Деревенская простота

Чуньмэй не спалось. Хотя она была сыта, а спать на голой земле у костра успела попривыкнуть. Что жестко, так дома они спали вповалку на земляном полу, который был не мягче. Что холодно, так свернувшись и накрывшись с головой халатом, можно согреться. Но сон не шел. Стоило закрыть глаза, и выплывали то переплетшиеся хвостами змеелюди с рисунка на стене, то изувеченная голова торговца Кана, то широкие плечи Фэй Лю, в пояс которого она вцеплялась пальцами во время бешеной скачки по степи. А в ушах звучали ласковые, полные превосходства рассуждения святого наставника Лю Бабая, раскаленные ненавистью речи хоу и господина Сяо, а то и вовсе звонкий голосок вруна и обманщика Цишэна. Хорошо, хоть Фэй Лю успела поблагодарить! Чуньмэй отправили помогать госпоже Нэнхун, и по дороге она наткнулась на Фэй Лю, устроившегося на плитах галереи. Тот дремал, но при ее приближении тут же пробудился и приветствовал радостной улыбкой. Чуньмэй вспомнила Чанлинь-вана, сложила руки на груди и поклонилась в пояс: — Спасибо, братец Фэй Лю, без тебя бы погибла злою смертью! Вовек не забуду твоей доброты! Фэй Лю несколько мгновений смотрел на нее, потом покраснел и неуклюже поклонился в ответ. Чуньмэй попросила: — Проводи к госпоже Нэнхун! И довольный Фэй Лю повел ее мимо боевых коней и конников, обустраивавшихся на привал и разводивших походные костры. Госпожа Нэнхун ее поразила не меньше, чем хоу в ночь нападения белых овец. Она варила в котле, стоявшем на треножнике на огне, похлебку. И была в доспехах! Причем держалась так, словно носила их с малолетства. Как, скорее всего, и было: Чуньмэй вспомнила, как Хуннян заявила ей при знакомстве — «у нас люди все оружные». При виде Чуньмэй госпожа Нэнхун распрямилась и привычным властным голосом распорядилась: «Возьми ведро, принеси воды. Дольем в котел». Чуньмэй послушно взяла странное кожаное ведро и растерянно замерла: она понятия не имела, где среди каменных развалин может быть вода. Снова вмешался Фэй Лю: сказал «Вода!» и потянул за собой. Пробираясь к колодцу среди обломков камней, расколотых плит и кусков узорчатых изразцов (вроде того, каким она убила змею), Чуньмэй наконец сообразила, что ей показалось странным. Во всем лагере не было ни одной повозки. Похоже, княжна и Чанлинь-ван так торопились, что прибыли налегке. Значит, предстояла вторая ночевка на голой земле. Ну и ладно: лучше голая земля, чем белые овцы! Фэй Лю помог Чуньмэй набрать и донести воду и куда-то исчез. Госпожа Нэнхун принялась раздавать похлебку, разливая ее по кожаным мискам и даже по шлемам. Потом налила в то самое ведро, с которым Чуньмэй ходила за водой, гущи, и понесла княжне. Остатки доели они с Чуньмэй. У госпожи Нэнхун даже лепешка нашлась! Наевшись, Чуньмэй стала устраиваться на ночлег: легла поближе к костру, натянула на голову халат. Думала, стоит лечь — сразу же уснет, так ее вымотал этот бесконечный день. Ничего подобного — сна не было ни в одном глазу! Чуньмэй ворочалась с боку на бок, пытаясь улечься поудобнее. Тут еще и прореха в рукаве — как не ляжешь, задувает. Помучавшись, Чуньмэй решила пойти поискать — не дадут ли какой ветоши накрыться? Она тихо встала, стараясь не потревожить госпожу Нэнхун, и отправилась на поиски. У горящих костров спали вповалку люди княжны и гвардейцы Чанлинь-вана. Не все: довольно скоро Чуньмэй набрела на костер, вокруг которого шел негромкий разговор. Она остановилась в темноте и прислушалась. Говорили несколько человек сразу: — И тут появляется этот малый на гнедом жеребце. Княжна стала белая — никогда ее такой не видел, даже когда попали в чускую засаду под Цюйцзином. Я тогда подумал — конец нам пришел, а княжна знай себе командует! А тут… — Чанлинь-ван сразу заявил: «Скачем вместе!» Я еще подумал — от этих гвардейцев будет ли толк? Что они в настоящей скачке понимают? Но нет, почти и не отстали. — А жеребчик хорош! Такой самому старому князю Му был бы впору, а не грязному варварскому царьку! — Если уж решилась разделить отряд! Неслась как огненный вихрь! — Ну вот, как княжна велела, скачем впереди во весь опор, и вдруг навстречу — еще конные. Я меч из ножен тяну, а это оказались люди хоу! — Как думаешь, когда повозки подойдут? У меня там в походном мешке фляга «Прожигающего» осталась. Настоящего, хуаского — выменял у ихнего управителя на кинжал, что с чусца снял. Если овцы добрались, самолично вору голову снесу! — Найди его сначала, того вора! — Эх, а сколько «Прожигающего» они на свой варварский ритуал перевели! Ведрами в яму лили! А потом управитель туда горящий трут кинул. Столько добра — и зря! — Гонец ускакал сразу, будет в лагере не раньше полуночи — вот и посчитай. Да еще неизвестно, что там: была сеча, не было сечи. — Не было никакой сечи! Люди хоу на месте всех и повязали. Говорят, лекарь хоу их главаря чем-то притравил, а без него овец бери голыми руками. Всего-то — в караван сбить и пригнать. С этим вон, даже Юнь-гэ справится, хоть и служит всего второй год! — Дядюшка У изволит шутить! Я, кажется, еще ни разу не подводил! — Эти овцы совсем оголтелые, хуже горных юэ. Тех тоже, бывает, шаманы ихние опоят, и они рвутся в бой как не в себе, но хоть соображения окончательно не теряют. А этот бежит на меня, глаза безумные, в обеих руках по мечу. Ну, я подставил ему подножку, а потом всадил меч в спину. — Силища — не ожидал! Бью раз, бью другой — а он стоит. Словно чучело соломенное на тренировке! Хорошо, братец Го подсобил: вдвоем и прикончили! — Все же непонятно, как светлейший хоу тут очутился. Я сколько его видел — в чем душа держится. Сам как роса на ветру, ходит еле-еле. А тут ночью по степи от белых овец ушел! Да еще не один, а с варварским правителем. — Брат У, в дела светлейшего лучше не соваться — целее будешь! Мечом маши, из лука стреляй, а с тем, почему и зачем, пусть господа разбираются. — А скажи, брат Хуаньси Фо [1], мы сейчас куда — в Сюаньту или прямо в Тяньцзинь? — Это как княжна решит! — Хорошо бы в Тяньцзинь — там в усадьбе наместника есть одна служаночка… — Наш Ян Да [2] уже поспел! Остальные еще тюки развьючивают, а он уже подружкой обзавелся! — А ты не завидуй! Я не виноват, что они мне сами на шею вешаются. Я вот вам расскажу… Чуньмэй на цыпочках удалилась в темноту. Слишком их у этого костра много, да такие разбитные! Лучше подальше от греха. С солдатом связываться — последнее дело, это любая дура деревенская понимает. Оставит с пузом — и был таков! А ты сочиняй, что гуй попутал. С батюшкой такое, понятно, не пройдет, но бывают и подоверчивее. На всякий случай Чуньмэй постаралась двигаться как можно бесшумнее. Ей бы костер, где человека два, не больше! А лучше один — тогда и ветошь попросить не страшно. * * * Чуньмэй, держась в темноте, обошла еще два костра и оказалась у большого огня. Вокруг толпились люди в круглых шлемах и узорных доспехах. Варвары из посольства! Чуньмэй замерла — не в добрый час, заметят. Кто знает, чего от них ждать? Еще уволокут к себе в варварский край! Варвары тихо переговаривались на своем варварском языке. К костру подошел еще один человек. При неровном свете Чуньмэй увидела тонкое красивое лицо и соболиные брови. Как же его зовут? Тоба… Имя такое простое… Тоба… Вот, «Гордый»! [3] Тоба Ао заговорил по-ханьски: — «Прожигающего» не осталось? — Тебе зачем? Ебу-ганьбу. И этот, оказывается, по-ханьски понимает! И говорит, пусть со странным тягучим выговором. — Хуань-эру отнесу. От боли заснуть не может, а «Прожигающий», сам знаешь, боль унимает. — Может, и найдется. Ахуй, как с «Прожигающим»? — Сейчас принесу, командир! Ебу-ганьбу кивнул и сказал Тоба Ао: — Ты здорово придумал сесть на хвост княжне. Сама нас к нашей добыче и привела. Считай, оправдался за то, что учинил на приеме у Линь-хоу! Чуньмэй вспомнила, что вел себя красавчик на приеме. Выходит, варварам тоже не понравилось, только они виду не подали. А она не поняла… Ебу-ганьбу гулко рассмеялся и стукнул Тобу по плечу. Тот потер плечо и ответил вполголоса: — Тише ты! Сам же мне и дал попробовать вашей тангутской конопли! Ох, и забориста, не сравнить ни с нашей яньской, ни тем паче с чуской! — А конопля чем тебе провинилась? — Мы с Линь Шу старые знакомые. Он и в молодые годы был сущее наказание. Язык в три цуня [4], что ни слово — ядовитый укус. Кабы не конопля, может, и сдержался бы. А так вижу — разлегся на диване, послов принимает, словно государь. И опять язык распускает. Ну, я и… Так вот оно что! А она понять не могла, с чего красавчик так на хоу взъелся. А оказывается, у них давние счеты. Может, тоже родич, вроде господина Сяо? Ебу-ганьбу усмехнулся: — Ты сказал, он ответил. Чего не поделили-то? Змея твоего? Тоба Ао вздохнул: — Они со змеем с детства не могут жить под одним небом. Мне так, по дружбе досталось. Думаю: не выгравировать ли на доспехах: «Еще не отомстил»? Потом добавил: — А вы поостерегитесь. Это сейчас вы Линь-хоу понадобились, он с вами любезничает. А разнадобитесь — хорошо, если просто отпустит. А может и гадость учинить. Ебу-ганьбу хохотнул. — Пусть попробует. Мы хоть и дикари с Запада, а, коли приспичит, и дракону хвост отогнем и вставим ему наше янское орудие по самую пасть! [5] Тоба Ао хмыкнул. — Это вы еще с Линь-хоу не сталкивались. Он так подстроит, что вы своими же руками себя похороните: сами в землю закопаетесь, да еще сверху песочка подсыпете для надежности. Вон Хуань-эр был в шаге от лянского престола, казалось — еще чуть-чуть, и быть ему государем, а ныне рад к вам прибиться. Чуньмэй слушала и гордилась хоу. Вот