Жимолость

Некоторые люди в мире - самодостаточные. Не те, кто способен прожить три вечера без друзей и телефона и не свихнуться со скуки, и не те, кто не ищет помощи, когда нужно вытащить голубя из вентиляции на кухне или постелить линолеум в коридоре. Истинная самодостаточность начинается с уважения к себе, с умения слушать себя и свои желания, своё мнение и интуицию. И почти всегда к этому прилагается недюжинный ум, огромный, как эльфийский лес дю Вельденварден, полный тайн и загадок, неожиданных мыслей, прячущихся там и тут, новых решений, или сюжетов, или музыкальных строчек, или строчек программного кода - самодостаточным людям никогда не бывает скучно в своём личном лесу. Бродить по тропинкам в поисках нового им порой гораздо занятней, чем общаться с людьми из настоящего мира, в которых они устают искать искры того, что им интересно. Так рождаются одиночки вроде Роберта - погружённые в себя и свои идеи, выныривающие в реальность просто потому, что иначе не выйдет. Такие запросто выжили бы на необитаемом острове, не испытывая мук из-за тяги к себе подобным - радовались бы, что им не мешают, и открыли бы новые законы физики, высекая формулы на плоских камнях. Но если эта тяга всё-таки возникает, если вдруг находится кто-то, способный удержать внимание такого взгляда, направленного внутрь себя, самодостаточные люди частенько страдают, потому что отчаянно не умеют общаться с кем-то ещё, кроме себя самих. Роберт, конечно же, настолько не драматизировал, потому что был человеком серьёзным (по крайней мере, так считал он сам, а разубедить его никто предусмотрительно не пытался), но нервничал очень сильно. После звёздного вечера в четверг и обмена "добрыми утрами" в пятницу на него напала нерешительность и ещё одна болезнь, которая называется "вдруг я скажу, а ему будет неинтересно" и проявляется у всех незаурядных людей, когда они вдруг влюбляются ни с того ни с сего. Он сердился и хмурился, подолгу держал в руках телефон, занеся пальцы над клавиатурой, готовый тотчас же поймать любую светлую мысль за пушистый хвост, но мысль не ловилась, Мартин, видимо, занятый в клинике, первым не писал, а Питерсон всё-таки просёк, что приключилось с коллегой, потому что больше почти не пялился, зато довольно мурлыкал себе под нос и пребывал в замечательнейшем настроении. Роберта всё это угнетало и злило ещё сильнее. Злился он на себя, исключительно на свою пещерность и неспособность придумать тему для разговора. Удивительное дело - они четыре дня болтали о каких-то пустяках, весело переругивались, как две собаки через забор, но стоило Роберту понять, что ему действительно, по-настоящему приятно общество Мартина, как глупый страх мгновенно парализовал все болтательные центры. В среду они спорили о том, как наследуется признак "ментальное бревно" и возможно ли появление ребёнка-"ментального бревна" у родителей-истеричек, и как на это влияет рыжий цвет волос. Сейчас, глядя на логи переписки, Роберт краснел, бледнел и потел от ужаса: наследуемость? истерички? "ментальное бревно"? Да как это вообще может прийти в чью-то голову и стать предметом двухчасовой дискуссии - с азартом, смехом и примерами из жизни?! Мартин так и не написал, сам он не мог выдать ничего на свой взгляд интересного, а скачки настроения от "поеду к нему прямо сейчас и скажу всё как есть" до "поменяю номер и перееду в Лондон" измотали Роберта так сильно, что вечером после работы он, ненавидя себя, уехал к маме. Пока Оллфорд полтора часа добирался до Эмпингема, спокойный вид возделанных полей, тянущихся мимо окон машины многие и многие мили, сбил с него зачатки нервного срыва. Вошедший в мамин дом Роберт Оллфорд снова стал почти прежним самим собой. После смерти отца она продала их семейный коттедж и переехала в другой, поменьше. Роберт скучал по большому старому дому, по его огромной двухэтажной библиотеке и множеству уголков, где можно было спрятаться с книгой на долгие часы, но понимал, что мама не могла иначе, и что этот весёлый голубенький домик с белой оградой, утонувший в цветущем саду, подходит ей как нельзя лучше. Здесь было тихо, близость большого