Piano

      — О Господи, Чонгук, ты можешь сесть ровно! — уже привычным движением похлопывая ладошкой по сгорбленной спине парня. — Расслабься, встряхни руками, они не должны быть такими напряженными, — Юнги мягко накрывает предплечье Гука, массируя и поглаживая оголенную кожу, пытаясь успокоить перенапряженного парня.       С их первой встречи прошло уже две недели, а Чон до сих пор не может освоить даже азы. Пальцы не слушаются, будто деревянные, мелко подрагивая и дрожа, не попадая по гладким клавишам рояля. Ноты не желали запоминаться, черными кляксами расплываясь перед глазами. Чонгук и представить себе не мог, что занятия по игре могут быть такими сложными. Он воображал, что с его врожденным чувством ритма, прирожденной музыкальностью и хорошим слухом проблем с игрой не возникнет, но чертовски просчитался, стоило ему сесть за рояль и в первый раз кончиками пальцев коснуться прохладной поверхности инструмента.       Юнги терпел, ведь это был его первый ученик. Юнги помогал, ведь кто, если не он, объяснит неусидчивому парнишке, как правильно держать спину и руки, как проще всего выучить ноты и аккорды, как правильно определить тональность и не запутаться в ключах. Юнги был не просто хорошим преподавателем для Чонгука, но человеком влюбленным в то, что он делает, тонко чувствующим особую грань между настоящим искусством и всяким шлаком. Когда Мин играл, легкими движениями пробегаясь по созвучиям нот и октав, все вокруг переставало иметь значение, растворялось в непрекращающейся мелодии, заставляющей трепетать сердце, биться чаще в идеальной гармонии с музыкой и искусством. Переставало существовать собственное Я, сливаясь с нежной композицией мажорных аккордов, или же оно, вдохновленное музыкальной страстью, билось на затворках сознания. Судороги почти не беспокоили в последнее время, давая мужчине возможность вновь ощутить вкус игры, вновь возродиться в ворохе нотных тетрадей и потоке созвучий. Мин ни разу не пожалел о принятом решении: занимаясь с Чонгуком, он вспоминал то время, когда действительно наслаждался музыкой. Без фантомных болей, без стаха и паники, без бессонницы и острого желая уснуть и больше не проснуться. Он вновь начинал жить. Вновь начинал чувствовать.       — Так, Чонгук, прекращай, на сегодня хватит, я вижу, что ты устал. Музыку нужно чувствовать, буквально осязать всеми органами чувств, а особенно вот здесь, — Мин осторожно кладет свою холодную ладонь в районе сердце, мягко касаясь белоснежной хлопковой футболки парня. — Вот здесь, Чонгук, она должна жить.             Чон накрывает руку своей, теплой и большой, пальцы все еще подрагивают, принося неприятное ощущение слабости. Он устал. Очень устал. В универе преподаватели к концу семестра просто озверели, превращаясь в один сплошной сгусток ненависти и злости, желая растоптать расторопных студентов в пух и прах. Чонгук старался, всегда показывая хорошие результаты на экзаменах и занимаясь исследовательской деятельностью в угоду родителям, но даже ему приходилось трудно. На парах он все чаще думал о Мине, о его израненных руках и бледной коже. Он все чаще мыслями возвращался в большую темную квартиру преподавателя, с замиранием сердца вспоминая ненавязчивую мелодию, сыгранную Мином в первый день их знакомства. Как сейчас, он помнит нежные переливы, плавным потоком переходящие в чувственные и страстные. Это было похоже на панацею. Только музыка и Юнги. Только Юнги и Чонгук. Ничего кроме. Все страхи, все переживая отходили на второй план, всё затихало, будто замирало на тот короткий миг, стоило блондину вновь коснуться рояля.       Незаметно (как казалось Чонгуку) поглаживая небольшую ладонь преподавателя, парень постепенно расслаблялся, мыслями вновь возвращаясь к черному роялю.       — Юнги-ши, а вы всегда играли именно на рояле? — нехотя возвращая свою ладонь на первую октаву инструмента.       — Я же просил называть меня хёном, балбес, — легонько толкая Чонгука в плечо, — я не такой старый, как ты думаешь! — с привычной хрипотцой глубокого низкого голоса.       — Юнги — хён?       — Просто — хён, Чонгук, мне не нравится моё имя.       — А почему? — само собой вырвалось у Гука, выставляя его ужасно не тактичным и глупым перед взрослым мужчиной. Чон мысленно дал себе затрещину, он такой идиот.       — Не так сразу, Чонгуки, это слишком личное, — по-отечески взъеворошив мягкие даже с виду пряди своего ученика.       Чонгук воспринимался не просто, как ученик, не очень талантливый, но безумно упрямый и упертый, а как друг. О нём хотелось заботиться, ему хотелось помогать. Он выглядел таким беззащитным со своими вечно распахнутыми в немом вопросе огромными глазами цвета пряной корицы (Юнги они больше не казались бездонно черными) и нежной карамели. Его хотелось накормить и больше не пускать в этот ужасный обыденный мир, где за углом могла ждать смертельная опасность и угроза. Кому, как не Юнги, об этом знать, судьба явно над ним посмеялась, оставив свой уродливый след на всем его теле и заставляя все ещё вздрагивать по ночам от слишком резких звуков.       — Думаю, тебе пора, — блондин легонько махнул в сторону часов. — Уже вечер, напиши, как зайдешь домой, я тебе скину парочку легких партитур по какао*, попробуй дома посчитать ритм и определить тональность, — быстро щелкая по яркому экрану телефона.       — Хорошо, хён, я постараюсь, — одаривая преподавателя своей фирменной кроличьей улыбкой, заставляя того вновь хрипло смеяться над забавным парнем.       — Иди уже, а то до дома не доберешься, ха-ха.       Юнги осторожно встает с мягкого сиденья стульчика и потягивается, разминая уставшие мышцы и ненароком оголяя нижнюю часть спины. Чон нервно сглатывает, замечая и там уродливые отметины, изранившие когда-то гладкую нежную кожу его хёна. Теперь он точно уверен, что они покрывают все тело его преподавателя и являются причиной мучавшей его бессонницы.        Чонгук обязан выяснить, что когда-то случилось с его преподавателем, иначе он просто не сможет дальше спокойно жить.