимся хвостом, а то и вовсе устремляющийся в облака феникс. И все словно живые, кажется, вот-вот — сорвутся с халата и улетят! До этого Чуньмэй думала, что наряды из перьев ста птиц только в сказках бывают! Это где ж такое чудо соткали? [7] Обладатель чудесного халата продолжал: — Впрочем, беседовать о людях всегда приятнее, нежели о всяких насекомых с тонкой и толстой талией [8]. Чуньмэй показалось, или он бросил быстрый косой взгляд на валун, за которым она притаилась? Наверно, показалось, потому что он как ни в чем не бывало спросил: — Скажи-ка, ты уже начал учиться? Цишэн с явным усилием оторвался от созерцания того, как стая ласточек превращается в павлина, и гордо ответил: — А как же! Матушка больше года обучает меня классическим книгам. Я все оды «Шицзина» выучил! Вот, могу прочитать: «Густые, густые полыни кругом — в средине над этим пологим холмом». Мужчина подхватил: — «Завижу супруга любимого я — и рада, готовлю учтивый прием!». Молодец! Благодаря твоей добродетельной матушке ты теперь знаешь, как надо дома служить отцу, а вне дома — государю [9]. А сам стихи складывать умеешь? Цишэн насупился: — Матушка всегда говорит мне: «Я глупа и невежественна, не умею слагать стихи и играть на цине и не могу обучить тебя всему, что требуется от благородного человека. Мне стыдно перед духами предков твоего отца». И плачет. Тут павлин развернул хвост, и Цишэн застыл в восхищении, слегка приоткрыв рот. Чуньмэй тоже залюбовалась: бывает же такая рукодельная красота! Между тем незнакомец продолжал: — А я в твоем возрасте уже писал. Сам, никто меня не учил. Но все вокруг говорили мне, что у меня получается не «гунтиши», а какой-то «туйхуй»! [10] Цишэн захихикал. Чуньмэй возмутилась: чему учит ребенка! Павлин свернул хвост и исчез, на его месте стали проступать очертания двух журавлей. Цишэн опять застыл в полном восторге. Незнакомец, между тем, все говорил: — И так я упорствовал в своем заблуждении где-то до шестнадцати лет или более, и люди насмехались надо мной. Но исправлять самого себя не стыдно, жаль только, что взялся я за это поздно. И я стал искусно плести стихи из строк Мэндэ и Цюй Юаня, добавляя по вкусу то что-то из наших слащавых южных юэфу, то из суровых древних песен царства Цинь. И к восемнадцати-двадцати годам я уже обрел славу нового Цао Чжи! Ты знаешь, кто такой Цао Чжи? Судя по виду Цишэна, он не знал и нисколько от этого не огорчался. Он осторожно протянул руку, чтобы потрогать оперение журавля. Собеседник отвел его руку и повторил: — Так кто такой Цао Чжи? [11] Цишэн помотал головой: — Я еще маленький! — Стыдно не знать величайшего ханьского поэта, которого всю жизнь преследовал злой брат! Завидовал, что тот талантливее, и, когда хитростью добыл себе престол, сослал его в отдаленный уезд. Но Цао Чжи и там писал великолепные стихи, а его брат только еще больше злобствовал от зависти. Чуньмэй насторожилась. Она уже привыкла, что у господ всякие гадости говорятся намеками. Вот и тут ей почудился какой-то нехороший намек. Цишэн никаких намеков, похоже, не углядел, и вообще заскучал, потому что внезапно закричал: «Туйхуй! Туйхуй!» И рассмеялся. Незнакомец недовольным голосом заметил: — Ты что себе позволяешь? Вот спросит твоя матушка, кто тебя научил плохому слову, а ты ей скажешь: это был господин, который выглядит так-то и так-то и ведет себя так-то и так-то. Знаешь, как она будет плакать?! Уймись уже, я дело говорю. Тебе же в жизни пригодится! Впрочем, еще лучше брать пример не с Цао Чжи, а с его отца Цао Цао. Тот тоже складывал прекрасные стихи. И грустные. Он прочитал, слегка подвывая: Звери на скалах бегут, чуть заслышавши гон, В водах своих пребывает священный дракон, Лисы в час смерти ложатся к норе головой. Можем ли мы позабыть край возлюбленный свой? [12] И завершил: — А потом стал императором и его стали звать вэйский У-ди. Он установил мир в Поднебесной и наказал всех, кто его когда-то обидел. Цишэн, который снова занялся созерцанием птиц на халате, вдруг оживился и спросил: — А если я стану… займу достойное место, смогу наказать того, кто меня обидел? — Конечно, тогда ты сможешь приказать изрубить его на мелкие кусочки. И никто не посмеет тебе возразить. Чуньмэй похолодела. Ах он гаденыш — еще и мстить собрался! Незнакомец помолчал, а потом небрежно поинтересовался: — И кто же тебя обидел? Линь-хоу? Цишэн сразу подобрался и ответил: — Матушка говорит, Линь-хоу — наш благодетель. Не будь его, мы