как его варвары боятся! И правильно — так и должно быть! Ебу-ганьбу хмыкнул: — Не обидим мы твоего Хуань-эра, не переживай. Повелитель наш уцзу любит всяческую утонченность, придется ко двору. Тоба Ао сказал: — Ты бы присоветовал благородному Чих Кухруху, пусть намекнет государю, чтобы госпожу Чжу взяли в придворные наставницы. Ей политичное обхождение известно до тонкости. Она, можно сказать, самая добродетельная и мудрая женщина во всей Поднебесной! Когда мы с Хуань-эром устраивали в его резиденции буйноскачные пляски, продолжавшиеся порою более месяца, она лишь присылала нам в нужное время выпивку и закуску в должных количествах, да служанок осведомиться, не нужно ли чего. Вот как! Чуньмэй опять стало стыдно того, как она с госпожой Чжу обходилась. А та, видно, терпела, потому что думала — непочтительная служанка от княжны приставлена, подучили поступать назло. Нехорошо получилось. Выставила добрую княжну перед госпожой Чжу злобной и мелочной бабой, из тех, что на беззащитных рады отыграться. Не будь госпожа Чжу такой сдержанной и терпеливой, княжна могла бы потерять лицо! Нет, совсем Чуньмэй в господах не разбирается. Вот, кажется, выучилась чему-то, а оказывается — опять попала впросак! Ебу-ганьбу согласно кивнул. — Можно и взять. Во Внутреннем дворце лишние глаза никогда не помешают. Девчонку, которая супруге Чжу прислуживает, тоже можем прихватить: она вроде всему обучена. Я видел, она где-то тут с ведром бродила. Только этого не хватало! Чуньмэй ужаснулась и стала потихоньку пятиться от костра. Но Тоба Ао, на ее счастье, небрежно сказал: — Вот эту точно не надо. Она от Линь-хоу, бегала к нему с доносами. Ебу-ганьбу опять хлопнул Тоба Ао по плечу: — Не надо, так не надо. А ты оставайся! Чего тебе в твоей Янь искать? Государь ваш тебя не переносит, все забыть не может, как ты Четвертого поддерживал. А уж принцесса Мужун! Вот у кого никакого понятия о политичном обхождении — чуть что, за нож. А у нас весело! Коноплю скосили, высушили, сейчас самая пора раскуривать. И грибочки подошли. Государь Бин-чан о грибочках целую поэму сочинил в наилучшем ханьском стиле. Хочешь послушать? [6] Тут появился варвар, сжимая в руке флягу. — Вот, отлил «Прожигающего». — Ладно, про грибочки потом. Бери, лечи своего Хуань-эра! Тоба Ао, напевая себе под нос: «В саду кобелей бродят алчные своры, а сука-служанка шпионит коварно» [7], отошел от костра и двинулся в темноту. Да чтоб тебя, гусь ты северный! [8]. Как посмел сукой обозвать! Чуньмэй вспыхнула от негодования, но, сама себе удивляясь, пошла следом. Неужто по негоднику Цишэну соскучилась? Но убедиться, что у госпожи Чжу все в порядке, все равно хотелось. * * * Тоба Ао шел недолго. Остановился у небольшого костра, возле которого из плащей соорудили маленькую палатку. Рядом на варварском сиденье полусидел — полулежал [9] господин Сяо Цзинхуань. Тоба Ао протянул ему флягу: — Держи, Хуань-эр. Пару глотков — и сразу полегчает. Сяо Цзинхуань ответил недовольным голосом: — Сам знаю! Чуньмэй рискнула подобраться поближе. Где же госпожа? Наверно, спит в палатке с сыном. Как бы проверить? Она стала осторожно обходить костер по кругу. Сяо Цзинхуань тем временем начал выговаривать Тоба Ао: — Не стыдно тебе! Я называл тебя старшим братом [10], а ты продал меня разбойникам из Ся! Тоба Ао присел на корточки у костра, протянул руки к огню и спокойно ответил: — Полно, Хуань-эр. Можно подумать, на Юге тебя ждали сливовое вино и объятия Линь-хоу! — Бесстыдник! Во всяком случае, меня, жену и сына обещали отпустить с миром и почетом. — Особенно почетом! Я тебе что, прежний наивный сяньбийский мальчишка, верить в твою хуабэнь [11]? Тебя собирались везти в деревянной клетке в Цзиньлин и казнить хорошо, если «белой радостью». Не думал, что ты снова поддашься на лживые речи Линь Шу. Я, памятуя нашу прежнюю дружбу, можно сказать, спас твою жалкую жизнь. Господин Сяо Цзинхуань заворочался и гневно, хотя и негромко, сказал: — Тоба Ао, когда-нибудь «я съем твое мясо и мне его не хватит»! [12] Тоба Ао только засмеялся в ответ: — Вот, ты сам все понимаешь. Лучше скажи, куда скрылась красавица Цинь Баньжо? Господин Сяо Цзинхуань тяжело вздохнул: — Старший брат Ао, как бы я хотел отыскать ее, чтобы она просветила мой смятенный разум своим совершенным знанием и указала бы мне путь во тьме! С тех пор, как на меня напали эти разбойники-даосы, я не получал от нее вестей. Но я верю, что она жива и невредима, и мы обязательно встретимся в этой жизни! Тоба Ао ухмыльнулся: — Что, так спина чешется, что ей постоянно требуется то палка барышни Цинь, то когти румяного тигра? Сяо Цзинхуань с недоброй усмешкой в голосе ответил: — С тиграми навсегда покончено стараниями Линь Шу. Он, снизойдя к моим бедам, решил меня разом от всех их избавить! Тоба Ао тихо рассмеялся: — Не иначе, в прошлой жизни были мы с тобой святыми монахами, в одной келье жили, на одном изголовье спали. Только тем и согрешили, что каждый по мышонку случайно раздавил — вот и достались нам зубастые мыши в жены в новом рождении. И грызут, и терзают! Что за чушь они несут? Ох, уж эта господская манера выражаться околичностями! Тоба Ао протянул руки к огню и продолжил: — Зато вот Линь Шу удалось стреножить дикую юньнаньскую кобылку! Княжна-то с юности была большой любительницей «лунных танцев»[13], а как поймала Линь Шу, так взвыла, да поздно! Что такое «лунные танцы», Чуньмэй знала — Хуннян, хихикая, как-то рассказывала. Чтобы княжна участвовала в таких грубых простонародных развлечениях! Но уж лучше под луной с парнями плясать, чем кровью бесов тешить, как господин с его варварской свитой! Между тем Тоба Ао все длил свои непристойные рассуждения: — Уж Линь Шу знает, чем припугнуть, чтобы строптивая кобылка стала как шелковая. Я слышал, у него наложница взята из самого дома Мяоинь. Вот она для домашней радости, а законная жена — она законная жена и есть. Можно подумать, ты что на Пинъян, что тогда на девице Чжу от великой любви женился! Господин Сяо Цзинхуань, который все это время молчал и, похоже, думал о чем-то своем, возмущенно воскликнул: — Да много ты понимаешь! Кроме бешеных северных животных, есть еще женщины добродетельные и прекрасные, достойные продолжить род своего мужа. И он кивнул в сторону палатки. Значит, правильно Чуньмэй поняла — госпожа там! — Благодаря добродетельной супруге, мне не придется проситься на старости лет в зятьки к какому-нибудь варвару, а можно будет договориться о браке Цишэна. К тому же, обретя ныне сына, я готов поверить в то пророчество, что Поднебесная достанется потомкам Чжу, а значит, и моим [14]. Последние слова он произнес так тихо, что Чуньмэй их едва разобрала. И уже громче добавил: — Как тогда, интересно, взвоют щенки Линь Шу, а? Чуньмэй только усмехнулась про себя — пусть мечтают и злобствуют, что им еще остается? Хоу их по всем статьям переиграл! Тоба Ао тем временем подобрался поближе, потрепал Сяо Цзинхуаня по плечу и медовым голосом заявил: — Что мы все о Линь Шу да о Линь Шу, чтоб в нем ствол его дружка застрял и не вылез! А ты от испытаний еще больше похорошел. Бледный и измученный, но вид такой благородный! Таким ты мне нравишься еще больше! Правду говорят у нас в Янь: южного красавца и в годах можно взять! Уже можешь поворачиваться на пузо? Чуньмэй не сразу поняла, куда он клонит, а когда поняла, ее обдало жаром. Нет, надо уходить! Бедная госпожа Чжу — спит в палатке и не знает, что за разврат творится прямо у ее порога! Сяо Цзинхуань с негодованием воскликнул: — Старший брат Ао, ты что, убить меня собрался? Не прошло не то что ста дней, а и трех! [15] И оттолкнул Тоба Ао. Но тот не унялся: — Бывают суеверия варварские, а бывают — ханьские. Вот это — как раз одно из них. Можешь мне поверить, ничего, кроме телесной радости, с тобой не приключится. Неведомо, до чего бы они договорились, но тут из темноты к костру вышел еще один человек. Чуньмэй на всякий случай пригнулась и спряталась за палатку. Человек поклонился Сяо Цзинхуаню в пояс и сказал тонким голосом: — Чан Чжэнсинь приветствует государя! Переводчик посольства, про которого хоу говорил, что он — не он, а она, девица и лазутчица хуа! Похоже, так оно и есть. Чуньмэй напрягла слух — может, что важное скажут. А то сколько можно слушать, как варвары друг с дружкой милуются (в их-то годы! [16]) и бранят светлейшего хоу! Сяо Цзинхуань, даже не приподнявшись, кивнул и заметил, обращаясь к Тоба Ао: — Как только эти дикари умудряются принимать за мужчину такой нежный цветок? [17] Переводчица, снова поклонившись, начала: — Молодой господин Архива Ланъя обмолвился про переизбыток инь в чистейшей государевой крови… Господин Сяо Цзинхуань не дал ей договорить — так возмутился, что привстал: — Полная чушь и хуабэнь! Что себе позволяет этот расфуфыренный дружок Линь Шу! Переводчица, однако, не испугалась гнева того, кого величала «государем». Она уточнила: — То есть государь не вкушал мяса священной яньдайской змеи? Сяо Цзинхуань все так же раздраженно ответил: — Ничего я не вкушал! Лежал израненный и голодный в холодных развалинах. Разве сын кровавого пса поделится хоть рисинкой или каплей воды? Чуньмэй за палаткой задохнулась от негодования. Теперь понятно, в кого пошел Цишэн! Что сын, что отец врут в глаза без зазрения совести. Сам сожрал змеятины больше всех, а теперь заявляет, что в рот ее не брал! Ей даже вчуже стало жаль госпожу Чжу: каково той подчиняться таким супругу и сыну? Переводчица, снова поклонившись в пояс, почтительно заявила: — Ничтожная просит прощения