озера ощущалась свежестью и душевным подъёмом, и если прибавить к этому исключительные мамины таланты в кулинарии, легко понять, почему Роберт от всех проблем сбегал именно сюда. Но в этот раз он просчитался. Не позвонил, перед тем как приехать, и теперь созерцал занятую подъездную дорожку: машина сестры и ещё чья-то, её Роберт видел в первый раз. Нет, его встретили с радостью - слишком уж редко семья собиралась вместе, - но двое гиперактивных племянников и очень разговорчивый знакомый, выпивший за ужином и оставшийся ночевать, поскольку был за рулём, совершенно не способствовали отдыху, на который Оллфорд рассчитывал. Всё следующее утро он прятался от горланящих близнецов, которые явно пошли в своего шебутного отца и не унаследовали спокойной задумчивости матери. Побродил по берегу озера, помог маме закинуть на чердак прочитанные книги и достать оттуда другие книги и старый торшер, на который она собиралась сшить какой-то чехол; потом его отловила Джолин, и под её строгим надзором он вместе с детьми собрал модель планера. Потом планер застрял на соседской яблоне, и пришлось использовать весь немаленький рост Роберта и стремянку, чтобы вызволить его оттуда. Потом был обед, близнецы ненадолго угомонились, обезвреженные вкуснейшим пирогом с курятиной и земляничным компотом, а мама достала ежевичное вино и устроила импровизированный пикник на веранде, пользуясь тем, что дети спят. Роберту опять не дали побыть одному. С другой стороны, это было даже здорово. За этот немного суматошный день - слишком много общения и детских криков, - времени на глупые мысли не нашлось. Пришли они только тогда, когда Роберт, попрощавшись со всеми, собрался и выехал обратно, домой. Он ехал и снова ломал голову над тем, как дать понять Мартину, что его знания небесных светил покорили его сердце. Снова включённый телефон мигал принятыми сообщениями, он ответил, но лёгкости не ощутил. Тревога за сутки никуда не делась. И всё бы продолжалось в таком же минорном настроении, но кошка всё решила за Роберта. В раннее-раннее утро воскресенья, когда ещё даже не встало солнце и птицы спали в своих тёплых гнёздах, Багира вдруг ни с того ни с сего взвыла не своим голосом - они с Робертом завтракали на кухне, - задрала хвост крючком и стала носиться по дому. Сначала Оллфорд не понял, что с ней творится. Потом, когда прошло полчаса, а энергии и децибел не убавилось, понял, что с этим надо что-то делать, и покорно пошёл за переноской. Он знал, что Мартин сегодня на дежурстве, и это прибавило ему решимости. - Опять не спишь? - приветствовал его парень. - Опять кошка, - в тон ему ответил Роберт, немного смущённый и встречей, и орущей зверюгой, и теми лёгкими разговорами, в которых они с Мартином зависали всю неделю, и тем, что он хотел, но боялся сказать. - Сам погляди. Мартин запер смотровую, чтобы Багира никуда не делась, затем открыл переноску и сел на кушетку рядом с Робертом - наблюдать. Того сразу повело, веки потяжелели, голову потянуло вниз, и он боролся со сном только той мыслью, что ему, чёрт возьми, необходимо объясниться, чтобы вернуть своей жизни некое подобие стабильности хотя бы в настроении. Багира словно смущалась тоже: долго сидела внутри, потом вылезла на полусогнутых лапах, озираясь по сторонам, медленно обследовала каждый угол, а когда немного освоилась, басом сказала "мау", рыкнула, фыркнула и стала тереться о ножки стола. Мартин, не отрывавший от неё взгляда, подошёл к ней и бесцеремонно заглянул под хвост. - Течка, - уверенно сказал он. И добавил весело: - Слушай, у тебя что, никогда даже черепашки не было? Такое ощущение, что ты не знаешь о зверях ну вообще ничего. Роберт кивнул, прикрывая глаза. Обратно открыть их уже не получилось, сон приятно укачивал, баюкал, расслаблял... Мартин коснулся его плеча. - Если хочешь, пойдём, уложу тебя в раздевалке. Оллфорд, собирая последние силы, помотал головой и поймал его ладонь. Помедлив - сомнения схлестнулись с решимостью, - коротко сжал и снова отпустил. Потом с усилием поднял голову, посмотрел в глаза: - Только с тобой. - Травы настолько плохи? - в голосе Мартина слышалась мурлыкающая