бы погибли. Чуньмэй вспомнила, что уже слышала от него что-то подобное. Похоже, эти слова он заучил наизусть. Незнакомец поджал губы (почему-то напомнив Чуньмэй государя — тот также поджимал губы, когда хоу уверял, что отлично себя чувствует, и легко выдержит любое путешествие) и уточнил: — Значит, тебе хорошо живется у Линь-хоу? Цишэн немного помялся и сказал: — Хорошо, только скучно. С принцами играть не дают. И с Маогуанем! — Кто такой Маогуань? — Это у Линь-хоу кот такой. Царапучий! Он у Линь-хоу в любимцах, тот вечно с ним возится. Незнакомец усмехнулся: — Вот я сейчас покажу тебе любимца, не чета жалкому котишке! И свистнул. Сначала ничего не происходило, потом послышался стук копыт и на холме появился конь. Да какой! Огромный, темно-гнедой, почти черный, с белым пятнышком во лбу. Ни гривы, ни челки, под шкурой мышцы переливаются, а шкура гладкая, блестящая и такая тонкая, что каждая жилочка видна. Силы немереной! А сбруя какая роскошная: седло обтянуто красной кожей, к нему привешены золотые кисти, поводья тоже изукрашены золотом! У Чуньмэй дыхание перехватило: конь был разом и страшен, и прекрасен, так что глаз не отвести! Цишэн стоял, открыв рот от восторга. Конь, приветственно заржав, подошел к незнакомцу. Тот потрепал его по голове и сказал: — Это мой Силили [13], настоящий «потеющий кровью». В одной далекой земле рядом с пещерой бессмертных котов, перед коими тот Маогуань словно курица перед фениксом, находится чудесный источник. Местные жители знают, что в один-единственный полдень в году из источника выходят волшебные кони порезвиться на лугу. Иногда им удается поймать одного из них. Силили как раз из этой породы! Сунул руку в рукав, что-то достал и дал Цишэну: — Вот, угости его сладостями. Цишэн взял и без большой охоты протянул Силили. Наверно, сам хотел бы угоститься, а не коню скармливать! Силили ткнулся носом в его ладонь. Незнакомец постоял, посмотрел, как он кормит коня, а потом спросил: — А кстати, ты говорил, что начал учить каноны больше года назад, а все еще называешь себя малым прозвищем. У тебя действительно нет имени? [14] Цишэн, наконец-то решившийся дотронуться до морды Силили, рассеянно ответил: — Матушка не решилась дать мне имя, а Линь-хоу не захотел мне его дать. — Может, оно и к лучшему, что не захотел. Если бы я был твоим отцом, я дал бы тебе имя «Фаншэ». Смотри, оно пишется вот так. И он написал в воздухе пальцем два знака: 方舍 [15]. Цишэн замер, отошел от коня и сказал: — Матушка говорила, что имя может дать и наставник. Вы рассказали мне про Цао Цао, и про туйхуй, и про волшебных коней. Значит, вы мой наставник! Опустился на колени и поклонился земным поклоном: — Ничтожный мальчишка Фаншэ благодарит наставника за имя… Господин, почему вы плачете? — Пыль в глаза попала! Чуньмэй за своим валуном только дивилась: оба странные, что старый, что малый! Старик ни с того, ни с сего обругал мальчонку «истинной змеей», а тот за это кланяется и благодарит! [16] Незнакомец в чудесном халате, похоже, собирался задать еще какой-то вопрос, но тут до них долетели крики: — Цишэн! Цишэн! Маленький господин, вы где? Незнакомец снова поджал губы, прислушался и сказал: — Мне тут больше делать нечего! О новом имени никому, кроме матушки, не говори! Вскочил на коня и был таков! А из оврага появились Нэнхун и Мэйсян, обе запыхавшиеся и недовольные. Цишэн крикнул: — Уже иду, Нэнхун! И побежал навстречу. Чуньмэй дождалась, пока они скрылись из вида, встала с колен, подхватила ведро и пошла в лагерь. Вот, халат весь в глине. Зато вода успела отстояться! * * * Госпожа Чжу отсутствия Чуньмэй, казалось, вовсе не заметила. Скользнула по ней взглядом, спросила: «Воду принесла?», кивнула в ответ на «Да, милостивая госпожа» и велела укладывать волосы. Ни «Где пропадала?», ни «Как посмела!», ничего. Про завтрак, похоже, вообще забыла. Пока Чуньмэй укладывала ей простой «Узел с петлей» и подкрашивала лицо, она сидела совершенно неподвижно, словно кукла. И лицо было кукольное — застывшее, неживое. Такое бывало у хоу, когда он не хотел показывать, что чувствует на самом деле — это Чуньмэй уже научилась понимать. Похоже, и госпожа Чжу была в расстройстве, но изо всех сил стремилась это скрыть. С чего бы? Чуньмэй даже испытала облегчение, когда в их маленькую палатку явился один из конных слуг княжны и почтительно доложил: — Светлейший Линь-хоу просит милостивую госпожу к полудню пожаловать к нему! И вручил