за оплошность свою и сестер! Змея будет доставлена к столу вашего величества в ближайшие дни. Господин важно кивнул: — Вот это дело! Люблю змеятину. Может, заодно и «очищенного с помощью известки» или красного, или сладкого южного вина сумеете достать? И где шляется твоя старшая сестрица Баньжо? Что ответила переводчица, Чуньмэй не услышала. Она сразу после вопроса про змею начала пятиться назад, а когда отошла достаточно, пустилась быстрым шагом, чтобы поскорее отойти от варварской ночевки. И поняла, что заблудилась. * * * Тут и там горели костры, появлялись и исчезали темные людские тени, но куда идти, было непонятно. Чуньмэй вспомнила, как давно, когда только с гор привезли, заблудилась в саду, и ее вывел лекарь Янь. Но то было днем в господской усадьбе, а не ночью в походном солдатском лагере. Стараясь не терять головы, Чуньмэй соображала, как поступить. Надо найти, где людей поменьше, и попроситься переночевать! Так и сказать — служанка драгоценной княжны, заблудилась. Тогда тронуть не посмеют. Чуньмэй потуже закуталась в халат и осторожно пошла дальше. Только сейчас она поняла, как замерзли ноги. Согреться у огня хотелось все сильнее. Один костер, другой — у каждого полно солдат. Даже подходить не стоит! И тут она увидела невысокий огонь и рядом — всего две тени. Чуньмэй решительно направилась туда. — … молчать. Никогда не жаловаться, ни в чем не признаваться, и, само собой, никому не рассказывать, что видел. Увидел, как рабы у рабов же воруют — молчи. Как приневоливают — молчи. Как душат — тем более молчи. Разговорчивые долго не живут. Это же Чанлинь-ван! Устроился на подстилке у костра, на плечи накинул солдатский плащ. Напротив — хоу, кутается в свой роскошный халат, облокотился о седло. Да, их не попросишь, чтобы дали переночевать! Но зато рядом с ними безопасно. Чуньмэй осмотрелась. Для хоу тоже соорудили укрытие из плащей. Вот за ним можно и пристроиться и как-нибудь перетерпеть, пока не рассветет. А там снова поискать костер госпожи Нэнхун. Чуньмэй опустилась на землю, натянула ворот халата на голову и спрятала руки в рукава. И затаилась. — …охранники всех встречают плетьми и кулаками. И насилуют. Называется «опробовать инструмент на новом дереве». За это ничего не бывает. Разве что слишком увлекутся, покалечат или там беременная скинет. Тогда наказывают. Но всегда можно евнуху сунуть взятку, чтобы глаза закрыл на то, что бедра обтянуты «Буддой-защитником» [18]. А так на Скрытом дворе с рабами и рабынями можно делать что угодно. Всем: охране, евнухам, младшим дворцовым чинам. Молчание. Потом Чанлинь-ван заговорил снова: — Конечно, случается всякое. Был такой Чжан Полуторный. Прозвали за рост. Его в прачечной рабыни задушили скопом. Тогда чуть ли не весь Скрытый двор казнили, пощадили уж совсем неповинных детей. Крики и стоны стояли такие, что велено было рты зашивать, чтобы не нарушать порядок при дворе. Чуньмэй слушала и ее мутило. Зачем Чанлинь-ван это рассказывает хоу? Откуда он вообще про такое может знать? Низкий красивый голос, изысканный господский выговор. И слова, которые не укладываются в голове. Чуньмэй съежилась, плотно зажмурилась и постаралась не слушать. Но слова все равно проникали в уши. — … Такие, как Чжан, что наслаждаются мучениями, все-таки редкость. Обычно просто берут свое. Строптивость выбивают быстро: хочешь жить — терпи. Сами рабы и выбивают, кто посильнее и поздоровее. А для совсем непокорных есть цепи, тиски, колодки и «ясные глаза» [19]. Моего первого наставника — он меня научил письменные знаки разбирать — так ослепили. Евнух. Звали Цзы-юань. Говорил, что из свиты супруги Чэнь. Хоу покачал головой: — Я плохо знал челядь супруги Чэнь. Это что, Чанлинь-ван про себя рассказывает? Не может быть! Представить прекрасного Чанлинь-вана бесправным рабом Чуньмэй не смогла бы и в страшном сне. И что это за Скрытый двор? От кого скрытый? А бархатный голос неумолимо продолжал: — Рабыни на Скрытом дворе постоянно в тягости, а кто обрюхатил — не знают. Приходил в спальню, подловил где-то в переходе или в прачечной. Иные сами стараются на глаза лишний раз попасться — может, кусок кинут, а если повезет — заберут на ночь. Детей много, их не жалеют. Девочек, чуть подрастут, насилуют, мальчиков, кто побойчее и посмазливее — кастрируют. Бывает, по три дня криком кричат, будто голодные духи. Многие умирают. Но меня при отборе обходили. Везло. Спокойный голос хоу: — Везению могли и помочь. Есть способы договориться с тем, кто отвечает за отбор в евнухи, чтобы слишком внимательно не приглядывался. Даже среди придворной челяди встречаются не только навозные жуки, но и цикады [20]. — Могли. А потом на меня обратил внимание отец-государь. Я рассказывал наставнику, как испугался. На Скрытом дворе никто не оказывает благодеяний просто так — за все надо расплачиваться, и тело — самая расхожая монета. Я долго не мог поверить, что ему от меня ничего не надо. Чанлинь-ван вздохнул и сказал тем же ровным тоном: — Наставник, я это рассказал, чтобы вы поняли — с чего я решил, что он и есть мой настоящий отец. Дело самое обычное: забрел из господских покоев, увидел пригожую служанку… Ну, и не побрезговал. А может, и нарочно приходил. В его тогдашних обстоятельствах в обращении с собственной супругой и наложницей приходилось быть крайне осторожным, а на Скрытом дворе можно было дать себе полную волю. Сопротивляться не станут и не донесут. Хоу возразил, и очень резко: — Государь никогда! — Простите, наставник. Но тогда это было единственное понятное объяснение. Откуда мне было знать, что такое истинное человеколюбие благородного мужа? Я встречал только мелких людишек. Как я потом презирал себя за то, что мог о нем такое подумать! Он ведь меня из этой грязи не просто вытащил — он признал сыном. И не думать не мог. Столько лет прошло, а не уходило и мучило: а что, если… Молчание. — До сих пор — зовут то в Мяоинь к певицам, то в Лотосовый переулок к пудреным юношам, а я вспоминаю женщин и мальчиков со Скрытого двора. Эти, в украшениях и шелках, разве не такие же бесправные рабы чужих страстей? Опять молчание. Чуньмэй сжалась в комок. И подумать не могла, что прекрасный Чанлинь-ван, когда смотрит на женщин, видит такое! Хуннян говорила, что у него ни жены, ни наложницы, но Чуньмэй-то считала, это от разборчивости — и знатен, и богат, и собой красавец писаный. Такому не всякая подойдет! А оказывается… Снова голос Чанлинь-вана: — Так что если преступник Сяо Цзинхуань сказал правду… — Он сказал правду. — Тогда груз, тяготивший меня все эти годы, свалился с души. И не думайте, что я не понимаю, зачем он это сказал. Отравить мою душу жаждой власти, ложной обидой и стремлением занять якобы принадлежащее мне по праву место. Но просчитался: все, чего я хочу, это верно служить государю Ань-ди! Хоу ответил: — Ты — истинный сын своего отца! Слушаю тебя — и вижу принца Ци. Он был добр и в то же время строг и непримирим ко всякой несправедливости. Он приближал к себе достойных, не глядя на происхождение и богатство, и презрительно отталкивал тех из знати и принцев, кто из подлости и корысти пытался перед ним заискивать и втираться в доверие. Принц Ци был светом для своего поколения, образцом для всех талантливых и возвышенных душою. Мы даже не мечтали с ним сравниться, а только стремились подражать. Хоу говорил взволнованно, словно страстно желая поверить словам Чанлинь-вана, но веря не до конца. Да кто же такой этот принц Ци? С чего его все непрестанно поминают — и Сяо Цзинхуань со своим варварским дружком, и предатель Вань Ши, и вот хоу? Хуннян далеко, спросить не у кого! Шаги. Женский голос. Княжна! Видимо, услышала последние слова хоу, потому что сказала: — О принце Ци еще наговоритесь. Тиншэн, твоя очередь проверять караулы. Чанлинь-ван встал, поклонился и ушел. Хоу с княжной остались вдвоем. Чуньмэй совсем затосковала, но и снова блуждать среди костров было страшно. Она приоткрыла глаза и глянула: княжна устроилась на земле рядом с хоу и ворошит огонь. Хоу спросил: — Все еще гневаешься? Княжна, не глядя на него, ответила: — А ты как думаешь? Опять выставил себя приманкой и рисковал головой! Погоди, узнает Цзинъянь! И не совестно огорчать и обременять заботами государя? Хоу вздохнул: — Другого способа быстро покончить с белыми овцами я не видел. Лучше так, чем гибель множества простых людей и разорение провинции. Мятежника и разбойника Лю надо было остановить. Княжна яростно возразила: — А не подействуй чистейшая кровь? Мы бы тебя уже хоронили. И всхлипнула. Хоу обнял ее за плечи, притянул к себе. Чуньмэй торопливо зажмурилась снова — не след на такое смотреть! — Подействовала же. Сама видишь — ни кашля, ни жара. Даже верхом проехаться удалось. Чуньмэй вспомнила безумную скачку. Так хоу это понравилось?! Похоже, и тут она ошибалась: хоу только потому такой тихий был, что сил ни на что не хватало. Что-то теперь будет? Княжна, похоже, подумала о том же, потому что резко сказала: — Коня не дам! И не уговаривай! Вот скажет лекарь Янь — можно, тогда… Хоу рассмеялся: — Нихуан, Янь остался в Цзиньлине! — Вот именно! Тишина. Потом княжна спросила: — Что сказал Тиншэн? — Что желает верно служить государю Ань-ди. Княжна с негодованием воскликнула: — Цзинхуань стал еще омерзительнее, чем в бытность свою принцем Юем. К мальчику Тиншэну — и к тому привязался, не мог не укусить напоследок, подлец. А этот его вечный «помощник в безделье» [21] Тоба Ао и рад подыграть. Как вижу его самодовольную рожу, руки чешутся... Хоу снова рассмеялся: — Смири