улыбка и будто бы - облегчение. - Ты настолько хорош. Мартин тихо рассмеялся и медленно, словно нехотя, отступил. - Поезжай домой, - сказал он намеренно громко, стараясь разбудить. - До конца моей смены осталось два часа. Если через два часа ты не уснёшь сам, я помогу. Огромным усилием Роберт заставил себя встать на ноги и удержать в руках переноску. Мартин стоял с другой стороны стола, как можно дальше, чтобы чёртово биополе действовало слабей, и глаза его улыбались. Глядя в них, Оллфорд нашарил в кармане связку ключей, на ощупь отцепил ключ от входной двери и звякнул им о столешницу. Он лежал в постели и слушал сквозь монотонное завывание, несущееся с первого этажа, как за окном занимается день. Он рисовал себе под закрытыми веками, как небо из тёмно-синего выцветает в серый, затем розовеет, рыжеет, становится жёлтым, а потом, перед самым рассветом - нестерпимо белым; слышал, как просыпались птицы, сначала один голос, затем два, и вот уже целый хор звенит в садах и в поле. По Мейн-стрит пронёсся первый автомобиль, а потом из-за горизонта вынырнуло солнце, и Роберт не видел этого, но слышал во множестве звуков: стены деревянного дома стали потрескивать, разогреваясь, птицы загомонили с новой силой, зашуршали листья в саду, стряхивая росу... И тогда в замке щёлкнул ключ. Кошка замолкла и заурчала, лёгкие шаги прошуршали к лестнице и поднялись наверх, и каждый из них Роберт чувствовал всем телом, каждым волоском на руках и загривке, вставшим дыбом от переизбытка чувств. Он всё ещё нервничал, хоть и убеждал себя, что это глупо. Мартин остановился в изножье кровати. На руках у него была Багира, повисшая венской сосиской, на плечах - толстовка, в волосах, отдающих рыжиной, запутался солнечный свет, и этот блеск в глазах, и улыбка, и это гибкое движение, которым он уложил кошку в кресло... В груди у Оллфорда сердце тяжело забивало сваи, строя фундамент нового чувства. Он старался забыть про Большую Медведицу, Персея и всё остальное, чтобы хоть чуть-чуть успокоиться; Мартин упёрся коленом в постель и протянул к нему руку.

***

Когда Оллфорд покупал дом, он ориентировался не столько на внешний вид и отзывы предыдущих владельцев, сколько на планировку и расположение. Просторный кабинет играл роль большую, чем цвет стен, к тому же, стены можно было перекрасить, и Роберт как-то не слишком обратил на них внимание. Ну коричневые и коричневые. Подумаешь, немецкий стиль наоборот. Жить можно - и бог бы с ним. Только потом, уже на собственном опыте, он выяснил, что в солнечные дни южная сторона дома разогревается как камни в скандинавской сауне. И что если в спальне, окна которой выходят на юг, с вечера не открыть окно, утром в ней невозможно будет спать из-за духоты. Так случилось и этим утром. Роберт проснулся от того, что одеяло неприятно липло к вспотевшему телу. Он, не открывая глаз, попытался спихнуть его в ноги, растягивая приятные минуты послесна. Подниматься и идти к окну ужасно не хотелось. Одеяло не поддалось, чем-то придавленное с правого края. Мартин выбрал кровать, а не кресло. Он спал на животе, неловко подогнув под себя одну руку и уткнувшись носом в сгиб локтя второй. Роберт со своей стороны видел его лохматый затылок, светлую кожу спины, впадинку позвоночника, уходящую в тень под кромкой джинсов; парень не решился раздеться и оставил штаны, а чтобы не спать в уличной одежде на постельном белье, набросил сверху шерстяное покрывало. Оллфорд смотрел на него, просто смотрел, чувствуя, как от медленного осознания кружится голова и пересыхают губы. Тысячи проснувшихся раньше него вопросов и мыслей ринулись в сознание, и чтобы спастись от них, хоть как-то прогнать от себя, Роберт решил доползти до окна: медленно и осторожно, чтобы не потревожить парня, поднялся с постели, прошёл по половицам, ступая так тихо, будто крался к комоду за конфетами. Старая оконная рама взвизгнула как раненый койот. Мартин пошевелился, поднял голову, пытаясь сориентироваться, и зарылся носом в покрывало. Роберт его прекрасно понимал. Но совсем не понимал, как же ему теперь дойти до постели и лечь рядом с ним. Что сказать. Как посмотреть. О