Чуньмэй узел, обернутый в грубое полотно. — Драгоценная княжна просила передать милостивой госпоже! Чуньмэй развернула узел, а там — полный дворцовый наряд! Бежевого шелка, расшит золотом и жемчугом. Только что накидки нет. И шпильки вложены — золотые, с ласточками, а глазки рубиновые! И налобное украшение, тоже золото с рубинами. Даже платочек шелковый, чтобы в рукав вложить. Ничего княжна не забыла! Госпожа Чжу резко встала, подошла к узлу, наклонилась, взяла шпильки, повертела в руках и повернулась к Чуньмэй: — Сделаешь «Феникс ищет подругу». И лицо перекрасишь, под бежевое с золотом. Чуньмэй напряглась: «Феникс ищет подругу» прическа сложная, для особо парадных случаев. Чуньмэй ее укладывала всего-то раза два, и оба раза барышня Сай заставляла переделывать. Но раз приказано, надо исполнять. Госпожа Чжу, против обыкновения внимательно следила в зеркале за ее руками, то и дело вставляя замечания: «Эту прядь немного назад... Заколку чуть-чуть левее… Нет, эта краска для губ не пойдет. Какая еще есть?» Наконец, Чуньмэй закончила убирать госпожу. Помогла надеть бежевый с золотом наряд, расправила рукава, разложила красивыми складками подол, отошла и поклонилась. Госпожа стояла посреди палатки совершенно неподвижно, даже подвески на заколках не качались. Внезапно она перестала быть старой и некрасивой, и начала походить на настоящую принцессу. «Юй-ванфэй» — так говорила безумная Сай? Госпожа пошла к выходу. У нее даже походка изменилась — оказалось, что она тоже умеет плыть белым лебедем. Уже откинув полотнище, повернулась к Чуньмэй и сказала: — Будешь сопровождать! Ну да, благородной госпоже невместно одной разгуливать по военному лагерю. Чуньмэй торопливо одернула халат, подхватила госпожу под локоть, и они пошли за конником, который все это время прождал у палатки. Хорошо, успела халат отчистить, после того как воду принесла! В шатре у хоу по всем углам расставлены жаровни. Хоу в голубом, подбитом соболями халате сидит среди кучи подушек. Лицо неподвижное, в пальцах вертит прикрепленную к вороту длинную серебряную кисть. Рядом княжна, тоже какая-то чересчур спокойная. Только Линь Чэнь, вновь нарядившийся в свой струящийся белый наряд (Зимой! В степи!) небрежно обмахивается веером и улыбается. Госпожа вошла, изящно опустилась на колени, и отвесила земной поклон сначала хоу, потом княжне. Хоу наклонил голову в ответ: — Прошу садиться, госпожа. По имени так и не назвал. Госпожа села, расправила подол, выпрямилась и застыла. Чуньмэй пристроилась на коленях сзади. Линь Чэнь принялся насвистывать какую-то песенку. Хоу поморщился, но промолчал. Появился Чжэнь Пин с мечом за поясом и доложил: — Идут! В палатку зашел давешний незнакомец, а с ним еще трое — женщина и двое мужчин. Один из мужчин был совсем старик, в коричневом ватном халате, какой носят небогатые торговцы, но за поясом у него торчал большой кинжал с резной рукоятью, отделанной золотом и камнями. В руках он держал какое-то странное сооружение из палок. Второй — средних лет, высокий, крепкий, скуластый, в черном халате форменного покроя и чиновничьей шапке. Этот сиял любезной улыбкой, а руки прятал в рукава. Молодая и красивая женщина нарядилась в голубой с белой оторочкой халат. Глаза подвела красным, а из прически выпустила «локоны цикады» [17]. Певичка, что ли, из веселого дома? Зачем она здесь? Но страннее всех был тот самый незнакомец, что разговаривал с Цишэном. Он по-прежнему был в своем сказочном халате, но на голову зачем-то нахлобучил меховую шапку со свисающим сзади лисьим хвостом, отчего сразу приобрел варварский вид. Его спутники опустились на колени и поклонились: — Приветствуем светлейшего Линь-хоу! Сам он остался стоять, только голову слегка наклонил. Хоу ответил таким же легким кивком и сказал: — Прошу садиться! Опять ни к кому не обратился и по имени не назвал. Старик в коричневом халате раздвинул свои палки. Получилась высокая подставка. На эту подставку незнакомец и опустился. Подтянул полы халата, выставил ноги. Показались сапоги красной кожи и расшитые штаны. Чуньмэй про себя ахнула: ведет себя, как самый неотесанный варвар! [18] А еще стихи читал! Остальные опустились на циновку за его спиной. Некоторое время все продолжали сидеть с каменными лицами. Госпожа, кажется, даже дышать перестала. Наконец, незнакомец, скользнув взглядом по госпоже, потянулся к голенищу и достал сложенный вдвое листок. Тут хоу отмер и резко бросил: — Если вы станете