Piano

Смятение.       Пепел белой крошкой слетал с тлеющего забытого бычка. Ветер шумной птицей влетал в комнату через открытое кухонное окно, покрывшееся к вечеру легкой изморосью. Юнги ворошил свои мокрые после душа волосы замерзшими пальцами, попивая горячий горький кофе из треснувшей черной кружки. Горечь першила в горле, раздражая уставшего, будто постаревшего на несколько лет, мужчину больше положенного. Юнги устал. Совсем не спал и не ел, не писал и даже не садился за черный рояль — не мог. Пальцы не слушались, дрожали, судороги проходились тяжелой поступью по каждой незащищенной фаланге пальца, заставляя корчиться от неудавшейся игры разочарованного пианиста. Упорхнувшая Муза не желала возвращаться, обитая где-то на просторах подсознания, не давая отчаявшемуся мужчине вспомнить ощущение легкости, которое он испытывал во время игры.

Наваждение.       Юнги с ума бы сошел от душевной пустоты, от оторванного с корнями звена, сливающего его жизнь воедино, если бы не сладко посапывающий беззащитный Чонгук в ворохе его одеял. Дыра в сердце постепенно латалась пока еще крохотными росточками трепетной любви маленького человека, с детской кроличьей улыбкой и солнечными глазами. Юнги был почти счастлив, на половину заполнен, на треть пуст. Он часто думал над тем, что стало бы с его жизнью, если бы Чонгук не ворвался в череду миновской обыденной жизни, если бы не позвонил тем вечером или разозленный пренебрежением и неприветливостью мужчины ушел, не оставив после себя ни следа. Часто холодными, промозглыми вечерами Юнги долго смотрел на склонившуюся над учебниками спину, на темные пряди волос, которые теперь пахнут его шампунем, на широкую шею, за которую хочется цепляться в поисках защиты, и понимал, что без этого не сможет, завянет от тоски и сгниет изнутри, как старая, испортившаяся древесина.

Отчаяние.       Но Юнги все еще боялся любви. Шрамы не покидали его тела, не оставляли ни на минуту, тревожили, дергали, издевались, не давали взойти восходам недоспелого чувства. Нужно было для начала вылечить воспаленную рану, её вскрыть, срезать вредоносное гнилье и сжечь его в пламени новой жизни, закроить, спаять, слить воедино разрозненные изнеможенные участки сердца, но Гук был слишком молод, чтобы понять сложную любовную хирургию, а Юнги слишком труслив, чтобы его научить.

Страх.       Мин посерел, обесцветился, стал тенью себя прежнего, уже сломленного и напуганного, но Чонгук не замечал, жил так же, как и прежде — улыбаясь встречному ветру, учился, прижимался без фальши и алчности, пытался одарить теплом и заботой. Вот только это не грело душу заплутавшего Мина, это сжигало его заживо на костре недосказанности и надуманных страхов. Ложный свет, льющийся из недр парнишки, не стал ориентиром на путаной, перерезанной и перепаханной стезе мужчины, он превратился в семафорящий сигнал бедствия, который заполонил затухшее сознание Мина. К чему все это? Зачем? Юнги ненавидел бессмысленные вещи, но разве любовь можно причислять к вещному миру?

Спасение. — Хён, знаешь, — Чонгук задумчиво чешет подбородок, — я совсем не представляю, что такое любовь, но мне кажется, это именно то, что я испытываю, когда вижу твое сонное опухшее лицо, когда слышу твой бубнеж из ванной или ругань с кухни. Это нельзя назвать одним словом или термином, ведь я думаю, что у любви нет четкого определения или характеристики — в этом случае она теряет смысл, потому что настоящее чувство — это не набор букв или слогов, это позыв сердца, разве нет? — Юнги, Чонгук, — Мин улыбается. — Я Юнги. — Я забыл, — краснея, лучисто говорит парень, — что хёна больше нет. — Его никогда не было, Чонгук, — мужчина мягко касается губами открытой шеи Чонгука, — есть только Юнги, и никого больше.