боже. - Уже встаём? Приглушённый тканью голос вывел Роберта из оцепенения. Он почувствовал, как по ногам струится прохлада, и что он стоит в одних боксерах в солнечном свете, таком ярком, что он пробивается сквозь занавески, и что стоит Мартину повернуть голову... "Если хочешь, лежи ещё", - нащупал он фразу, шагнул обратно к кровати и выкинул заготовку прочь. Вместо слов лёг рядом, устроившись на спине. Мартин промычал что-то сонное и расстроенное, и вдруг на первом этаже хлопнула входная дверь. Радостный ультразвуковой кошачий вопль заметался по коридору, отскакивая от стен, не менее радостный возглас миссис Смитсон вторил ему, не отставая; парень дёрнулся, вскинулся и посмотрел на хозяина дома, ища ответ на свой вопрос. - Домработница, - одними губами произнёс Роберт. Сонное лицо Мартина озарилось улыбкой: - Не хочешь пойти поздороваться? Он тихо рассмеялся в ответ на яростное мотание головой, потянулся всем телом, совершенно не стесняясь - во рту у Роберта в который раз за утро стало сухо, как в степи, - и шёпотом сказал: - Я бы попытался поспать ещё, если ты не возражаешь. Роберт кивнул ему, пытаясь улыбнуться. Улыбка вышла нервной - один край рта как будто дёргался, и от Мартина это не ускользнуло. Он потянулся ещё раз, со вкусом, так, чтобы почувствовать каждую отдохнувшую мышцу и кость, а потом осторожно пополз к Роберту. Медленно, без резких движений, будто тот был птицей, способной умчаться прочь в долю мгновения, или пугливым окапи; когда он наконец дополз до его плеча, Оллфорд был почти заворожён и совсем ничего не сказал, когда чужие волосы щекотно мазнули по его плечу, а к щеке прижался прохладный лоб. Только закрыл глаза и обнял Мартина свободной рукой. Домработница, сообразив, видимо, что дома кто-то есть, и этот кто-то спит, не стала вытаскивать пылесос, а чем-то едва слышно пошуршала по первому этажу и тактично удалилась. Роберт лежал, стараясь не шевелиться, чтобы не разбудить парня, уснувшего на его руке. За его недолгую историю близких отношений с людьми сложилось так, что он ни разу не видел, как они засыпают. Как спят - да, как вздрагивают во сне, как сжимают ладони, как движутся под веками их глаза, но ни разу не заставал момент медленного выключения. Да и с Мартином он его почти пропустил: слишком смущался на него смотреть, а когда почувствовал, как расслабляются мышцы его шеи, успел увидеть, как голова медленно опускается набок, снова открывая его взгляду взъерошенный затылок. В этом было что-то беззащитное и такое... честное, что у Роберта от этого понимания что-то больно сжалось в животе. Лежать было скучно. Спать уже не хотелось, домработница ушла, кошка угомонилась, а Мартин спал так тихо, что нужно было приглядеться, чтобы понять, что он дышит. Роберт запрещал себе думать о том, что они будут делать, когда наконец встанут, но, сам себе противореча, гадал, сразу уедет Мартин или останется хотя бы на завтрак. По-хорошему стоило дотянуться до тумбочки и написать Питерсону о том, чтобы сегодня не ждал, но это означало потревожить сон парня, и к этому Роберт был не готов. У него же ночные смены, и пусть даже таких, как Багира с Робертом, ночных посетителей, навряд ли очень много, всё равно ему наверняка приходится тяжело. Мартин проснулся через пару часов. Сонно перевалился на левый бок, попал рукой Роберту по груди, медленно, очень медленно осознал, что сделал, но извиняться не стал, только вредно прищурился: мол, ничего ты мне не сделаешь. Роберт сделал вид, что всё и всегда прощает, а когда Мартин прикрыл веки и потерял бдительность, мстительно начесал ему на глаза волосы. - У тебя нет совести, - мрачно сказал Мартин, даже не думая шевелиться. - Сделай как было. - У меня же нет совести. Сделай сам. Парень сел на постели, что-то ворча, и нагнулся в поисках футболки. Роберт встал тоже. Ему пришлось обойти кровать и мины из кое-чьих разбросанных носков, чтобы добраться до кресла с одеждой. - По полу разбрасывать - это такая мода? - Это такой феншуй, - невозмутимо откликнулся Мартин. - Правильно раскидаешь, и в твой дом придёт счастье. В твой вот явно придёт. Роберт подавил в себе