тут декламировать «Плач по полуседой голове», это будет оскорблением трех государей [19]. Незнакомец любезно улыбнулся. Такие улыбки Чуньмэй видела на лицах иных чиновников, которые являлись с визитами к хоу: губы изгибаются, а глаза холодные и внимательные. — Ну что вы, светлейший хоу! Оды, вроде «Плача по полуседой голове» слагают благородные ханьские мужи, а я, варвар, позволю себе лишь поднести родичу свое жалкое стихотвореньице в стиле туйхуй. Родичу? Они с хоу родственники? Так этот гость что, тоже государевой крови? Хоу ответил совсем не по-родственному — как наотмашь ударил: — Я приехал не смотреть представление хуаского цирка с конями и разряженными шутами, а покупать змеиную кровь. Так что перейдем сразу к делу. Такого Чуньмэй не ожидала. На ее памяти, хоу в первый раз позволил себе откровенную грубость [20]. Но его собеседник даже бровью не повел. Просто произнес: — Мяо! [21] И опять улыбнулся любезнее некуда. Хоу не менее любезно сказал: — Думаю, Цзинхуань, что лишние уши нам не нужны. — Согласен, Линь Шу. Госпожа Чжу тут же встала, отвесила поясной поклон и вышла. Чуньмэй едва успела подхватить ее под локоть. Выйдя из шатра хоу, госпожа внезапно пошатнулась, но тут же выпрямилась и, высоко подняв голову, пошла обратно в палатку. * * * Госпожа опустилась на циновку, тщательно разгладила и разложила бежевый шелк, и снова застыла неподвижной куклой. Молча, не произнося ни единого слова, и, кажется, даже не дыша. Чуньмэй, у которой от голода живот подвело (со вчерашнего вечера ничего не ели!), наконец, не выдержала и спросила: — Не желает ли милостивая госпожа отобедать? Та медленно, словно выходя из глубокого сна, ответила: — Отобедать? Да… Сходи, принеси еды. — Слушаюсь! Чуньмэй радостно выскочила из палатки и помчалась к кухонной повозке. И сейчас не торопясь шла обратно. К выданным кухонными слугами рису и тушеным овощам (для госпожи — с кусочками мяса) ей удалось выпросить паровых пампушек: наготовили на завтрак, а бойцы есть не стали — южанам они были непривычны. Сверток с пампушками она сунула в рукав, а одну не удержалась, и надкусила. И теперь доедала. Та оказалась не простая, а с капустной начинкой — объеденье! Чуньмэй вдруг поняла, как соскучилась по обычной северной пище. Она фыркнула: сказал бы кто раньше, что рис может надоесть — решила бы, что сошел с ума! Она до того, как попала в усадьбу к хоу, и пробовала то его раза два! Чуньмэй проглотила последний кусочек, перехватила ручку коробки с едой поудобнее и решила хорошенько осмотреться по сторонам. Госпожа все равно не заметит, сколько она ходила. Вокруг царило оживление. Воины в пестрых кафтанах охраняли круглый варварский шатер, который поставили в самом центре лагеря. Стояли cмирно, положив руки на мечи, и поглядывали на бойцов хоу. Те расположились неподалеку и затеяли игру в ножички. Трое слуг в коротких синих куртках копали рядом с шатром яму. За ними приглядывал тот самый старик, что явился к хоу с варварским сиденьем. Из шатра доносились звуки флейты и барабана. Полог шатра откинули и из него вышли двое. Чуньмэй только и сообразила рот закрыть! На невысокой худой женщине была остроконечная шапка, обшитая золотыми бубенчиками, вышитая рубаха с узкими рукавами и широкие штаны. Талия перехвачена длинным кушаком, концы свисают до земли. В руках — пипа, на глазах — широкая повязка. Варварская певица, да еще и слепая! Ее придерживал за плечо такой же невысокий парень в простой куртке. Жилистый, крепкий, но стоял как-то странно, опираясь на левую ногу и подняв правое плечо. Хромой, что ли? Парень увидел Чуньмэй, ухмыльнулся и подмигнул. Вот охальник! Чуньмэй гордо вздернула голову, отвернулась и пошла прочь. Но далеко не ушла, потому что раздался стук копыт и в лагерь ворвался всадник. С криком «Послание Чанлинь-вана! Гарнизон Сюаньту уезда Лэлан поднял мятеж!» он пронесся по лагерю и остановился у шатра хоу. * * * К вечеру к варварской музыке добавилось громкое пение. Можно было разобрать даже отдельные слова. И слова были страшные. Низкий женский голос выводил: Красу Небес хочу я восславить, Чьим рукам привычно грозное оружье. … Прокляну я тебя великим проклятьем: Да сдерут с тебя кожу и кости сломают! … Вселю жажду крови и алчность в сердца человеков, Укреплю луки их, стрелы, мечи и копья. [23] Чуньмэй слушала и вздрагивала — ей становилось все тревожнее. Княжна ушла и дружину с собой увела… На помощь Чанлинь-вану. Сразу, как явился