Piano

<Из воспоминаний> — Отец, прекрати! — срывая голос, кричит парень, выворачиваясь их цепких отцовских рук. — Закрой свой рот, неблагодарный выродок, — зло шипит габаритный мужчина. — Мы тебя столько растили, а ты потратил все деньги на какой — то университет?! Ты не мой сын! И никогда и не был, убожество! Я говорил матери, что нужно было делать аборт! Ненавижу тебя!       Звонкий удар приходится по лицу удивленного парня, от слабости повалившегося на пол. Лицо горит. Он явно ощущает привкус железа на своих разбитых губах, ребра ноют — отец не жалел сил, пока выбивал всю «дурь» из своего младшего сына. Сил нет даже на то, чтобы просто подняться, ответить что-нибудь съехавшему с катушек отцу. Слёзы бессилия омывают окрашенное в крови лицо парня, сжавшегося в один маленький комочек отчаяния, из которого он не может вырваться, заключенный под опекой своих родителей.       Старший брат равнодушно осматривает подрагивающее тело Юнги, отмечая налившийся синяк на его щеке, рассеченную бровь, разбитые губы. Жалкий. Беспомощный. Просто отвратительный. Всё могло быть по-другому. Чёртов мелкий засранец, который пожалел для собственного брата денег на поступление. Это Кансу* предложил матери отдать Юнги в музыкальную школу, он показал старое бабушкино фортепиано, он спас его от одиночества, он продал его Музыке, чтобы лишний раз не мешался под ногами. Он. Кансу. Так почему же его младший братик зажал свои выигранные деньги для брата, почему не поделился? Его никогда никто не трогал, никто ни о чем не просил, он жил за счет родителей, существовал в их доме, учился там, где хотел. Так в чём проблема? — Юнги, а как же Кансу? Юнги-я, совсем не хорошо быть таким жадным, — мать, до этого спокойно готовившая ужин, пока отец избивал её собственного сына, наконец подала голос. — Забери деньги, отдай их нам. Такому несмышленому мальчишке нельзя иметь при себе такую большую сумму, и не важно, что ты её выиграл. Тебе всего шестнадцать лет, мальчик мой, — сильно нажимая по открывшейся ране на брови, заставляя сына сдавленно шипеть от боли, — до поступления в университет ещё далеко. Мы сами оплатим твоё поступление. Только не в какой-нибудь колледж искусств, а в нормальный престижный университет. Станешь юристом или архитектором, но только не музыкантом, — с презрением выплевывает женщина.       Она грандиозно встает, брезгливо отряхивая свою испачканную в крови одежду, и зовет всех к ужину. Все уходят на кухню. Кансу напоследок ненавистно оглядывает своего брата, обещая скорую расправу.       Юнги облегченно валится на пол. Сил нет ни на что. Он должен бежать. Ему всего шестнадцать, а он уж взял первое место в одном из музыкальных конкурсов на мировом уровне, получив огромную сумму в качестве приза. Родители даже не знают, что Юнги хотел отдать оставшуюся часть денег брату, чтобы тот оплатил свое образование, но он не привык оправдываться, не привык унижаться, так что просто сбежит, купит маленькую квартиру, а если не получится, то хоть на улице, но только не в собственном доме будет жить. Юнги смотрит на настенные часы. 19:10. В его доме ужин всегда длился около часа, до восьми вечера, его даже не зовут к столу. Что ж, отлично, хватит времени на то, чтобы сбежать. Надо подняться, собраться с последними силами, накидать в дорожную сумку необходимые вещи и документы, нотные тетради. Парень делает всё это бесшумно, тенью проскальзывая по заставленной всяким хламом квартире. Нужно попрощаться.       