Piano

— Ты самый лучший, хён.       Слова Гука смущают. Очень. Настолько, что Юнги даже не знает, как реагировать. Его часто называли лучшим, постоянно, но Чонгук делал это как-то по-особенному тепло и нежно, с чисто чоновской ребяческой интонацией, до ушей растягивая свою милую кроличью улыбку. Юнги не раз задерживал свой взгляд на ней, поражаясь той жизненной силе, которая потоком бьет из парня каждый раз, стоит ему улыбнутся. Юнги мягко поднимается с сиденья, осторожно закрывая крышку черного рояля. Осматривается. Ничего вокруг не изменилось, он до сих, даже не присматриваясь, мог заметить чернеющее пятно на окрашенных сажей стенах. До сих пор ощущал приторный запах гари и паленой древесины, въевшийся намертво в железобетонные стены. Но на место разбросанных тетрадей пришли аккуратно сложенные стопочки с записями. Вместо обгоревшей турки на третьей полке справа — новая и чистенькая на белоснежной столешнице. А паленый кофе с корицей превратился с нормальный, даже вкусный горячий напиток (Чонгук приходит теперь почти каждый вечер, чтобы приготовить для хёна кофе и уберечь того от лишних травм).       Юнги вздохнул с облегчением — настоящее никогда прежде не казалось ему таким теплым и домашним. — Ты хочешь выбрать себе породистого кабеля? — задумчиво спрашивает Юнги, продолжая пялится на темное настенное пятно. — Что? — Собаку породистую, спрашиваю, хочешь? — уже натягивая на себя светлую толстовку, бубнит Мин. Чонгук завис. Хён опять переодевается при нём. Так открыто и так доверчиво. Больше не уходит в спальню, забаррикадировавшись от своего ученика дубовой безмолвной дверью, не запирает на ключ, не прячется от него (хотя Юнги никогда и не прятался). Мин больше не стесняется Гука. Не боится своих шрамов и отметин, оставленных под кожей. Хотя боялся ли? Чонгук не знает. Он до сих пор не может вытянуть и слова о прошлом своего учителя, хоть и старается делать это крайне деликатно и осторожно. Он старается, находит ключик за ключиком, но не может подобрать нужного. Он летает где-то совсем рядом, но не дается в руки несмышленого мальчишки, ускользая в последний момент. Сколько бы Гук не разговаривал с Юнги о жизни, о нравственных ценностях и ориентирах, которых придерживается музыкант, Мин умалчивал о главном — о своем прошлом. Казалось, его вообще нет. Ни в мыслях его обладателя, ни в Интернете, ни в жизни в общем. Это напрягало студента. Он думал об этом постоянно на парах, на работе, за ужином у родителей или на прогулке с друзьями. Тревога не отпускала его и ночью, превращаясь в мучительные кошмары, которые так ненавидит Гук. Юнги не хочет открываться перед ним, хоть и улыбается, хоть и позволяет всякие глупости, хоть и относится к Чону не так, как к обычному ученику. Чонгук запутался (и в себе в том числе) — Неа. Я хочу забрать домой дворняжку. Они самые умные и самые преданные.       Юнги удивленно поворачивается на своего ученика, не ожидал, явно не от Чонгука. Маленького негодяя, выносящего ему мозги, мелкого чертенка, заживо сжигающего его нервные клетки. — Неплохо сказано, Чонгук.       С нотками одобрения и гордости. — Я знаю, — самодовольно корча миловидное лицо, отвечает Чон. — Хён, давай быстрее, а то мы не успеем!       Мин обреченно выдыхает и отбрасывает домашнюю футболку на диван — потом уберет, наверное — до конца застегивает кожаный ремень вечно спадающий джинс, заправляя в них хлопковую футболку, надетую под толстовку.       За окном льёт дождь, заглушая шум шебуршащих отовсюду людей и снующих в разных направлениях машин. Юнги любит музыку дождя, она успокаивала и приносила чувство умиротворения, отбрасывала все мешающие мысли в отдельную далекую кучу, создавая идеальный порядок в сознании музыканта. — Не люблю дождь, — вдруг говорит Чонгук с примесью грусти, поделенной напополам с отчаянием, — я всегда мерзну и не могу согреться. Ненавижу это чувство. — Хён тебя отогреет, не переживай. И дворняжку откормит, ведь ты решил её мне присмотреть?       Прокололся. Как? — Так очевидно?       Юнги мысленно аплодирует себе. Прямо в точку. — Ты говорил, что живешь в съемной квартире. Хозяева вряд ли разрешили бы держать животное, а у кого-то из родителей, вроде, аллергия, так что и туда ты бы его не принес. Остаюсь я.       Чонгук улыбается, ероша свои черные волосы, поблескивающие в небольшом полумраке. Небо затянуло тучами, а свечи и светильники Мин ещё не зажег. — Ты такой самоуверенный, хён. У меня ведь полно друзей, которым бы я мог подарить щенка или собаку.       