гонец, стали собираться, и еще до заката ушли. Когда только вернутся? А они остались с бойцами хоу в окружении варварских оружных людей. Те вроде вели себя мирно, но кто знает? Да еще и госпожа сидит истуканом! За весь день так и не вышла из оцепенения, только изволила переодеться. Прическу менять не стала, хотя налобное украшение и шпильки с рубинами никак не сочетались с простым серым халатом. В миске с овощами поковырялась и отставила в сторону, к рису не притронулась. Наконец, Чуньмэй не выдержала. Вскочила, поклонилась и сказала: — Недостойная просит позволения отойти. Живот прихватило, нет сил терпеть! Госпожа кивнула: — Ступай! У варварского шатра горели факелы, толпился народ. Чуньмэй протолкнулась поближе. Из ямы сильно и резко несло «Прожигающим внутренности». Рядом обнаружились те же люди, что приходили к хоу: старик с кинжалом и мужчина в чиновном наряде. На этот раз он руки в рукава не прятал, а сжимал в них простую глиняную чашу. Тот, кого хоу назвал «Цзинхуанем», все в том же роскошном халате, но с непокрытой головой и распущенными волосами, стоял на коленях перед девицей в голубом. Та тоже распустила волосы, а еще обзавелась бамбуковой палкой. А певцы где? Чуньмэй закрутила головой и обнаружила с другой стороны шатра слепую, а с ней еще двух девушек в таких же варварских нарядах и с повязками на глазах. Они как раз кончили петь и переводили дух. Наглый парень в синей куртке, тоже надевший высокий колпак с бубенчиками, сильно хромая на правую ногу, вышел вперед, поклонился в пояс девице в голубом и провозгласил: — Ныне ты — Краса Небес, да разгорится твой свет! Уничтожь зло, подобно змее. Громко расхохотался, трижды высунул язык, трижды сплюнул и отступил за факелы, в темноту. Средняя певица начала уже слышанным низким голосом: — Ты, чей ложен сон, проснись, пришли за тобой! Две другие подхватили высоко и пронзительно: Пусть крепкой веревкой его обвяжут, Путь аркан набросят и сеть накинут. Пусть руки его охватят оковы, Пусть везут его на позор в деревянной клетке. Пусть идущая первой его колотит, Идущая последней — под локти волочит. Средняя снова повторила: — Ты, чей ложен сон, проснись, пришли за тобой! Потом все трое захлопали в ладоши и несколько раз высунули языки. Девица в голубом размахнулась и изо всех сил ударила Цзинхуаня палкой по спине. Тот только вздрогнул и ниже опустил голову. Девица заговорила нараспев холодным презрительным голосом, завершая каждое речение ударом палки: — Отступник с нечистой кровью, рожденный от кровопийцы и клятвонарушителя! Криводушный лукавец, не посмевший восстать против того, кого называл отцом, сбежавший, поджав хвост! Каверзник и подсидчик, не способный к открытой битве! Слабосильный любодей, зачавший первенца в пьяном угаре, отдавший его злейшему врагу! Бахвал и пустоцвет, которого обвели вокруг пальца сладкими речами и лживыми улыбками! Возмечтавший о том, кто его презирает, и презревший ту, что любила его всем сердцем! Цзинхуань все ниже наклонял голову. Плечи его тряслись. Плачет, что ли? Девица подалась вперед и прошипела: — Каждый раз, сплетая хвосты, проклинала тот день и час, когда ты был зачат и в жилах твоих потекла чистейшая кровь. Ибо досталась она паскуднику и мрази, неспособному оценить бесценный дар и воспользоваться им для блага своего народа! Палка свистнула еще раз. Цзинхуань зарыдал и начал раскачиваться из стороны в сторону. Девица вскричала: — Мардэ-думу-мардэ! [24] И ударила с такой силой, что палка надломилась. Цзинхуань поднял залитое слезами лицо и, запинаясь, проговорил: — О Мэйтянь, Владычица стран, Краса Небес, перед тобой я не грешил! Ни Тукриш [25], ни Бадияньчэн не разрушал, уничтожить их не приказывал. Не оставлял заботами алтари духов, не забывал ритуалов, ни одного хуа по щекам не бил. Он всхлипнул и прокричал во весь голос: — Я, Сяо Цзинхуань, признаю: народ хуа велик, а я ползучий гад! — Чтобы очиститься от мерзости, должно пролить кровь! Старик вытащил кинжал из-за пояса и подал девице. Чиновник с чашей подошел ближе. Хор ликующе пропел: Смотрю на тебя — и взгляд мой как смерть. Кричу на тебя — и в словах моих гнев: «Хватай его, проливай его кровь!» Девица схватила Сяо Цзинхуаня за руку, поднесла к чаше, полоснула кинжалом и швырнула кинжал на землю. В чашу струйкой потекла густая темная кровь. Чуньмэй едва не стошнило. Воистину, варвары! Бьют палками, приносят жертвы кровью как шаманы из племени диких юэ, о которых как-то