гнев, любезная супруга! Не подобает марать меч о такого, как этот выходец из Янь. Опять послышались шаги — легкие, женские. — Светлейший хоу! Драгоценная княжна! Недостойная Нэнхун осмелилась принести. Напиток варварский, но в холодную ночь может согреть. И от простуды полезен. Глаза Чуньмэй открылись сами собой. Неужели? В освещенном костром кругу показалась госпожа Нэнхун с флягой в руке. Хоу протянул руку и спросил: — «Прожигающий желудок»? Где раздобыла посреди ночи? Госпожа Нэнхун с поклоном вручила флягу и ответила: — Докладываю: добрые люди поделились с недостойной. Княжна благодарно сказала: — Нэнхун всегда предусмотрительна и заботлива. Ее преданная служба заслуживает награды! Нэнхун поклонилась и вышла из освещенного круга. И тут до Чуньмэй дошло. Она вскочила на ноги и бросилась следом. * * * С утра у Чуньмэй болело все: ломило ноги, ныли плечи, а руки просто отваливались. В придачу раскалывалась голова и невыносимо хотелось спать! Но госпожа Нэнхун была не из жалостливых: вручила ведро и отправила за водой. Чуньмэй сонно тащилась по лагерю, пытаясь сообразить, куда ее вчера водил Фэй Лю. Вроде надо обойти развалины конюшни (а может, и не конюшни, но сразу видно — люди тут не жили, использовали по хозяйству), потом пройти мимо пустого бассейна, и по дорожке, вымощенной разбитой плиткой, дойти до чудом уцелевших сливовых деревьев. И вот там колодец. Немного поплутав, Чуньмэй все-таки выбралась на нужную дорожку. У колодца толпились солдаты — тоже пришли за водой. Завидев Чуньмэй, зашумели: «Ты откуда, красотка?». Чуньмэй, задрав нос, гордо сообщила: «Из свиты драгоценной княжны». А что? Почти и не соврала! Воду ей набирать не пришлось: ведро и опустили, и вытащили, и помогли бы донести всем войском, но, к счастью, появился Фэй Лю и увел с собой. Так прямо с ведром и доставил к драгоценной княжне. Та сидела у костра и пила из глиняной плошки чай. Лицо у нее было усталое, глаза красные, но вид решительный и спокойный. Ни хоу, ни Чанлинь-вана видно не было. Должно быть, нашлись какие-то дела. А может, просто отсыпаются. Чуньмэй упала на колени и поклонилась княжне. Та улыбнулась и сказала: — Здравствуй, девица Чуньмэй. Светлейший хоу поведал мне о твоих заслугах. Раз так, возвращаю тебя в свою свиту. Чуньмэй ударилась лбом об землю: — Недостойная служанка Чуньмэй благодарит драгоценную княжну за великую милость! Постараюсь отныне верной службой искупить свои преступления! [22] — Ладно, ладно. Ступай, помоги Нэнхун. Чуньмэй отбила еще один земной поклон, встала, подхватила ведро и направилась к стоянке. В душе у нее царило ликование: драгоценная княжна соизволила простить, снова берет к себе. А уж Чуньмэй постарается! Чуньмэй отдала воду госпоже Нэнхун и была тут же посажена резать на мелкие полоски вяленую конину. Варварская еда, конечно, но мясо есть мясо! И, похоже, вчера похлебка тоже была на конине и никто не жаловался. Госпожа Нэнхун тем временем поставила на огонь котел, налила воды, побросала туда какие-то сухие травки, потом кинула пару горстей проса и сказала: — Пусть варится: пока обоз не придет, есть что-то надо. Да и неизвестно, что там в этом обозе из еды осталось. Похлебка варилась, Чуньмэй дремала у костра, когда лагерь взорвался криками: «Обоз! Обоз!». Госпожа Нэнхун облегченно вздохнула: — Наконец-то! А то бедная барышня так и спала в доспехах! Ей не привыкать, но все равно неладно. Сейчас подъедут, расставим шатер, накроем прилично на стол. Негоже Чанлинь-вану и светлейшему хоу хлебать из котелка, как простым солдатам! Чуньмэй вспомнила про свой узел, оставшийся на повозке госпожи Чжу. Там и халат шелковый, и серебряные заколки, а главное — иголка и нитки, чтобы не ходить оборванкой. Госпожа Нэнхун заметила, как она ерзает, и сказала: — Ладно, сбегай, забери вещи. Как раз доварится. И пойдем устраивать княжну. У повозок толкались конники и гвардейцы, рылись и укладывались, обсуждая, что у кого пропало. Чуньмэй, стараясь не привлекать внимания (а то опять начнется: «И откуда такая красотка?»), принялась высматривать повозку госпожи Чжу. Но ей попадались сплошь грузовые телеги. Наконец Чуньмэй увидела высокий крытый верх. Она бросилась туда и резко остановилась — дорогу перегородила очередная телега. Но груза на ней не было — на ней сидел человек со связанными за спиной руками. Невысокого роста, полноватый, в рваном и испачканном нижнем халате из тонкого белого шелка и накинутом сверху простом солдатском плаще. Весь зарос диким волосом, но волосы густые, блестящие, ухоженные не хуже, чем у самого хоу, и не просто черные, но с каким-то странным зеленоватым отливом. Щеки пухлые, лицо сытое, хоть и в синяках и кровоподтеках: сразу видно, что привык на серебре есть и в золотой горшок оправляться! Держится заносчиво, несмотря на побитый вид. И телегу охраняют сразу пятеро бойцов хоу. Неужто? Долго гадать Чуньмэй не пришлось, потому что к телеге подошли хоу и господин имперский ревизор Лао Сюеань, которому она подавала чай в Тяньцзине. Вроде и недавно, а кажется — вечность прошла! Господин ревизор был при полном параде — в бордовом форменном халате и форменной черной шапке с бляхой из непрозрачного красного камня [23]. То, что посреди дикой степи такой наряд неуместен, его, видно, не смущало. Хоу так и остался в короткой солдатской куртке и штанах, но волосы ему расчесали и собрали под привычную заколку из белого нефрита. Чуньмэй подивилась, почему он не в халате, но подумала — пора бы привыкнуть к господским причудам. Охота светлейшему хоу ходить, как варвару, в штанах и сапогах — его дело! Господин ревизор остановился у телеги, пропустил свою тонкую и длинную бороденку сквозь пальцы, сложил руки на груди и сказал: — Докладываю светлейшему Линь-хоу: вот гнусный злодей и разбойник Лю, замысливший мятеж против государя! Как говорится, посмотришь — человек, вглядишься — демон. Человек в телеге только глазами зыркнул и губы сжал. Это и есть святой восьмисотлетний наставник Лю Бабай? А Чуньмэй-то думала, он древний старец. То ли Толкущие камни и впрямь знают секреты вечной молодости, то ли он… Обманщик, вот кто! На всякий случай Чуньмэй отошла и спряталась за спины охраны. Но совсем уйти не смогла: вспомнились деревенские разговоры шепотом, белый от страха отец, рыдающая матушка. И покойница Вторая. Неужели всему виной — вот этот пухлячок, зябнущий на холодном ветру? Хоу спросил: — Может, ответишь по доброй воле: откуда брали белый камень? Лю Бабай только усмехнулся. Имперский ревизор рявкнул неожиданно сильным голосом: — Отвечай, когда светлейший хоу спрашивает! Хоу пожал плечами и обратился к господину имперскому ревизору: — Что ж, раз мятежник и покуситель хочет взять на себя не только свою, но и чужие вины… Видно, верит всей душой, что удастся ускользнуть, освободившись от тела. Чуньмэй показалось, или наставник Лю как-то странно дернулся? Почтеннейший Лао Сюеань в ответ сказал: — Вряд ли гнусное суеверие поможет, когда будут резать на тысячу кусков [24]. Как полагает светлейший хоу — сколько он выдержит? Хоу посмотрел на телегу, будто прикидывая что-то в уме: — Злодей хвастался своим цветущим здоровьем, так что, думаю, не меньше трех дней. Чуньмэй слышала, как таким же тоном светлейший хоу обсуждал сорта вин и уместный порядок их подачи. Лао Сюеань почтительно ответил: — Светлейший хоу недооценивает мастерство столичных палачей. Я бы дал пять. На Лю Бабая оба словно не обращали внимания. Между тем тот переменился в лице и начал ерзать. Хоу улыбнулся и продолжил любезным тоном, словно они вели беседу не посреди степи, а в гостиной Центрального павильона: — Не смею спорить с таким знатоком, как достопочтенный имперский ревизор. Но не следует забывать, что злодею и разбойнику предстоит еще и следствие. Почтеннейший Лао Сюеань сказал на это не менее любезно: — Осмелюсь заметить, столичные палачи знают, как соблюсти меру, дабы преступник мог попасть на лобное место в здравом рассудке, хотя и не всегда на своих ногах. Это в провинции палачи по неумелости могут иногда даже запытать насмерть. В столице такого не бывает. Негодяя и мятежника сумеют продержать в живых все пять дней. Хоу покачал головой: — Однако к концу третьего дня казни, когда мясо срезают до костей, преступник сходит с ума от боли и наказание утрачивает значительную долю назидательности. На что имперский ревизор, поглаживая бородку, рассудительно возразил: — Светлейший хоу воистину мудр. Однако, утрачивая назидательность для наказуемого, казнь сохраняет оную для зрителей. Наказания должны быть вселяющими трепет, только так можно навести порядок еще до того, как вспыхнут беспорядки. Для должного трепета казнь должна длиться и после того, как преступник утрачивает способность в полной мере осознавать, что с ним происходит. Хоу согласно склонил голову: — Почтеннейший Лао понимает, как отвадить чернь следовать за нынешними и будущими Лю Бабаями. Это называется «избавляться от наказаний посредством наказаний». Когда простой люд верит наказаниям, иссякает источник преступлений [25]. И добавил с легкой насмешкой: — Впрочем, даосские суеверы склонны видимую смерть считать мнимой, так что у разбойника Лю будет возможность проверить — так ли это? Чуньмэй слушала, оцепенев: вот какими, оказывается, бывают ученые беседы! Не только о стихах и музыке, но и о пытках и казнях. Лю Бабай внезапно сказал тонким голосом, от одного звука которого у Чуньмэй по спине пробежал озноб: — Выйдет ли мне помилование, коли расскажу, откуда брался белый камень? Имперский