Подросток легонько толкает дверь в излюбленную родную комнатку, больше похожую на кладовку, подходит к старому пианино, касается гладкой, местами чуть потрескавшейся, поверхности, любовно запоминая каждую деталь, каждую ложбинку и выемку старого друга. Юнги любил бабушку. Любил фортепиано. Любил дом. Бабушка умерла, дом стал ненавистным, а вот с фортепиано он пока просто прощается, он его заберет сразу, как только будет возможность. Он не позволит умереть ещё и ему. ***       Посидеть в какой-то кафешке всю ночь, дожидаясь спасительного утра. Выпить три чашки кофе, которого он никогда не любил, напополам с успокоительными — адская смесь, на самом деле, но Юнги всё равно. Он безразлично оглядывает интерьер кафе — вычурно и безвкусно, играет какая — то попса, давя на мозги еще больше, отвратное место. К нему подходит измотанная ночной сменой официантка с огромными синяками под глазами (явно от недосыпа), кладя на стол счет, и уходит, медленно ковыляя в другой зал. Юнги оплачивает счет, но продолжает сидеть на месте. Куда ему идти? Прежний решительный настрой куда-то улетучился, оставляя за собой привкус разочарования и тревоги. Мин все еще ребенок, ему не продадут квартиру, даже снять её будет весьма проблематично, возвращаться домой не вариант, отец его на кусочки порежет, а мама с братом еще и посмеются над холодным трупом нерадивого родственника. Картина так себе, честно говоря, ему еще нужно хотя бы старшую школу закончить, а там и совершеннолетие не за горами и свободная жизнь. — Вот же блядство, — впервые в жизни ругается Юнги, — что делать- то? –вороша свои пока еще не окрашенные черные волосы, в сердцах кричит Мин, пугая только что зашедших посетителей. — Молодой человек, что за выражения? — все-таки подает голос один смутно знакомый мужчина. —  Господин Санхва? О Господи, простите, пожалуйста! — наконец узнав своего старого преподавателя по сольфеджио. — Я так по вам соскучился! — Омо, мой маленький Юнги-я! Здравствуй, как ты подрос! — раскрывая объятья, улыбается мужчина.       Ли Санхва был очень близок Юнги. Первый учитель. Первый наставник. Тот, кто помог освоить ему самые азы, по полочкам раскладывая нужные знания. Добрый, очень приятный в общении человек, тот, кто сумел раскрыть, растормошить вечно закрытого ученика, выворачивая его чувства и мысли наизнанку. Сейчас он на пенсии, возраст не позволяет преподавать с таким же рвением, как и раньше, но та же стать, та же уверенность в своих силах, что и в молодости, сопровождает мужчину и по сей день. Руки, теперь сморщенные, обезображенные возрастными пятнами, до сих гибки, до сих пор способны воссоздавать шедевры прошлого и настоящего. Музыка никогда его не покидала, и даже в старости оставалась верной спутницей. — Мальчик мой, а почему ты здесь? Не на занятиях, уже около десяти часов утра. И что у тебя с лицом? Откуда эти синяки? — интересуется пожилой учитель. — Хотя не говори, и так все понятно, я слышал о твоей недавней победе и огромной сумме в качестве приза за первое место. Мне никогда не нравились твои родители, уж прости меня, честно говорю. — Я сбежал из дома, учитель. Не представляю, что делать… Но домой не вернусь. — опуская взгляд, шепчет Мин.       Господин Санхва по-отечески гладит голову своего любимого ученика, почти сына, пытаясь успокоить бурю, готовившуюся вырваться из сознания Мина. Ему жаль Юнги. Настоящий трудяга, настоящий талант. Редкость встретить синтез и того, и того, а Ли нашел и научил всему, что сам знает. Нужно что-то делать, иначе родители утопят его ученика в ненависти и презрении. — Знаешь, Юнги, я недавно купил новую квартиру в районе Хондэ, знаешь, чтобы поближе к сыну, он там свою студию открыл, и уже переехал туда, так что старая квартира пока еще пустует. Она совсем маленькая, после смерти жены мне большая-то и не нужна была, а сын в то время жил уже в своей, но, думаю, до окончания школы сойдет, если родители, конечно, искать тебя не будут. — Не будут! Я умер для них сегодня как сын и как человек вообще. Просто большую часть денег отдал для поступления в колледж искусств, потому что знал, что родители не позволят мне туда поступить и…я! — готовый уже расплакаться, объясняется парень. — Всё хорошо, Юнги. Сегодня начнётся твоя новая жизнь, — прижимая растроганного ученика к себе, тепло говорит Санхва. Юнги утыкается в грудь своего учителя, такого родного и близкого, и впервые за долгое время чувствует, что не замерзает.       