рассказывала хоу княжна! [26] Старик вынул из рукава парчовый мешочек и передал девице. Та развязала завязки и достала что-то маленькое и темное. Все варвары, включая стражников, упали на колени и уткнулись лбом в землю. Девица подняла руку и Чуньмэй увидела, что в пальцах у нее зажат пестрый камешек. Девица бросила камешек в чашу с кровью. Все факелы внезапно потухли. Чуньмэй стояла во тьме и вместе со всеми ждала неизвестно чего. Из чаши полился мерцающий свет, потом поднялся прозрачный серебристый туман, на мгновение окутал стоящих вокруг ямы людей и уплыл в усыпанное звездами небо. Девица громко произнесла: — Мэйтянь дозволяет тебе править! И тоже упала на колени, уткнувшись в землю лбом. Зазвенели голоса слепых певиц: Рубинов россыпь скрыл в себе кувшин, Но ярче их единственный рубин. С эльмешу вместе в чаше он горит... Пение оборвалось: Сяо Цзинхуань кое-как поднялся, упираясь руками, и обвел собравшихся горящим взглядом. Покачнулся и упал на колени, еще раз покачнулся и рухнул на землю. Варвары взвыли, Чуньмэй не могла понять — от радости или с горя. И тут же смолкли. Сквозь толпу шел человек в струящихся белых одеждах. Подошел к чиновнику, все еще сжимавшему в руках чашу. При всеобщем оцепенении сунул в нее руку, нащупал камень, вытащил, брезгливо поморщился, глядя на окровавленные пальцы, достал из-за пояса нож, снова поморщился — на белом шелке осталось кровавое пятно. Варвары, стоя на коленях, не сводили с него глаз, но никто не шевелился. Линь Чэнь ножом отколол кусочек камня, бросил его в чашу: — Камень за кровь, как договорено. Нагнулся, сунул камень Сяо Цзинхуаню, вынул чашу из рук чиновника, повернулся и ушел. Толпа вновь расступалась сама. Девица, не обращая внимания на лежащего на земле человека, обратилась к старику: — Время возжигать Огонь-Вестник и готовиться к пиру. Тот замялся: — Ночь, не привлечь бы ненужных глаз. Мало ли кто бродит по степи… Вмешался чиновник: — Согласно дворцовому ритуалу, после проявления эльмешу зажигают Огонь-Вестник, дабы духи всех трех миров возрадовались, что новый государь взошел на трон! Старик возразил: — Так-то в Бадияньчэне! — Столица Да Хуа там, где стоит змеиный престол. Этой ночью он здесь. Возжигай! Старик склонил голову, встал с колен, достал из-за пояса огниво, высек огонь и бросил горящий трут в яму. Полыхнуло так, что Чуньмэй на миг ослепла, а потом торопливо прикрыла лицо рукавом, чтобы не опалило глаза. Хор грянул: Под змеиною кожей вольнее Бьется сердцу хуаских владык. Зубы змея поранят больнее Отточенных мечей или пик. Старик торжественно сказал: — Да будет правление яньдая долгим и благополучным! И осел на землю, словно ноги его не держали. Варвары бросились к нему, а Чуньмэй почувствовала, что ее тянут за рукав. Она повернула голову. На нее сквозь спутавшиеся волосы смотрели горящие глаза на залитом слезами и потом лице. Человек прохрипел: — Помоги встать… Отведи… Чуньмэй переспросила: — Куда отвести, господин? Звонкий голосок Цишэна ответил: — Ну, ты и дура! Отец просит отвести к матушке! Девица повернула голову и распорядилась: — Пока готовится пир, пусть отлежится у Чжу Ланьцзинь. Тут ее прислуга, покажет дорогу. Два дюжих варварских воина подхватили Сяо Цзинхуаня и поставили на ноги. Чуньмэй повела их к палатке. Цишэн бежал рядом и, подпрыгивая, гордо рассказывал: — Тетушка Нэнхун отбыла с княжной, а Мэйсян обвести проще простого! Чуньмэй откинула полог палатки и вошла внутрь. Госпожа по-прежнему сидела деревянной куклой. Чуньмэй, у которой перед глазами так и стоял поднимающийся над чашей серебристый туман, поклонилась и доложила: — Пожаловал господин Сяо Цзинхуань!

* * * Все то, что ушло, отчуждается с каждым днем, И то, что приходит, роднее нам с каждым днем... Шагнув за ворота предместья, гляжу вперед И только и вижу холмы и надгробья в ряд. А древних могилы распаханы под поля, Сосны и кипарисы порублены на дрова. И листья осин здесь печальным ветром полны. Шумит он, шумит, убивая меня тоской. Мне снова прийти бы ко входу в родимый дом. Я хочу возвратиться, и нет предо мной дорог! Из "Девятнадцати древних стихотворений", стихотворение XIV