ревизор от души рассмеялся: — Помилование? Какое тебе, лиходею и душегубу, может быть помилование? Ты, мороча головы простакам мошенническими трюками, собрался превратить верных подданных Великой Лян в толпу мятежников, бесчисленных, как муравьи. Сея повсюду свою ересь, ты отравил воздух вокруг себя невыносимым смрадом. Да тысячи казней для тебя было бы мало! На последних словах его голос вновь набрал гневную силу. Хоу добавил, тихо и спокойно: — На помилование не может рассчитывать никто. Ни ты, ни твои соумышленники и приспешники, даже ежели вовремя донесут о преступных деяниях. Почтеннейший Лао весело подхватил: — А что донесут, сомнений нет — в отличие от тебя, им-то не приходится рассчитывать на освобождение от тела, так что они надеются, что их конец не будет подобен участи их наставника. Хоу невозмутимо продолжал: — Что касается тебя, то слишком многих ты соблазнил и заморочил. Даже ежели бы противозаконно вышло тебе помилование, чего быть не может, кто-нибудь до тебя да добрался бы. Вот, те же варвары-хуа — ты ведь того, кого они в суеверии своем свято чтят как прямого потомка их мерзостных варварских духов, собрался сожрать на закуску, как простую змею [26]. Хуа жестоко мстят за то, что считают святотатством. А ты, по их суеверию, великий грешник! Лю Бабай вдруг встрепенулся и во все глаза уставился на хоу. А тот снова обратился к имперскому ревизору: — Не вижу смысла дальше толковать с лиходеем — он закоснел в своих мерзостях. К таким применим приговор даже не из трех слов [27], а из одного: «Руби!» И с легким поклоном осведомился: — Надеюсь, господин имперский ревизор не откажется разделить нашу скромную трапезу? Буду ждать вас в своем шатре. Почтеннейший господин Лао поблагодарил, поклонился и величаво удалился. Хоу остался стоять, задумчиво рассматривая телегу с пленником. Тот снова заговорил, причем дерзости в нем заметно убавилось: — Ощущая в душе раскаяние, ничтожный преступник Лю хотел бы поведать о своих гнусных замыслах. Хоу скучающим тоном ответил: — Замыслы твои меня не интересуют. О них я и сам могу поведать: хотел, заманив простолюдинов призраком чистого правления, поднять мятеж в Сяньчжоу и сопредельных провинциях и взбунтовать пограничье, чтобы провозгласить себя небесным императором Золотой заставы [28]. Пухлые щеки Лю Бабая заметно побелели. Хоу все так же скучливо продолжал: — Войдя в преступный сговор с юйским чиновником Инь Цю, ты стакнулся с проклятыми хуа. Инь Цю же, виня преступника Сяо Цзинхуаня во всех бедах народа хуа, помог тебе его изловить, подав сигнал с помощью огненной ямы под предлогом нужного для коронации обряда. Тут хоу понизил голос: — Ведаю даже о том, как вы, разбойники, вовлекли в свой преступный замысел государева брата бейлэ Жэнь-вана, поманив его престолом, а Жэнь-ван обещал пожаловать тебе титул наставника государства [29]. Подняв смуту с помощью Жэнь-вана и предателя Вань Ши, вы намеревались затем объявить, что дом Сяо утратил «небесный мандат» и трон должен перейти к Истинному государю, то бишь к тебе, негодяю. Лю Бабай криво усмехнулся: — Да его высочество Жэнь-ван еще в правление покойного У-ди рад был с кем угодно стакнуться от зависти к старшим братьям. Да и нашими обрядами по «укреплению внутреннего» не пренебрегал. А у самого-то — с тутовый червяк и в постельных боях слабоват. Видать, рассчитывал, что мы ему новый отрастим! Хоу прервал его непристойные речи: — Как смеешь! Один из охранников размахнулся, и ударил Лю Бабая по лицу. Тот вытер кровь с губы и, как ни в чем не бывало, заговорил снова: — А вот Вань Ши — тот действительно смешон. От любви к разбойнику и самозванцу Сюэ Фэньлану, чьи косточки давно сгнили на Мэйлин, готов был повергнуть в прах города и области. А Фэньлан-то вскормлен тем же молоком, что и хуаская сучка Цинь Баньжо... Хоу побледнел и кивнул охранникам. В ужасу Чуньмэй, те набросились на Лю Бабая и принялись его избивать. Почему хоу стерпел оскорбление государева брата, но не стерпел, когда презрительно отозвались о каком-то давно покойном солдате? Чуньмэй вспомнила страшную поминальную песню, которую некогда спел изменник Вань Ши. Что же там произошло? Лю Бабай кричал во весь голос: — Светлейший хоу воистину обладает небесным величием! Я, преступная душа, бунтарских да срамных речей более вести не посмею! Наконец, избиение прекратилось. Один из охранников вздернул Лю и грубо посадил его на колени. — Чтоб больше не смел дерзить главе! Лю Бабай, кряхтя и постанывая, подобострастно осведомился: — Что же интересует светлейшего хоу? Куда только делись его надменность и высокомерие! — Ты слышал вопрос. Лю Бабай помялся, потом сказал: — Для белого камня нужен порошок весенней радости из Вэй. Его в горы доставлял аптекарь Кан. Чуньмэй вспомнила свою беседу с любезным господином с Севера и вздрогнула: он, оказывается, отравой торговал! А на вид не скажешь. Она мотнула головой, чтобы отогнать навязчивый образ изуродованного, залитого кровью лица. Хоу между тем спокойно заметил: — И это я знаю. Кан мертв, спросить, откуда брал, некого. — Кан говорил, что порошок поставлял торговец из Чанъани Цян Второй, иначе Цян Чицзинь [30]. — Вот как? Только порошок навевает сладкие грезы, а не обращает, как белый камень. Чуньмэй удивилась — надо же, а она думала, что это одно и то же! Лю Бабай поколебался, потом, видимо, решился: — Туда еще грибы идут. Такие… особые. Называются «мощь и радость» [31]. Растут в горах, деревенские их собирают на продажу. От них бывает резь в желудке и рвота, а вот если подбавить грибной настой к весенней радости, действие усилится. Хоу спросил с явным недоверием в голосе: — И всё? — Ну… — Решай сам. Хочешь — говори, хочешь — нет. Мне твоей гнусной разбойничьей рожей любоваться недосуг. И снова Чуньмэй почудилось, что хоу закинул удавку и медленно затягивает. Лю Бабай облизнул разбитые губы: — Чтобы обратить, нужен сам камень. Сам по себе он мягкий белый камешек, вроде известняка, но в соединении с грибом «мощь и радость» и другой радостью, весенней, проявляет свое истинное могущество. Толкущий Сунь говорил, что добывают его… Тут он хихикнул: — Добывают в Пурпурной пещере [32]. Не знаю, что… Договорить ему не дали: охранник ударил его кулаком в лицо. — Как смеешь снова оскорблять слух главы непристойностями! Чуньмэй показалось, что она ослышалась. Как в «Пурпурной пещере»? Это же… Хоу поморщился: — Шутник был твой Толкущий. За такие шутки ему в Темном царстве придется лишний раз искупаться в реке нечистот [33]. А ты, значит, ему на слово верил? Лю Бабай слизнул кровь с губы и невнятно ответил, словно оправдываясь: — Верил. Камень доставляли вовремя, нехватки не было. Почему было не верить? Хоу заметил: — Не сильно ты помог. Кан мертв, Цян мертв, а непристойности в зачет на пойдут. Лю Бабай снова облизнул губы и спросил: — А если светлейший хоу получит список всех известных мне лазутчиков и соглядатаев, которых хуа держат в Да Лян? — Тогда мести хуа тебе не миновать. В ответ на эти слова Лю Бабай облегченно выдохнул. — Я готов написать, ежели дадут бумагу и кисть. — Дадут, ежели припишешь еще и собственных подглядчиков. Дать хуа и прочим твоим разбойникам уйти — великодушие. Такому, как ты, оно не по мерке. Лю Бабай подумал и молча кивнул. Хоу обратился к охране: — Отвести в палатку, руки развязать, дать кисть, растертую тушь и бумагу и пока не напишет — стоять кругом и глаз не сводить. Напишет — доставить бумагу мне в шатер. Те поклонились: — Слуги принимают приказ. Хоу снова повернулся к Лю Бабаю: — Пиши. Времени у тебя до завтрашнего утра. Утром мы отправляемся в Тяньцзинь, а варвары — в Ся. Лю Бабая повели, хоу тоже собрался идти, как у телеги появился Чжэнь Пин с голубым халатом на соболях. Поклонился и сказал: — Глава, княжна просила позаботиться о здоровье. Хоу вздохнул, но возражать не стал и позволил себя закутать в меха. Придерживая ворот рукой, посмотрел на застывшую столбом у телеги Чуньмэй и спросил: — Что хочешь сказать, девица Чуньмэй? Заслышав имя, Лю Бабай, который далеко отойти не успел, обернулся и проговорил: — Светлейший хоу спрашивал про моих подглядчиков? Вот, одна стоит! * * * Откуда? Откуда святому наставнику Лю известно ее имя? Жуйгу донесла? А Лю Бабай продолжал: — «Тихая, скромная, милая девушка»[34], верно? Толкущий Сунь лично выбрал по моему поручению. Отцу даже особо угрожать не пришлось: у него дочку уже брали на развод, знал, что перечить не стоит. Хоу посмотрел на Чуньмэй. Та упала на колени: — Светлейший хоу, клянусь — отец про наставника Суня ни слова не говорил. Сказал: «Поедешь в столицу, служить в богатом доме». Я, глупая, недостойная, преступная девка Пань Четвертая, лишь почтительно подчинилась отцу! Лю Бабай с удовольствием продолжал: — Знала, не знала, а о том, что хуа меня обманывают, исправно донесла. Хоу спокойно сказал: — Донесла. По моему приказу. Лю Бабай осекся. — Чтобы использовать людей вслепую, надобно знать людей. Ты же не смотрел в людские души, полагая, что всеми одинаково движут страх, корысть и похоть. Ты побрезговал разглядеть малый камушек на твоем пути — и твоя бешено несшаяся повозка ныне разбилась. Чуньмэй с облегчением выдохнула — вроде хоу ее не винит. Сейчас она всю правду скажет! И пусть подлый обманщик Лю слушает! — Светлейший хоу, недостойная осмеливается доложить: она знает, где находится Пурпурная пещера. * * * В тот день они копали корни папоротника ши-чан-шен. Еще надрали березовой коры для батюшки — он собирался подкрасить усы [35]. Потом на берегу ручья, среди