порыв фыркнуть и расхохотаться и вместо этого запустил в этого клоуна чистым полотенцем из шкафа. - Иди в душ, если хочешь. - Слушаюсь, сэр! Так точно, сэр! Уже на кухне, слушая, как в ванной зашумела вода, Роберт разбивал на сковородку яйца и поймал себя на том, что хочет насвистывать. И насвистывал бы, если б умел. Багира слонялась за ним, обняв хвостом ноги, от холодильника до плиты и обратно. Мартин выполз из душа ещё более разморенный, чем поднялся с постели. Свою серую футболку он уронил на пол, отчего она намокла и стала тёмно-пятнистой, шагал еле-еле, почти не открывал глаз и всем своим сонным видом олицетворял усталость. Роберт посмотрел на него и неуверенно спросил: - Может, кофе? Ветеринар сверкнул на него глазами и строго поднял брови. - Будем пить траву. И они пили траву и жевали яичницу с беконом, которая несмотря на обилие скорлупы и других не жующихся фрагментов была очень даже ничего. И даже несмотря на то, что молчать с Мартином было комфортно, у Роберта с каждой минутой крепло ощущение, что тот тянет время. Словно чего-то ждёт. Мартин не позволял себе ничего сверх приличия: аккуратно ковырял вилкой бекон, без стука ставил чашку на блюдце, даже на Роберта почти не смотрел, глядел перед собой, улыбаясь каким-то своим мыслям, но отделаться от ощущения Оллфорд не мог и к концу завтрака начал нервничать почти так же сильно, как и вчера. Мартин, болтая о чём-то, вымыл за собой посуду, потом не без боя забрал и приборы Роберта тоже; тот кормил кошку, медленно вскрывая консервы, чтобы было, чем заняться на кухне рядом с парнем. Роберт чувствовал себя идиотом - кажется, редкий влюблённый чувствует себя идиотом, в классических случаях бабочки в животе перегрызают все нервные сети и каналы, отвечающие за здравомыслие, - и ещё - чувствовал, что от него чего-то ждут. Наконец посуда у Мартина закончилась. - Я пойду, наверное, - безмятежно сказал он, потягиваясь и качаясь с пятки на носок. - Спасибо, что приютил. - Тебе спасибо, что помог уснуть, - смущённо пробормотал Роберт, уставившись на кошку. Кошка ела и не хотела сострадать его душевным мукам. Как, видимо, и Мартин: он уже поднимался по лестнице, чтобы забрать свои вещи. Оллфорд догнал его почти на втором этаже. - А хочешь, устрою тебе экскурсию по дому? Парень в ответ пожал плечами и улыбнулся, будто такие нелепости случались с ним каждый день. - Почему нет. Веди! Так как спальню тот уже видел, Роберт утащил Мартина сначала вниз, на просторную веранду, которая могла бы превратиться в зимний сад, если бы у Оллфорда было желание этим заниматься, потом - в гостиную, которую он видел тоже, но в солнечных лучах она смотрелась гораздо лучше; напоследок отконвоировал вежливо улыбающегося парня обратно на второй этаж, в свой кабинет, который служил ему ещё и библиотекой. Не то что бы там было очень много книг, или их корешки были подобраны в тон к обивке кресел или благородному дереву книжных полок. Но каждую книгу Роберт принёс сюда сам, каждую прочёл, держал в руках, каждой искал место на стеллажах, которые закрыли собой стены от пола до потолка, и ещё это место было его маленькой крепостью, где он мог спрятаться от всего на свете за надёжными переплётами и остаться вдали от всех самых больших душевных бурь. Может быть, Мартин это почувствовал, а может быть, просто любил книги, но на лице его отразилось что-то вроде благоговения, когда он переступил порог. Он бродил вдоль полок, то поднимал руку, словно хотел коснуться какой-то особенно приглянувшейся книги, то вновь отдёргивал её, не решаясь; Роберт украдкой следил за ним, смущённо тиская кошку, и ему всё ещё было не по себе. - Знаешь, - Мартин остановился у окна. Роберту почти не было видно его лица, так сияли занавески, - как ни смешно, но это самая обитаемая комната из всех. Оллфорд осторожно поставил кошку на пол в коридоре и попытался закрыть дверь, чтоб она не ворвалась в кабинет. Получилось только с третьей попытки. - Я поясню, - голос звучал мерно и так мягко, будто парень рассказывал старую и очень добрую сказку про Муми-троллей. - В гостиной, в спальне, везде - минимум твоих вещей. Голые полки