Примечания: 1. Павильон обсажен кудранией, или клубничным деревом, плоды которого созревают уже после того, как опадают листья. 2. Расхожее китайское средневековое выражение, означающее ревнивую жену. Например, у Пу Сун-лина в рассказе «Злая жена Цзян-чэн» с мужем ревнивой жены заигрывает на пирушке красивая певичка. Автор комментирует: «он все более и более терял голову в безумном волнении и сразу забыл о спящем дома нарумяненном тигре». 3. Образцовая жена, мать чжоуского Вэнь-вана. Во время беременности она закрывала глаза перед безнравственными сценами, закрывала уши, когда говорились распутные или грубые слова, сама не говорила грубых или надменных слов. Тело всегда держала прямо, ровно спала на кровати, не садилась на криво постеленную циновку, не ела плохо приготовленной, или дурно пахнущей еды и т.д., чем и обеспечила рождение чудо-ребенка. 4. Имя имперского ревизора означает «ученый старец» или точнее «старец, который по конфуцианским заветам не перестает учиться и в старости». 5. Служаночка носит имя «Шпилька». 6. Из комментария Гань Бао в «Записках о поисках духов» к соответствующим строкам «Шицзина»: «Земляные осы, именуемые голо, — а в наши дни их называют еще иньюн — относятся к роду насекомых с тонкой талией. Они сотворены так, что у них есть только самцы, а самок нет, они не спариваются и не рождаются. Они обычно вскармливают личинок шелковичных червей или саранчи и всех их превращают в собственных личинок. Шелкопрядов иногда называют еще минлин. Как раз об этом сказано в «Песнях»: «Личинки родились у наших минлинов — И сразу голо унесли их на спинах». Намек на то, что Линь Шу «унес» чужого ребенка, чтобы превратить в своего. 7. Халат соткала сама принцесса Пинъян — считалось, что северные жены более умелы в рукоделии, чем южные. Что касается голографических картинок, то по преданию, при Тан некая принцесса сшила наряд из перьев многих птиц: «Один цвет, если смотреть на них прямо, и другой цвет, если смотреть на них сбоку; они были одного цвета при свете солнца и были другого цвета в тени; кроме того, там можно было видеть очертания ста птиц». Хотя книжники, воспитанные в классической строгости, клеймили такие произведения как «безобразную одежду», платья из перьев вызывали большое восхищение «и большинство знатных подданных и богатых придворных следовали этим образцам, так что меха и перья необычайных птиц и диковинных зверей собирали, пока те почти совсем не исчезли». 8. «Насекомое с тонкой талией» — оса. Намек на «ученого с тонкой талией», то есть Мэй Чансу/Линь Шу, и на то, что Юй его за человека не считает. 9. Юй цитирует высказывание Конфуция о «Шицзин»: «[Из него узнаешь], как надо дома служить отцу, а вне дома — государю, а также названия животных, птиц, трав и деревьев» («Лунъюй», XVII, 9, пер. Л. Переломова). 10. «Гунтиши» — «поэзия в дворцовом стиле», основной поэтический жанр в эпоху Северных и Южных династий. «Туйхуй» (буквально «лежать в развалинах») — ругательное наименование для поэзии т.н. «нового стиля» в эту же эпоху. Подробнее см. фик «Плач о полуседой голове». 11. Один из величайших китайских поэтов. Жил в эпоху Троецарствия. Четвертый сын основателя царства Вэй У-ди (Цао Цао) и младший брат вэйского Вэнь-ди (Цао Пи; тоже писал очень неплохие стихи — у них это было семейное). Вступив на престол, Вэнь-ди казнил близких людей Цао Чжи, а его самого сначала сослал в отдаленный удел, а потом стал непрерывно перемещать с одного места службы на другое. После его смерти его сын Мин-ди (Цао Жуй) продолжил эту политику, так что жизнь Цао Чжи проходила в непрерывных скитаниях: Годами по миру блуждаю, И мукам конца не видать. И не на что мне опереться, И некому мне помогать. Умер в сорок лет в должности наместника провинции Чэнь. 12. Из стихотворения Цао Цао «Не знаем пути» (перевод В. Журавлева). 13. «Силили» — прозвище кобылы в «Эпосе о Гильгамеше». Исторические хуа пришли в Китай откуда-то с Ближнего Востока, и, согласно китайским авторам, «не различали инь и ян», так что могли дать жеребцу кобылью кличку. 14. «Малое прозвище» или «молочное имя» — т.н. «детское имя», которое давали при рождении. Взрослое имя по традиции давал отец или наставник, когда ребенок начинал учиться. 15. «Фаншэ» — «Земное созвездие». В нашем фаноне иероглиф 方 «фан» присутствует в именах всего того поколения императорской семьи Сяо, к которой принадлежит Цишэн (как иероглиф «Цзин» — в именах предыдущего поколения: Цзинъянь, Цзинхуань и т.д.). Старшего сына Цзинъяня назвали Фанжэнь (в данном случае «Фан» — не «созвездие», а «истинный, эталон, образец», имя означает «образец честности и гуманности» — см. гл. 4). Кроме того, Юй, хоть его сын и китаец по понятиям хуа, дал ему имя с хуаским оттенком, отсылающим к культу небесных духов у хуа. Одновременно подразумевается «Созвездие талантов» в одном человеке. 