зарослей бересклета и посконника, Вторая углядела ягоды земляной шелковицы [36]. Трава не то, чтобы совсем редкая, но наткнуться на нее — удача. Они пошли вдоль берега, выбирая ягоды, пока не добрели до небольшого водопада. И тут им повезло снова — на склоне у водопада они увидели резные листья инь-ян-хао [37]. За цзинь корней инь-ян-хао торговец Цао дает по четверть фыня серебра. А сушеные листья — четверть фыня за три ляна [38]. Батюшка будет доволен! Вторая, цепляясь за камни, полезла вниз, они с Третьей карабкались следом. Брызги воды холодили разгоряченное лицо, день был ясный, с собой матушка дала просяные лепешки, и бродить по лесу было всяко приятнее, чем целый день, не разгибаясь, полоть или мотыжить. Батюшка отпустил только потому, что к утру ждали почтенного Чжая, и тут такое везение! Вторая спустилась почти до середины водопада, наклонилась и принялась копать. Она всегда была самая отважная — не боялась ни высоты, ни диких зверей, ни змей. И в этот раз ее не смущало, что обросший мохом камень, на котором она устроилась, не слишком прочно держался и слегка пошатывался, когда она тянулась за растениями, что росли ближе к водопаду. Четвертая так низко спускаться не рискнула. Выбрала камень, рядом с которым росло сразу несколько кустиков инь-ян-хао, и стала осторожно их окапывать, чтобы вытащить с корнем. Третья устроилась еще выше. Они копали, перебрасываясь шутками. Шуточки Второй вгоняли Четвертую в краску — ну, так ведь «что копаем, о том и говорим», как заявила та. Дело спорилось, они уже предвкушали, как покажут корни батюшке, как вдруг снизу послышались чужие голоса. Голоса в лесу — всегда не к добру, это дочери Паня Среднего заучили с ранних лет. Хорошо, если люди. Потому что звуки громкой человеческой речи и гул голосов может издавать и гадина по имени «ци». Говорят, если прикрикнуть, она уходит…. Бывает и так, что голос слышен, а говорящего не видно, и кричи — не кричи, приближается. Тогда надо кинуть в него белый камешек, он остановится. А еще могут вопить горные бесы, требуя пищи. Сестры распластались на земле и притаились за камнями. Авось, прохожие не заметят, что земля вскопана! У подножия водопада появилась вереница людей, во главе которых шел наставник Сунь. Четвертая его и узнала-то не сразу. Шелковое желтое одеяние, вышитое знаками инь-ян и мудреными символами, тот сменил на простую мужицкую одежду из грубого холста, а высокую даосскую шапку — на засаленную головную повязку. К спине его было привязано большое зеркало — всякий знает, что оно служит для защиты от оборотней. И двигался он как-то странно: выставляя вперед то правую, то левую ногу, потом по очереди их подтягивая, а то сводя ноги вместе [39]. Четвертая изо всех сил сжала прикрепленный к поясу защитный амулет. Хотя чем он поможет, коли наставник Сунь заметит? Он от демонов да волков, сам же наставник и писал. Наставник остановился у подножия, повернулся лицом к водопаду, развернул полоску белого шелка с киноварно-красными письменами, возложил ее поверх ближайшего большого камня и трижды произнес: — О ратоборствующие воины! Приблизьтесь и маршируйте шеренгами передо мной. Все девять знаков, постоянно налагайте на них тайное заклятие. Пусть ничто не сможет затруднить мои поиски насущного Дао-Пути! [40] Потом дождался, пока подойдут все остальные и громко возгласил: — О Великая Белизна! О Полководец мрака Великого Инь! Лишь мне одному откройте Пурпурную пещеру! Не открывайте ее другим людям! Пусть человек, который увидит это таинство, станет как связка хвороста, а тот, кто не увидит, но узнает, окажется не-человеком [41]. И люди стали один за другим заходить прямо в водопад, пока все не скрылись из виду! Скоро изнутри послышался стук, который не мог заглушить даже шум воды. Сестры переглянулись — было ясно, что надо срочно уходить, и так, чтобы не заметили. Неизвестно, сколько наставник со своими людьми пробудет внутри. Вторая сделала знак: «Наверх!» Четвертая поправила висевший на шее мешок с кореньями и, стараясь двигаться как можно тише, полезла вверх по склону. Вниз она не смотрела — и без того страшно! Следом, задыхаясь, лезла Третья — она была полнее и ей приходилось тяжелей. Они еле-еле успели перевалиться через крутой уступ, как внизу снова послышались голоса. Люди выходили из водопада, нагруженные небольшими, но видно, что тяжелыми мешками. Наставник вышел последним. Повернулся к водопаду и воскликнул: — О сила инь горы Хэншань, о сила ян горы Тайшань! Да будет Пурпурная Пещера скрыта от людей, доколе небесное не совпадет с земным в царстве грядущих мудрецов, доколе фениксов не станут держать как простых кур, а цилини не уподобятся коровам. Наставник и его люди давно ушли, а сестры Пань все лежали, страшась подняться. Наконец, Вторая решительно встала, отряхнулась, засунула за пояс лопатку, которой копают корни, и сказала: «Мы ничего не видели и ничего не слышали. Инь-ян-хао нашли на берегу ручья». Через месяц Вторую увели на развод. * * * Чуньмэй стояла у повозки и сквозь падающий снег смотрела, как складывают шатер хоу. Снег пошел с утра, и при сборах его приходилось стряхивать с холста палаток. А вот если бы вчерашней ночью, когда спали под открытым небом… Чуньмэй зябко поежилась, и спрятала руки глубже. Халат она привела в порядок: зашила прореху на рукаве, засунула обратно клоки ваты и заделала дыры. С вышивкой было хуже: подобрала распустившиеся нитки и закрепила, как могла, концы. Но все же вид стал поприличнее, а в Тяньцзине выдадут новый — это госпожа Нэнхун обещала. Госпожа Нэнхун обрядилась в подобающий ее положению коричневый халат с меховой отделкой (скромно, но добротно и недешево), волосы велела собрать в «Двойной узел с петлей» и снова превратилась в старшую прислугу из знатного дома. Глядя на то, как она скользящей походкой двигается по лагерю и чинно кланяется, не верилось, что совсем недавно она в простом доспехе варила похлебку на костре. Впрочем, то, что люди редко бывают тем, чем кажутся, Чуньмэй усвоила крепко. Хоу, стоя у костра и кутаясь в соболя, разговаривал о чем-то с имперским ревизором в теплом темно-бордовом плаще, отделанном черно-бурой лисой. Вчера на обеде тот снова вел себя как добродушный дедушка, но Чуньмэй, поднося со всей положенной изысканностью похлебку из конины и сухие лепешки («Мэйсян убили, будешь за нее», — распорядилась госпожа Нэнхун), все вспоминала, как они с хоу рассуждали о палачах и пытках. Ни о Лю Бабае, ни об участи его приспешников за едой не было сказано ни слова: говорили исключительно о том, как исправить нравы в Сяньчжоу. Почтеннейший Лао Сюеань, печально качая головой и вздыхая, заявил: — Нравы в Тяньцзине таковы, что стоит сказать, что такой-то обладает высокими моральными качествами, как он становится общим посмешищем. На это хоу заметил: — Ханьский Гао-цзу [42], овладев Поднебесной, стал назначать на должности по личным достоинствам, жаловать почетные ранги по заслугам, способных брал на службу, неспособных отвергал, и тогда стали ценить благородных мужей. Государь Ань-ди следует его примеру. Раньше Чуньмэй пропускала такие речи мимо ушей, а теперь задумалась — что хотел сказать хоу? И чем грозят его речи чиновникам в Тяньцзине? Особенно когда имперский ревизор поклонился и ответил: — Я, старый, уже начал, как говорится, изыскивать способных к «работе на той горе» [43]. И понятно же, что речь вовсе не о горном деле! Ох, уж эти господские премудрости — никак не разобраться! Но это было вчера. А сегодня с утра Чуньмэй смотрела на успевшую стать привычной картину дорожных сборов: как складывают палатки, запрягают повозки, седлают лошадей. И все под громкую варварскую музыку — посольство из Ся тоже собиралось в дорогу. Из повозки выглянула госпожа Нэнхун и велела: — Поскорее отнеси драгоценной княжне теплый плащ — а то похолодало, да и снег идет, не дай Серебряный дух, барышня еще простудится. Чуньмэй сказала «Слушаюсь!», взяла синий, опушенный белым мехом плащ и отправилась искать княжну. Миновала полуразобранный шатер хоу, большой костер, у которого по очереди грелись императорские гвардейцы, несколько грузовых телег, которые бойцы хоу затягивали холстом и обвязывали веревками, арестантскую телегу с Лю Бабаем (тот, съежившись, дрожал в солдатском плаще, время от времени встряхивая головой, чтобы стряхнуть снег с волос; охранники топтались вокруг и недобро поглядывали по сторонам), повозку имперского ревизора — в нее как раз заносили подушки и разогретые на костре камни. И наконец увидела белый с голубым доспех княжны. Та отдавала какие-то распоряжения двум спешившимся конникам. Чуньмэй подошла поближе: — … все ли промазали копыта. Чтобы потом не оказалось, что лошади скользят и спотыкаются! Княжна увидела Чуньмэй, кивнула, и только хотела что-то сказать, как раздались громкие голоса: — … попрощались со светлейшим хоу и, наконец-то, в путь. В Иргае заждались! Чих Кухрух с Ебу-ганьбу. А с ними красавчик Тоба Ао и посольская челядь. Только переводчика нигде не видать. Довольные, румяные, громкоголосые. И говорят по-ханьски. Увидев посольских, княжна напряглась. Отвела глаза, и продолжила что-то про лошадиные ноги. — Хороши южные красотки, а наши лучше! Жаль только, не успели на Юге прикупить для забавы этих самых, которые с семенем птицы Пэн! [44] Ебу-ганьбу. Подмигивает и облизывает губы. Порыв ветра донес до Чуньмэй резкий запах «Прожигающего внутренности». Ебу-ганьбу ответил Тоба Ао. Подкрутил усики и заявил: — Брат Ебу, да разве ж в Цзиньлине можно найти настоящие? Там