Всё будет хорошо. А родители, и вправду, его не будут искать. <Конец воспоминай> ***       Юнги бежит сломя голову, спотыкается, падает, раздирает колени в кровь, пачкая в грязи всю одежду, промокнувшую под проливным дождем. Он забегает в первый попавшийся закоулок, пытаясь отдышаться и успокоить сердцебиение. В груди болит, горло нещадно дерет, пот градом течет по телу, сливаясь с холодными потоками дождевой воды. Юнги прислоняется к потрескавшейся стене какого-то жилого дома, он устал, он не хочет сейчас видеть ни Чонгука, ни кого-либо ещё. Мин скатывается по стенке, грязным мешком оседая на мокром тротуаре, ему опять холодно. Ледяной ветер пробирается под легкую одежду, заставляя поежится и укутаться в полы куртки еще больше, холод ознобом пробегает от головы до пят, от чего мужчина лишь зажмуривается, мечтая таким способом отгородиться от серого, погрязшего в трясине жестокости, мира. Он сидит так почти полчаса, до конца продрогший и замерзший. Губы посинели, делая Юнги похожим на утопленника, руки свело судорогой, разносящей отрезвляющую боль по всему телу. Нужно уходить. Мужчина поднимается, кривится от неприятных искр перед глазами, упирается в стену, не в состоянии идти на негнущихся ногах. До ушей доносится тихое попискивание, даже нет, скорее жалобный скулеж. Кому-то так же больно, как Юнги. Мин осматривается в поисках источника звука, вертит головой из стороны в сторону, но ничего не находит, кроме старого мусорного бака, наполненного до краев всяким шлаком. Скулеж повторяется, жалобный, но уже более громкий и настойчивый, пугающий ничего не понимающего мужчину ещё больше. Юнги подходит ближе, желая удостовериться, что это не его очередной глюк или призраки прошлого.       Зря опять вспомнил о прошлом. В семье Мин была собака, такая милая, маленькая, немного кучерявая, Юнги её очень любил. Ему было пять лет, когда отец принес домой щенка, которого подобрал где-то на улице, сказав, что отныне он будет их новым членом семьи. Вот только не думал тогда отец, что ненадолго. Не представлял, что в очередной раз, когда маленький Холли (так звали собаку Юнги) укусит Кансу, тот обольет его кипятком. Прямо из чайника, прямо на милую озорную мордочку, которая хотела поиграть с мальчиком. Холли тогда заплачет, прямо, как человек, по-настоящему, захлебнется в собственной крови, крича что-то на своём, собачьем. Он будет умирать долго, страшно и очень мучительно. А потом Юнги один, задыхаясь плачем, будет закапывать его на заднем дворе дома, ненавидя брата ещё больше. — Хей, ты где? Малыш? — зовет не понять кого Юнги.       Со стороны мусорки что-то шуршит и с грохотом падает, Мин взвизгивает — испугался, но все равно подходит к выпавшей из контейнера коробке, которая обмотана плотным слоем скотча. Мужчина начинает рвать плотный слой изоленты, не жалея ногтей и окоченевших пальцев, рвет, желая быстрее освободить заточенное в промокшей насквозь коробке существо. Юнги уверен, там кто-то есть. — Тяв! — доносится радостное из недр картона. Собака. Щенок. Вылитый Холли, только очень грязный и пропахший мусором. У Юнги подкашиваются ноги, он вытаскивает бедного щенка из коробки, прижимая к груди, тот царапается, что-то лепечет, плачется, мокрым носом утыкаясь в теплую грудь человека. Холодный. Юнги стаскивает с себя куртку, оставаясь в одной толстовке, окутывая подрагивающее маленькое тельце сырой тканью, желая согреть и успокоить. — Все будет хорошо, маленький. Я больше не позволю никому причинять тебе вред. Ты — теперь моя семья, — нежно целуя завернутый комочек, шепчет Мин, направляясь к дому и не чувствуя больше холода, — Я подарю тебе дом. *** « Хён, ты где?» «Хён, с тобой все в порядке?» «Что случилось?» «Ответь мне, пожалуйста!» «Хён, это не смешно!» «Хён!» «Почему ты не берешь трубку?!» « Я волнуюсь, хён…» «Ответь мне» «Хён» «Пожалуйста»       Бесконечный поток сообщений. Чонгук свихнулся, сошел с ума, ему страшно. Что могло случиться с его хёном? Он не знал. Он вообще ничего не знал, даже представить не мог! Может, тот псих, что оставил столько шрамов на теле учителя, похитил хёна? А был ли это вообще человек?! Может, он упал и потерял сознание, разбив себе голову. Может, машина сбила? Да черт его знает! Трубку не берет, на сообщения не отвечает! Дома его нет! Чонгук впервые за все время, пока был знаком с Юнги, задумался: что будет, если учитель навсегда пропадет из его жизни? Что будет, если тот исчезнет, не оставив после себя ни одного воспоминания?        