16. «Фан» — «истинный». Что касается «шэ», то мы предположили, что на диалекте пограничной между Севером и Югом деревни Таошуй «шэ» — «созвездие» и «шэ» — «змея» звучали одинаково (в русской транслитерации это так и есть, но китайское ухо слышало и слышит разницу). Фанон! 17. Две длинные пряди спереди в обычной прическе Баньжо, похожие на усики насекомого, назывались «локоны цикады». Они считались сексуально привлекательными, возбуждающими, часто упоминались в любовной поэзии, сравнивались с «легкими облаками». В основе образа — описание красавицы из древней песни «Ты величава собой» о приезде в царство Вэй невесты князя Чжуана циской княжны Чжуан-цзян («Шицзин», «Песни царства Вэй»; I, V, 3) Зубы твои — это в тыкве рядком семена. Лоб — от цикады, от бабочки — брови... Княжна! О, как улыбки твои хороши и тонки, Резко сверкают в глазах твоих нежных зрачки. Эти строки неоднократно воспроизводилась в последующие века в качестве стереотипного комплимента женской красоте. 18. Складной стул именовался «варварским сиденьем». Сидение на стульях в Цзяннани освоили только при Мин, до этого оно глубоко шокировало южан. Юй, мало того, что уселся на стул, еще выставил ноги в сапогах и штанах, тем самым по грубости и развязности превзойдя даже Тобу Ао (см. гл. 5). Это не просто хамство: он сознательно позиционирует себя как варварского князя — повелителя хуа. 19. Лянского Ань-ди из-за раскиданных по тексту намеков, что за него правит его любовник Линь-хоу. Вэйского Жэнь-ди — из-за строк «Скрытая пудрою в десять слоев злоба в лице не видна», которые были сочтены намеком на его дочь и жену Юя принцессу Пинъян. Яньского Чэнь-ди — из-за строк «И кондор уже не взлетит к облакам баранов когтить за рекою», которые в Янь истолковали как намек на давний поход принцессы Линлун на Янь (где у нее была такая же репутация, как у Чуан-гуна в Лян). На ханьхуа название страны звучит так же, как «янь» — «баран». Фанон! 20. Чуньмэй не знает, что при Южных и Северных династиях образованные люди ценили «деяния высоконебрежные и замечательно-необычные». Тот разрыв шаблона на грани фола, который позволил себе Линь Шу, свидетельствует не о хамстве, а о крайней утонченности. Он и тут превзошел Юя. А заодно избавился от необходимости участвовать в поэтическом состязании, без которого тогда не обходились ни одни дипломатические переговоры. 21. «Мяо!» — «Превосходно!» С намеком, что неизвестно, кто тут содержатель веселого дома с хуа. «Мяо» то же, что в названии дома «Мяоинь», где служила до замужества Гун Юй. 22. Гарнизон Сюаньту (Черных Трав) уезда Лэлан (Радостных Волн) провинции Сяньчжоу находился ближе всего к границе Да Юй (Вэй). Фанон! 23. Чуньмэй слышит фрагменты хуаского эпоса «О Красе Небес и Змее». Краса Небес (китайск. Мэйтянь) — хуаский дух женского пола с широким кругом функций. В одном ее колчане — стрелы любви, в другом колчане — стрелы ненависти. В числе прочего покровительствовала коням и торговцам. Предполагается также, что Мэйтянь была божеством грозы. Грохот копыт ее коня, скачущего по небу — гром. Змей (китайск. Шэ) — хтонический дух с широким кругом функций. Мог выступать как в человеческом, так и в змеином обличье. Несмотря на некоторые трикстерские черты Змея Шэ, ни Шэ, ни образ змеи вообще не считался у хуа, в отличие от других народов, символом хитроумия и тем более мудрости. Змей и Краса Небес в хуаских сказаниях выступали то союзниками, то противниками, то соперниками за любовь духов и смертных. Фанон! 24. «Сын [старой] сволочи и сам сволочь!» (хуаск.). Согласно хуаской легенде, Краса Небес изменила несколько иероглифов в договоре, заключенном Змеем с народом хуа: «вместо «навеки» она проставила срок, ограничивавший власть Змеиного рода над хуа, вместо «хуа обязаны беспрекословно подчиняться воле государя змеиной крови» — «воля государя змеиной крови будет ограничена железной оградой». Поэтому власть яньдая (считавшегося потомком Змея) была ограничена волей соправителя-шэчжэнвана, атрибутами власти коего были железный перстень и железный колокольчик, а коронационный обряд воплощал сложные отношения между Змеем и Красой Небес. Фанон! 25. Тукриш — столица первого царства хуа. 26. Горные юэ — южные варварские племена. Впрочем, и южнокитайские шаманы в то время тоже приносили в жертву животных и в трансе наносили себе кровавые раны.