все заполонили своими подделками жители Юньнани. А отличить легко — если такое семя встряхнуть, то оно будет двигаться само по себе, но настоящие пилюли при движении издают еще и звук... Дальше все случилось так быстро, что Чуньмэй не успела даже сообразить, что к чему, тем более, испугаться. Княжна резко развернулась, сделала несколько размашистых шагов и с такой силой ударила Тобу кулаком в лицо, что тот отлетел на три чи! И, повернувшись к ошеломленным тангутам, холодно произнесла: — Так будет со всяким, кто станет своей грязной клеветой поганить честное имя подданных князей Му! Тоба Ао, пошатываясь, поднялся на колени. Глаза его злобно сверкали, кулаки сжимались и разжимались. Чуньмэй в ужасе замерла: сейчас варвар бросится на княжну! Но Тоба Ао, вместо этого, одним рывком вытащил из волос заколку, сильно тряхнул головой, так что мелкие косички рассыпались по плечам, застонал и стал царапать лицо ногтями [45]. Что это он? Помешался от стыда? Чих Кухрух и Ебу-ганьбу переглянулись, и Чих-Кухрух сказал на своем тягучем, запинающемся ханьском: — Достойный Тоба Ао еще не сделал подобающей прически, а уже пытается вести себя подобно нашим воинам, но в обстоятельствах, того отнюдь не требующих. Умоляю драгоценную княжну простить ненадлежащее поведение нашего гостя! Ебу-ганьбу подхватил: — Сражения с врагами Государства Великого Лета, несомненно, выбьют из него дурь. Княжна, прикусив губу, ответила: — Узнав, что благородный Тоба Ао готовится присягнуть на верность его величеству уцзу, я щажу его жизнь из уважения к государству Великого Лета. После чего уже любезным тоном продолжила: — Несомненно, его величество уцзу будет счастлив, что ныне с помощью верных слуг Чих Кухруха и Ебу-ганьбу обрел не только большую и маленькую змею, но и благородную воинственную птицу из Северной Янь. Ебу-ганьбу расхохотался: — Да еще и целый обоз пестрых певчих пташек, исполняющих хуаские напевы! Сложил руки на груди и поклонился: — Не извольте гневаться, драгоценная княжна. Нам, западным варварам, теперь, благодаря сиятельному супругу вашему, чего еще желать? Княжна, милостиво улыбаясь (оказывается, она и так умеет!) сказала: — Эти пустяки не стоят того, чтобы задерживать благородных гостей беседой. Желаю достойным Чих Кухруху и Ебу-ганьбу счастливого пути! И слегка поклонилась на воинский манер. Чуньмэй вовремя сообразила накинуть ей на плечи плащ. * * * — Вижу, любезная супруга сумела вразумить негодяя Тобу, не прибегая к мечу. Хоу. Стоит, улыбается. Когда подошел, непонятно. Княжна порозовела, поправила хоу ворот халата, легко прикоснулась к руке и сказала: — На будущее запомнит, что не со всеми уместно распускать свой поганый язык. Хоу усмехнулся: — Давно известно, что дикий яньский гусь лишен не только добродетели, но и ума. В противном случае, разве стал бы он звать к Гусиным вратам... [46] Княжна прицокнула языком: — Да ну их совсем! Брат Линь Шу, ты уже приложил мышьяк к западному чирью [47] — и теперь можешь облегченно вздохнуть и позаботиться о собственном здоровье. Хоу с княжной просто стояли и улыбались, а Чуньмэй вдруг стало неловко, словно она за ними подглядывает. * * * Чуньмэй прислонилась к стенке, засунула за спину узел и приготовилась к выматывающей тряске. Караван вот-вот тронется в путь. Впереди и по бокам — гвардейцы Чанлинь-вана, потом господские повозки и грузовые телеги, дальше бойцы хоу конвоируют вереницу связанных белых овец. Бойцам досталось самая нелегкая задача: овец тошнило и выкручивало, они выли дикими голосами, спотыкались и падали, и подгонять их приходилось ударами бичей. Замыкали процессию конники княжны. У них кто-то все время вырывался вперед, обгонял караван и обозревал округу. Чуньмэй вместе с госпожей Нэнхун, как могли, разместилась в крытой повозке с вещами княжны. На дно свалили подстилки и одеяла, по бокам засунули посуду, втащили сундук с нарядами и большую лакированную коробку со всем, что надобно для украшения лица и волос. Места оставалось немного, но они все-таки сумели втиснуться. Повозка наконец-то стронулась с места и медленно, скрипя и покачиваясь, двинулась по неровной земле. Чуньмэй привычно вцепилась в стенку. Трястись в полумраке было скучно, а сон, как назло, не шел. Госпожа Нэнхун давно задремала, а Чуньмэй все вспоминались события последних дней. Сначала она думала о Мэйсян. Вот, бедная, погибла ни за что! И хорошо, если быстрой и легкой смертью. Одно утешение: добрая княжна распорядилась позаботиться и о достойных похоронах, и о семье погибшей служанки, так что стать неприкаянным духом-гуй Мэйсян не грозит [48]. Потом вспомнилось то, что рассказывал хоу Чанлинь-ван. Чуньмэй вдруг поняла, что все это время видела в нем Эрлан-шеня — прекрасного, недостижимого и неуязвимого обитателя небес, а не земного человека. А теперь восхищение ушло: на его место пришло... Пожалуй, чувство, которое она испытала, когда брела по степи с хоу: господа тоже люди, они не только причиняют боль, но и сами способны ее испытывать. Они живые, а не идолища в роскошных одеяниях. В голову полезли непрошеные мысли о Лю Бабае, Второй сестрице и батюшке, который, оказывается, знал, зачем Четвертая вдруг понадобилась в столице. Ну, или догадывался. Стало совсем тошно. Чуньмэй, решившись, подползла к входу, и выглянула наружу. И оторопела. Потому что у скакавшего мимо всадника были уж слишком знакомые черты. Неужто хоу? Но он же… Ему же… Чуньмэй додумать не успела: появилась, тоже верхом, княжна, перегородила дорогу и гневно поинтересовалась: — Где успел добыть коня? Хоу пожал плечами: — Доблестный Ебу-ганьбу поднес на прощанье. Сказал, резвый и выносливый. И потрепал коня по холке. (Чуньмэй поневоле стала разбираться в конских статях: когда вокруг одни конные и только об этом и говорят, не хочешь, а научишься). Но княжна не успокоилась, и, прищурившись, спросила: — А Линь Чэню что наговорил? — Ничего. Он сам признал, что после воздействия иньской пневмы на плоть и кости необходимо разгонять кровь и ци, упражняя тело и пребывая в движении. — Ах, в движении! Тогда нагоняй! И, к изумлению Чуньмэй, княжна пришпорила своего коня и рванула вперед. Хоу рассмеялся, пригнулся и поскакал за ней. Чуньмэй высунулась из повозки чуть не по пояс, но два всадника быстро исчезли из вида. Ветер донес только отголоски смеха. * * * Старшая сестра приподнялась в стременах и огляделась. Караван скрылся за окоемом, оставив за собой широкую полосу изрытой и истоптанной рыжеватой земли. Она обернулась и сказала Второй сестре: — Наконец-то. Лесной Чуткур [49] отбыл на юг, государь — на запад. Нам тоже пора! Ударила коня плеткой и выкрикнула: «За мной!» Маленький отряд скакал по степи. Вторая поравнялась со Старшей и спросила: — Старшая сестрица, как поступим с Лю Бабаем? Я так на него зла, что готова сама отсечь ему янское орудие и голову! Не сыграть ли мне с ним такую же веселую шутку, как ты с предателем Инь Цю? Старшая небрежно обронила: — Никому не сбежать от своей судьбы. Вторая подхватила: — А нашему государю — тем более. И обе расхохотались.

* * * Белый камень рукавом я отряхну И возьму свой цинь, не трогая струну… Звук за звуком цинь рождает в тишине... Или это шорох темного ручья? Душу отдал пальцам, пробежавшим по струне, И не знаю, что здесь — Древность, что здесь — я. Ли Бо, «Ручей во тьме»

Примечания: 1. «Хуаньси Фо» — «Веселый будда», название неприличной фигурки с выдвигающимся членом. 2. «Ян Да» — это тоже не имя, а прозвище солдата, означает «большой член». 3. «Ао», имя яньского аристократа из рода Тоба переводится как «Гордый». 4. Язык в три цуня и без изъяна — обр.: остёр на язык, хорошо подвешенный язык, язык без костей. 5. Отсылка к тангутской легенде о том, как один из священных предков тангутов поймал и отымел дракона. 6. Один из государей Ся сочинил песню «Линчжи» о мифических волшебных грибах. Вырезанный на камне текст песни перечисляется в числе немногих остатков былого величия Ся после монгольского завоевания. 7. Тоба Ао исполняет фрагмент той же самой фривольной песенки, что пел в саду усадьбы Линь-хоу: Мы были едины, как лотос двуглавый; Как рыбки, любили резвиться и плавать. К тебе привязалась я с первой же встречи. Судьба беспощадна — ей трудно перечить. О, как это странно и непостижимо - Меня перестал навещать мой любимый! Хозяйка навесила всюду запоры, В саду кобелей бродят алчные своры. И сука-служанка шпионит коварно. Цветущие весны теряю бездарно! Песенка взята из романа «Цзинь, Пин, Мэй» («Цветы сливы в золотой вазе»). 8. «Гусь» — «янь». На таошуйском диалекте звучит так же, как название государства Северная Янь. 9. Такое сиденье могло раскладываться и как современный шезлонг. 10. Старший брат — также активный и/или старший в гомосексуальной паре. 11. «Хуабэнь» — народная повесть, часто фантастического содержания, а не изобретенный нами эвфемизм по типу «бляха-муха». «Хуабэнь» в значении «чушь, брехня» один из соавторов встретил в китайском фанфике. 12. Выражение, говорящее о крайней ненависти. Взято из «Го Юй» («Речи царств»). Сбежавший принц Чжун-эр и его дядя и любовник Ху Янь укрывались у племени ди. Наконец, Ху Янь напоил и увез Чжун-эра, чтобы тот начал борьбу за престол. Чжун-эр, протрезвев, погнался за Ху Янем с копьем, крича: «Если дело не удастся, я съем твое мясо и мне его не хватит!». Тот ответил: «Если дело не удастся, я не знаю, где мне придется умереть, и кто тогда будет бороться за мое мясо с шакалами и волками! Если же мы победим и добьемся успеха, разве у вас не будет в Цзинь сколько угодно нежной и прекрасной еды, которую вы будете с удовольствием есть. Мое мясо дурно пахнет, будет ли тогда вам в нем нужда?». Таким образом, Ху Янь убедил Чжун-эра в правильности своего шага («Го Юй» («Речи царств»). «Речи владения Цзинь». Раздел 4 «Вэн-гун», 109). Юй подразумевает примерно то же самое: он разгневан, но понимает, что Тоба Ао поступил в его интересах. 