для фотографий, картины по выбору дизайнера, новая мебель... А здесь, - он обвёл рукой кабинет, - здесь везде ты. В старых книгах, в вытертом ворсе ковра... Даже в этом идеальном порядке на столе. Держу пари, именно здесь ты проводишь всё своё время, когда случается оказаться дома. Он не позволил себе ни одной фальшивой ноты, ни одной модуляции или дрожи, но всё равно Роберт почувствовал это - отзвук сожаления, горький, словно аромат пижмы в большом и красивом букете полевых ромашек. Ему казалось, что он никогда раньше не был так чуток к малейшим изменениям в голосе, поведении, позе, но с Мартином это выходило само собой, и сопротивляться этому было невозможно. Как и себе. Он не знал, в верном ли направлении идёт, но медленно пересёк комнату, шагая против света словно против морского прибоя, с трудом, но настойчиво. Он почти ничего не видел в сплошной яркости, и когда спокойные глаза Мартина наконец перестали быть просто расплывающимися бликами, протянул руки и на ощупь нашёл его плечи. И тогда осталось только чуть-чуть наклонить голову. И не умереть при этом от разрыва сердца: оно колотилось как ненормальное, будто Роберт сунул голову в пасть тигру. Мартин коротко выдохнул, схватился за его руки, но не затем, чтобы оттолкнуть - притянуть к себе, обнять, устраивая ладони под лопатками, прижаться к груди... Он отрывался на мгновение, чтобы посмотреть ему в глаза, и снова встречал его рот своим, дышал на кожу, медленно ласкал губами - от каждого его движения Роберта встряхивало. Мартин попятился, увлекая его за собой, нашарил позади себя подоконник и прислонился к нему, развёл колени; Роберт шагнул следом, ослеплённый ярким солнцем и жаром, который плескался под кожей. От него горели кончики пальцев и губы, а ещё там, внизу живота, но это было не пыткой, а материальной сущностью слова "наконец-то". Поцелуи из медленных и изучающих превратились в короткие, жадные; за шумом крови в ушах все остальные звуки слышались невнятно. Роберт не обращал на них внимания, но Мартин вдруг притормозил, коснувшись губами его подбородка, щеки, виска; обнял за шею и негромко сказал: - Она вынесет дверь, если её не впустить. Или раздерёт её на клочки. Роберт притворно застонал, но всё-таки нашёл в себе силы оторваться от парня и сделать несколько шагов к двери. Кошка ворвалась в кабинет, мурча так, словно не видела их неделю, тёрлась о ноги и едва не подпрыгивала на месте от счастья, что ей уделили внимание. Мартин всё ещё стоял у окна, скрестив руки на груди: закрытая поза, нервное напряжение; подойти к нему, такому тонкому и прекрасному, снова казалось невозможным. Роберт замер около стола, не решаясь сделать шаг и отвести глаза, а парень улыбнулся ему: - Кошка тоже не твоя, да? - Я сказал тебе об этом в нашу первую встречу, - сощурился Роберт, не ожидавший перемены такой замечательной темы. - Тебе не удастся снова списать это на твою проницательность. - И не собирался, - Мартин вздохнул, улыбаясь чему-то своему, и откачнулся от подоконника. - С вашего позволения я откланяюсь, до следующей смены всего ничего, а домашние дела сами себя не сделают. Они ещё долго целовались на прощание - сначала там же, у письменного стола, рядом с кошкой, которая наблюдала за ними с живейшим интересом, потом у входной двери, и, наконец, в машине, едва Роберт припарковался около подъезда Мартина. Он ехал домой и чувствовал, как внутри него, как в переполненном бассейне, тяжело ворочается желание жить. Может быть, к чёрту работу и махнуть в горы? Он всегда хотел увидеть Анды. И потом, с горных вершин лучше видны звёзды... Дом встретил его тишиной: Багира угомонилась и улеглась спать на диване в гостиной, телефоны молчали, тихо шуршал холодильник на кухне - всё было как всегда, и пока Роберт добрался по лестнице до спальни, ведомый желанием прибрать постель, это ощущение "как всегда" с каждой ступенькой становилось всё прочнее. Он вспомнил, что не был на работе вчера и сегодня, что Питерсон, наверное, сделал из Серого матерящегося космического пирата, если только сумел адаптировать код. Как-то незаметно для себя он оказался в лаборатории уже через час.