Чонгук тихо умрет, мысленно погибнет. Он не сможет отпустить образ Юнги. Ни за что. Тот стал частью его жизни, стал наставником и учителем. Таких не отпускают и не теряют. Чон уже забыл, когда перешагнул черту дозволенности, когда позволил себе посмотреть на Мина не так, как на просто преподавателя или друга. Он не понял, когда начал ощущать внутренне тепло, исходящее от бледного Юнги. Вычеркнул из памяти тот момент, когда заткнул кричащее о неправильности всего этого сознание, ставя чувства выше простой логики. Он не любил Юнги. Но чувствовал, что это просто пока что.       Он не любил Лису, чувствовал привязанность, не любил Чимина, там была только страсть. К Юнги он чувствовал что-то другое, это не любовь в полном понимании этого слова, не просто привязанность и уж точно не страсть. Это было что-то особенное. Чонгуку оставалось только понять, что же это такое — особенное. ***       В ванне витает приятный запах шампуня, на полу огромная лужа теплой воды — это Холли виноват, он слишком быстро скакал по белоснежной ванне, выворачиваясь из рук Мина, выплескивая воду прямо на пол, благо коврик был, иначе мужчина еще бы и навернулся. — Холли-я! Ты чего такой вредный, а? — смеется брюнет. — А ну прекрати!       Холли заливается хохотом, мило потявкивая и пристально смотря на своего хозяина. Теперь он чистый и согретый, значит, можно немного поребячиться. Еще не помешало бы поесть, о чем он и сообщает своему невнимательному хозяину, прикусывая указательный палец человека. — Айгу! Что такое, маленький негодник! Решил покусать своего папочку? Или что? — обиженно потирая поврежденное место. — Кушать что ли хочешь? — Юнги мысленно дал себе подзатыльник, какой он идиот! Нужно было сразу покормить бедняжку.       Щенок начинает весело потявкивать в знак согласия, повиливая своим маленьким хвостиком. — Так, малыш, только спокойно! Я тебя достану, ты не будешь вертеться, и мы миленько доберемся до кухни, окей?       Юнги спускает воду, моет ванну, протирая мокрый пол, берет Холли на руки и несет в сторону кухни. А чем кормить-то? Юнги, наконец-то, осенило. Он ужасный хозяин, даже в магазин не зашел, чтобы что-нибудь купить, а из еды у него только рамен.       Надо написать Гуку, а заодно извиниться за то, что так неожиданно сбежал. — Черт! Телефон разряжен, — еще больше чувствуя себя идиотом, бубнит Юнги, ставя телефон на зарядку, не дожидаясь пока он включится.  — Холли подожди меня здесь, я скоро приду, не плачь только, — тепло улыбается Мин, гладя пока еще мокрую шерстку питомца, — куплю покушать и мигом вернусь! — не видя нового входящего звонка от Гука. Дверь захлопывается, оставляя маленького Холли поскуливать возле вибрирующего телефона. ***       Чонгук не может сидеть дома спокойно, он мечется из стороны в сторону, вызывая беспокойство у своих родителей (от родительского дома до дома Юнги было ближе). -Чонгук-и, что случилось? — взволновано спрашивает мама, не в состоянии наблюдать за подавленным сыном. — Ничего, мам. — Ну, смотри, я оставлю на столе остатки ужина, хотя бы поешь. — Спасибо.       Парень заваливается на диван, совсем обессилив от не отпускающей тревоги, готовый в любой момент ринуться на помощь Юнги. Он обзвонил все больницы и морги, но нигде не было Мина. Это обнадеживало, совсем не радовало, ведь с мужчиной действительно могло что-то случиться. Чон весь извелся, неизвестность пугала всё больше. Почему убежал? Почему? Чонгук еще раз набирает миновский номер, но ему вновь не отвечают. Отчаявшись, парень решает вновь прийти домой к пианисту, вдруг тому стало плохо дома, и если так, Чон выбьет дверь, снимет её с петель, но доберется до Юнги и поможет. Накинув на плечи ветровку, Чон выходит из дома, даже не попрощавшись с родителями, стремглав направляясь к дому, до боли знакомому и полюбившемуся.  — Может, влюбился? — А черт его знает, молодость, — многозначно тянет мужчина. — Пойдем спать, дорогая. — Ах, Чонгук-а, ты так вырос. Пойдем. ***       Юнги заходит домой, роняя тяжелые пакеты. Еле успел, блин, еще бы чуть-чуть и магазин закрылся. Он купил все, что нужно и не нужно, консультант впихнул ему полмагазина, заверяя, что щенку нужно как можно больше. Юнги психовал, пока нес, но в конечном итоге остался довольным, покупать для кого-то оказывается очень приятно. Да и идти домой, зная, что тебя кто-то ждет, до потери пульса волнительно. Почти так же, как и тогда, когда он ждет Чонгука на очередном занятии. Ну, почти. — Холли, смотри, что я купил! — зовет из гостиной Юнги. — Еда!       Маленький комочек несется, спотыкаясь о свои крохотные лапки, счастливо попискивая — есть хочется ужасно.       Наевшись, щенок засыпает прямо у миски, распластавшись звездочкой на теплом паркете. Юнги исподтишка фотает умильную картину и только сейчас замечает огромное количество пропущенных звонков и непрочитанных сообщений от Чонгука. Волнуется, наверно. Мин только собрался звонить парню, как в дверь звонят. Дежавю. Мужчина подходит к двери, осторожно касаясь прохладной древесины, он слышит сбивчивое дыхание своего ученика, чувствует, как тот тихонько скребется, и что-то бормочет. Нужно потянуть за ручку, открыть. Это же так просто, но Юнги медлит. Сердце стучит, сходя с ума. Дыхание спирает. Руки сводит. Все, как в их первую встречу. — Хён, — тихое и болезненное, режущее заживо хилое тело Мина, — пожалуйста, хоть бы ты был жив. Я умираю, мне так страшно, — захлебываясь слезами. Юнги резко дергает ручку, разрушая ненавистную преграду. Не только дверь. — Чонгук! — Хён…       Парень обессилено падает в руки Мина, он так устал, так извелся. Юнги здесь. Юнги рядом. Юнги жив. Чонгук мокрый, холодный, его нужно согреть и успокоить — второй Холли. — Гук-и, — ласково, одними губами, — не плачь. — Хён, согрей меня, — огромными, влажными от слёз глазами пристально смотря на музыканта, еле слышно произносит парень, — я так замёрз, пока искал тебя, — намертво хватаясь за спасительно тепло, мечтая, чтобы не дрогнул голос.       Юнги молча берет руку Чона, мягко поглаживая тыльную сторону большим пальцем, ведет в ванную комнату. Так же молча раздевает, слоем за слоем снимая промокшую одежду, смотрит прямо в глаза, не отводя взгляда и стараясь не смотреть на оголенное тело парня. Включает теплую воду, легонько подталкивая Чона в сторону наполняющейся ванны. — Хён, не уходи, — надрывно молвит Чонгук, — останься со мной, — хватая за руки своего учителя. Юнги сомневается всего минуту. Снимает домашнюю одежду и опускается в теплую воду рядом со студентом. — Тесновато, не смущает? — Просто посиди так со мной немного.       Юнги не нравится такой Чонгук. Он хочет видеть улыбающегося своей кроличьей улыбкой ученика, вечно хныкающего над новой сложной партитурой и радующегося каждой мелочи. Хочет того Чонгука. Ребенка, не взрослого, его маленького милого Гука. *** — Может, кофе?       В ответ лишь молчание, после ванной Чонгук не проронил ни слова, впадая в анабиоз, хмуря брови и кусая нижнюю губу, о чем-то своём размышляя. Юнги беспокоился, он не видел Гука таким подавленным и отчаянным. Кое-как натянув на юношеское тело свою домашнюю футболку, Мин отправил парня в гостевую комнату, усадив на мягкий большой диван, а сам пошел на кухню приготовить кофе. Турка стояла на своем привычном месте, поблескивая на третьей полке справа, кофе стоял на столешнице в красивой экологичной упаковке. Юнги с тоской посмотрел в сторону гостиной — Гук божественно готовил кофе, а вот Мин до сих пор не научился. — Юнги, только не обожгись, только не обожгись, — мысленно проговаривая про себя повторяет мужчина. — Господи, помоги!       Сзади неожиданно появляется Чонгук, аккуратно управляясь с туркой и спасая неумеху-мина от новых травм в виде неприятных ожогов. Все так же молча, с легкостью, присущей только ему, наливает заветный напиток и несет в зал.       