13. В Юньнани во время «лунных танцев» парни и девушки свободно выбирали себе половых партнеров. Иногда это заканчивалось браком, иногда нет. Часто муж сам понимал, что жена до свадьбы успела погулять и первенец не от него и наследником становился второй сын — без трагедий, вроде той, что сопровождала историю Цзинжуя. 14. Основателя династии Мин, который почти через тысячу лет после описываемой эпохи правил под девизом «Хунъу» («Разлив воинственности»), звали Чжу Юаньчжан. Его фамилия пишется тем же иероглифом, что и фамилия Чжу Ланьцзинь: 朱. Однако он происходил из бедных крестьян (настолько бедных, что вся семья погибла в голод, а сам будущий император был вынужден стать буддийским монахом). В нашем фаноне пророчество о том, что из дома Чжу выйдет Сын Неба, было произнесено неким святым монахом-физиогномистом на основании физиономии министра Чжу — отца Чжу Ланьцзинь и Чжу Юэ (начальника Регистрационной палаты, более известного как «извращенец Чжу»). Именно из-за пророчества императрица Янь и выбрала Чжу Ланьцзинь в жены своему приемному сыну. Но императрица просчиталась: Чжу Юаньчжан был потомком сосланного и опустившегося Чжу Юэ, в северной ссылке женившегося на простолюдинке, которая его частенько поколачивала. Пророчество, помимо прочего, объясняет, почему у Юя была только одна жена и не было наложниц. 15. Cогласно общепринятым представлениям того времени, секс в течение ста дней после излечения от серьезной болезни неизбежно заканчивался гибелью пациента. Впрочем, варвары не придерживались этого правила. 16. «Южный ветер», т.е. гомосексуальные связи, считались забавой для молодежи. С возрастом мужчины больше думали о подпитке своего здоровья женской инь. 17. «Хуа» — «цветок» по-китайски, на ханьхуа звучит как название народа хуа, ибо хуа (по мнению хуа) — это «цвет мира». В китайском название народа хуа звучит как «хитрый, скользкий». Юй показывает, что понял — переводчица из «сестер»-хуа. 18. Т.е. полосами из бычьей кожи, чтобы ослабить боль от ударов. 19. Разновидность пытки — на глаза накладывали мешочки с негашеной известью. 20. «Стал из навозного жука цикадой» — иносказание для удачной карьеры евнуха. Одновременно цикада в классической поэзии выступает как метафора «возвышенного духа старины» (ср. фигурку цикады в сцене встречи Мэй Чансу со стариком-наставником в сериале). 21. Конфуцианство осуждает праздные забавы и буйноскачные пляски! 22. Чуньмэй снова просит прощения за эпизод с конфетами. Несоразмерное самообвинение — часть вежества: «заслуживаю смерти» говорилось даже при отсутствии проступка. 23. Непрозрачный красный шарик из коралла в эпоху Цин носили на официальной шапке-гунмао чиновники второго ранга (чиновникам высшего, первого ранга, полагался прозрачный шарик из рубина). Мы решили использовать это различие, хотя понимаем, что это исторический анахронизм. 24. Как государственного изменника Лю Бабая ожидает «казнь тысячи порезов» («линчи», «затяжная бесчеловечная смерть»). Казнь состояла в срезании с тела небольших кусочков в течение длительного времени. Длительность зависела от мастерства палачей и могла доходить до недели. Именно такой казнью в каноне был казнен Ся Цзян. 25. Имперский ревизор ссылается на «Рассуждение о народе» из трактата «Шань цзунь шу» («Книга правителя области Шан», перевод Л. Переломова), II, 5. Конфуцианцы, несмотря на критику легистов, активно использовали целый ряд разработанных теми техник управления. Ответ Линь Шу — также из «Шань цзунь шу», III, 13 — 14. 26. Титул Сяо Цзинхуаня «Юй» звучит так же, как приставка к названиям съедобных гадов (разных видов змей, черепах и т.п.), обозначающая их пригодность в пищу. Светлейший хоу изволил пошутить. 27. «Приговор из трех слов» — «доказательства не нужны» был, по преданию, произнесен по делу полководца Юэ Фэя, считающегося образцом китайского патриота. История Юэ Фэя, боровшегося за освобождение Севера Китая от варваров-чжурчжэней и загубленного предателем-министром Цинь Гуем, несколько напоминает историю Линь Се. 28. Титул заимствован из пророчества в даосской «Книге Великого равенства» («Тайпин цзин», I — II вв.). 29. «Го ши» — титул даосского мудреца в качестве советника императора. 30. «Чи цзинь» — красное золото. 31. «Мощь и радость» — «Вэй си» (древесный гриб, упоминаемый в «Баопу-цзы»). 32. Пурпурная пещера — широко распространенная метафора для влагалища. 33. Река нечистот Найхэ протекает в четвертом отделении даосского ада, куда, в частности, попадают жулики-торговцы. 34. Лю Бабай тоже не лишен образованности — ссылается на «Шицзин» (I, I, 1)! 35. Согласно капитальному труду «Пен Цао»( «Материя медика»), опубликованному Ли Шичэнем в 1578 году, папоротник ши-чан-шен (адиантум монопокровный) растет в горных районах. Его корень использовался как жаропонижающее и противопаразитарное средство. Пепел березовой коры был популярен как краска для седых усов. Здесь, а также в комментариях 36 и 37 использован русский перевод английского издания «Пен цао» с комментариями переводчиков (URL: https://info.wikireading.ru/236356). 36. «Земляная шелковица» — лютик жестколистный (название — потому что мелкие зеленые плоды напоминают шелковицу). Семена использовали при ревматизме, простуде, истечении семени, истощении («Пен Цао»). 37. Речь идет об ацерантусе стреловидном (Aceranthus sagittatus), который по-китайски называется «инь-ян-хао». Считался очень сильным афродизиаком (отсюда китайское название). В медицине использовались корни и листья. Снадобья из инь-ян-хао рекомендовались при мужском и женском бесплодии, причем китайские источники подчеркивали их исключительную эффективность («Пен Цао»). 38. Лян 市两 — 50 грамм, цзинь 市斤 — 500 грам. 39. Наставник Сунь идет т.н. «юевым шагом», описанном в трактате «Баопу-цзы» («Мудрец, объемлющий первозданную простоту»): «Правила юева шага таковы: надо встать прямо, правая нога впереди, левая нога сзади; потом левая нога впереди, правая нога сзади; потом обе ноги, левая и правая, соединяются вместе. Это один шаг. Потом впереди правая нога, затем левая нога, потом правая нога подтягивается к левой ноге, и они оказываются наравне. Это второй шаг. Потом левая нога впереди, затем правая нога впереди, потом правая и левая ноги сводятся вместе. Это третий шаг. В этом и заключается метод хождения юевым шагом». 40. Наставник Сунь произносит тайное заклинание «шести цзя» («Баопу-цзы»). 41. В основе — реальные даосские заклинания, применявшиеся при вхождении в горы из главы 17 «О вхождении в горы и переправе через реки» трактата «Баопу-цзы». 42. Имеется в виду первый император династии Хань Лю Бан. 43. Образ из «Шицзина»: «камнем с той горы можно отделывать яшму». Лао Сюеань говорит, что уже ищет чиновников, способных руководить и направлять подчиненных, так что последние станут подобны «обработанной яшме». 44. Речь идет о бирманских колокольчиках «мянь лин»: «Бирманский колокольчик содержит семя [мифической] птицы Пэн. Эта птица необычайно сладострастна, стоит ей появиться, как все женщины бросаются врассыпную. Если ей попадается бирманская женщина, то птица ее хватает, желая с ней совокупиться. Поэтому местные жители делают соломенное чучело, облачают его в женские одежды, а в голову втыкают шпильки и цветы. Тогда птица совокупляется с этим чучелом и оставляет на нем свою сперму. Эту сперму собирают и помещают в двойную золотую пилюлю размером с горошину. Если мужчина введет эту пилюлю себе в член и потом совокупится с женщиной, то обнаружит, что его потенция сильно возросла. Но варвары не продают этих вещей иноземцам, их можно достать, только поймав варвара» (Тань Цань, ученый эпохи Мин). Напомним, что Бирма граничит как раз с провинцией Юньнань. 45. Тоба Ао поступает согласно обычаю тангутов, демонстрировавших таким образом готовность мстить после любого поражения, и одновременно призывает тангутов содействовать ему в его мести княжне. 46. Яньмэнь — «Гусиные врата», гора на севере Китая, над которой пролегали миграционные пути диких гусей с севера на юг и обратно. Приведем очередное стихотворение Сяо Цзинхуаня, посвященное Тоба Ао: Под полной луною гадюки блестит чешуя. Под ивою желтою с тенью сливается тень. Так в дикого яньского гуся влюбилась змея: «Уеду с тобою, мой милый, на склоны Яньмэнь!» Советница принца сумела его остеречь: «Конечно, обманет южанина северный гусь! Мороз над Заслоном Багровым свиреп, точно меч, Захочешь в Цзиньлин — он ответит тебе: не вернусь» Багровый Заслон — Великая китайская стена. Линь Шу намекает, что только очень глупый человек станет связываться с Сяо Цзинхуанем. 47. Западная Ся сравнивается с нарывом, угрожающим благополучию Лян, а Сяо Цзинхуань и хуа — с мышьяком, который в те времена прикладывали к нарывам на коже. Мышьяк — яд, но на своем месте полезен. 48. Такими духами часто становились погибшие насильственной смертью незамужние девушки, не исполнившие при жизни свои мечты о любви. 49. «Лесной» — потому что так переводится фамилия «Линь», а «Чуткур» — заимствованное у тюркских племен (с которыми хуа доводилось не раз воевать) название для обратившегося нежитью врага или врага, вернувшегося с того света.