Полно друзей. Точно. Как Юнги мог забыть? Чонгук ведь молодой парень, студент, до боли очаровательный и обаятельный. Милый донсэн или добрый хён. Такого невозможно не любить. Такого невозможно не заметить. Неприятное чувство, совершенно иррациональное и надуманное, глупое и необоснованное, теснится в груди, расползается маленькими шажочками, целясь прямо в сердце. Собственная тупость в некоторых вопросах убивала Мина с периодической точностью. Юнги хочется побиться о стену, выпрыгнуть в окно, провалится под землю. Как глупо. Взрослый мужик (не совсем), а ведет себя, как малолетний пацан. — Но ты прав: я хотел выбрать собаку для тебя, — Чонгук идет во банк. — Одиночеством невозможно наслаждаться вечно.       Парень нервно прикусывает губу. Заявляя о таком, он грозился потерять Юнги навсегда (тот терпеть не мог, когда его начинают учить жизни), но он устал тянуть, он просто хочет помочь хену, сделать его счастливее, ведь Мин достоин счастья, как никто другой. Юнги мрачнеет, это не совсем то, что он желал услышать от своего ученика, неопытного мальчишки-студента, который даже гаммы с первого раза выучить не может. Он не одинок. У него есть Гук, рояль и собственное желание жить, в конце концов! Никто не смеет указывать ему на то, что и как следует сделать, но Юнги молчит. Он действительно устал, ему хочется тепла, обыкновенного и живого, приземленного, не такого, каким его насыщает музыка. — Пошли. Мне уже жарко.       На ходу снимая с крючка черную однотонную ветровку и надевая на себя, обиженно шепчет Мин. Настроение испорчено окончательно. ***       На улице опять мокро и сыро, что-то зачастили проливные дожди и грозы на улицах пробудившегося от зимней спячки Сеула. Это странно, до сезона дождей ещё далеко.       Юнги хлюпает носом, рукавом куртки подтирая сопли. Как бы он не любил дождь, ходить по грязным, посеревшим улицам Мину не нравится. Правая рука замерзла, намертво хватаясь за ручку старенького зонта, который особо-то и не спасает от холодящей дождевой воды. Чонгук только посмеивается над умильно скрючившемся хёне, который пытался как можно быстрее дойти до питомника, огромными шагами измеряя тратуарную дорожку.       Впереди виднеется невысокое здание, диким* куском камня выделяющееся среди общей яркой картины вечернего города. Двухэтажное, совсем простое, с маленькими окошками, выходящими на внешнюю часть улицы, с пологой прохудившейся крышей и готовой вот-вот сойти со своей орбиты черепицей. Старое здание. Над главным входом висит непримечательная вывеска с банальной надписью: «Собака & Кот». Каменная лестница у крыльца чуть разрушилась, представляя собой поле боя природы и техники. Неприятное место, с блеклой аурой и давящей атмосферой. Юнги не нравится. Он доверчиво смотрит на Чонгука, одним только взглядом умоляя того сказать, что они пришли не туда. Он Чон продолжает уверенно идти, приближаясь к злополучному зданию питомника. Юнги останавливается. Он не пойдет. Ни за что. — Хён? — Отвали, я боюсь собак. — Я знаю, что нет! — Ничего ты не знаешь!       Юнги паникует, он не хочет заходить туда, он боится, хотя сам и не знает, чего боятся. Чонгук аккуратно берет ладонь бывшего блондина (в памяти Чона Мин навсегда останется именно блондином), всеми силами удерживая себя от того, чтобы невзначай не погладить мягкую кожу, обводя пальцами каждую неровность и каждую отметину. Пианист руку не одергивает, до хруста сжимает и сильнее цепляется. Чонгук не против, лишь бы Мин не убежал, а судя по его реакции, он явно собирался. Странная парочка заходит в помещение, врываясь в царство одомашненного (но выброшенного обратно на улицу) животного мира.       Помещение закрытое, темное, пропахшее псиной и холодом. В ряд стоят закрытые грязные вольеры, в которых теснятся собаки всех цветов и мастей. Смотрят пронзительно, тоскливо и до дрожи проникновенно. Так не смотрят звери. Точно не так.       Юнги морщится. Ему больно смотреть на брошенных и обделенных невинных животных. Как можно выбирать среди них и забрать домой только одного? Это слишком жестоко. Чонгук здоровается с персоналом, проходит мимо клеток, железных и изгрызанных, кстати говоря, задумчиво осматривая воодушевленных собак.       Вдруг кого-то из них сегодня заберут?       Вдруг кто-то из них вновь обретет дом и семью?       Надежда умирает последней, как говорится.       Юнги готов был заплакать, но не мог, он разучился плакать ещё там, в белоснежной палате под покровом ледяного покрывала.       Юнги не готов впустить кого-то ещё в свою жизнь.       Он опять убегает.