Юнги смотрим ему в след, осмысливая только что произошедшее. Чонгук так идеально смотрится на его кухне, так привычно и хорошо, что Мину становится страшно, но тепло.       Мужчина мягко опускается рядом со своим учеником, утыкаясь взглядом в пол, не смея поднять взгляда на Гука. — Ты любил когда-нибудь, хён? — Мой малыш Чонгук влюбился? — Я серьезно, хён. Я совершенно не знаю, как правильно выражать мысли и чувства, да и сам их понять не могу! Я так устал! — все-таки срываясь, тараторит парень, — Я не могу, хён, больше не могу, я запутался. Мин молчит, долго смотрит на сгорбившегося парня, принимая, наверное, одно из главных решений в своей жизни. Любил ли Юнги мужчин? Нет. Любил ли когда-нибудь вообще? Сложно сказать. Но это совсем другая история. Здесь нет привычного «люблю», здесь нет страсти и бурных чувств. Но есть связь, нечто важное и главное для Юнги.       Чонгук любит запах табака, но не курит. Юнги любит кофе, но варить даже не умеет. Идеальное сочетание, замкнутый круг, без друг друга они не протянут. — Пойдем со мной, Чонгук-и. Я покажу тебе, что значит чувствовать. Доверься мне, не бойся. Дай руку и ничего не говори, закрой глаза и просто слушай. И Чонгук закрывает, усаживаясь возле миновского рояля.       Юнги тоже закрывает глаза, полностью отдаваясь музыке, забывая о существовании всего мира. Только он и Чонгук, ничего кроме. Мелодия плавится, течет патокой, захлебываясь в чувствах и мыслях пианиста. Слишком много всего, целый коллапс, взрыв вселенной, заключенной в бешено бьющемся сердце. Ноты прыгают из одной в другую, еле поспевая за полной сил Музой, камнем обрушившейся на бело-черные клавиши. — Игра на фортепиано — движение пальцев, исполнение на фортепиано — движение души. Обычно мы слышим только первое, — израненными пальцами по белым клавишам рояля. — Помни, Чонгук, музыка — это голос твоих чувств. Это тайна, неподвластная человеческому разуму и науке, — в последний раз ударяя по мажорному аккорду. — Вот, что я чувствую. Только так я могу выразить свои чувства, Чонгук.       Юнги сыграл экспромтом, вдохновленный, переполненный недосказанностью и отчаянным желанием понять себя. Играл, как в последний раз, выплескивая из себя последние остатки жизни, части разъединенной, разбитой души. Играл для Чонгука. — Повернись ко мне, Чонгук. Дай руку еще раз. Нет, глаза не открывай, — прикладывая взмокшую ладонь к своему оголенному чувству. — Слышишь? Это ритм моего сердца. Твой ритм, Чонгук. Такова любовь. По крайней, мере, для меня, — все так же не отнимая руки от своей груди. — Хён. — Мм? — Поцелуй меня. — Чт.?       Но Чонгук целует первым. Хватает за грудки, доверчиво прижимаясь к телу мужчины, цепляется, как за единственный луч надежды, мысленно умирая, разрушая свои каноны и догмы, сметая к черту все сомнения и тревоги. Сжимает в объятьях, без остатка отдаваясь своей новой религии под предводительством бледного мужчины, приносит себя в жертву, мечтая навеки остаться с настоящим произведением искусства в лице Мина. — А вот так чувствую я, хён.       Глаза в глаза. Неотрывно. Зарываясь холодным кончиком носа к острые ключицы, вдыхая особенный для Гука запах, родной, миновский, теплыми солеными каплями омывая бархатную кожу шеи. Чонгук плачет, громко, надрывно, причиняя Юнги боль и вспарывая старые раны. Музыка наконец отпустила его, подарила новую жизнь, озаряя её светлым лучом надежды. Юнги обнимает Чонгука, окутывает своим теплом, навсегда прощаясь со своей первой любовью. Опять боль, но уже спасительная. — Юнги. — М? — всхлипывая, не понимает Гук. — Для тебя, — по слогам отчетливо произносит Мин. — Хён, я не понимаю, — вытирая слёзы, пытается прийти в себя парнишка. — Для тебя я больше не хён. — Не хён? — Для тебя — я Юнги.       Глаза округляются ещё больше. Чонгук не верит. Теперь нет хёна, но есть Юнги. Чонгук даже не знает, что лучше, но уверен, что не пожалеет. Два сердца бьются в унисон, отбивая один ритм, создавая свою мелодию. Чонгук так и не научится играть фортепиано.       Юнги так и не сможет приготовить нормальный кофе. Их история не заканчивается. Она только начинается.