Piano

— Чимин-а, я, кажется, влюбился, — дергая заснувшего на паре друга, взволновано шепчет Чонгук. Парень морщится, что-то бубнит себе под нос, проклиная надоедливого, чрезмерно активного для первой пары соседа, и, зачесав привычным движением руки рыжие, только недавно окрашенные волосы назад, поправляя испорченную во время сна прическу, одаривает Чона полным негодования взглядом.       День не задался с самого утра: Пак порвал любимую домашнюю футболку, теперь уже бывший парень с дома выгнал, препод накричал за очередное опоздание — в общем, полный провал. А тут еще и Гук на мозги давит своей счастливой улыбкой. — Что ты? — все-таки переспрашивает студент, надеясь по быстрому отвязаться от ненужного разговора. — Не смеши меня, ибо любовь и ты — вещи вообще не совместимые. — Какой ты вредный, хён, — не унимается воодушевленный парень. — Я действительно люблю одного человека, — немного подумав, добавляет, — наверное. Чимин иронично выгибает бровь, сонливость постепенно сходит на нет, а интерес берет верх над общей усталостью — слушать детский лепет своего тонсэна с каждым разом становится все смешнее. — Ты тоже любил меня, Гук-и, — заговорщически подмигивая и посылая воздушный поцелуй, шепчет на ухо покрасневшему парню Чимин, — особенно на горизонтальных поверхностях.       Чонгук отшатывается от друга, как ошпаренный, он ненавидел, когда Пак так делал. Прошлое должно оставаться в прошлом. И все, что между ними двумя было, не должно теперь мешать выстраиваться настоящему, к тому же сейчас, когда все мысли Чона вертятся вокруг одного израненного солнца, которое нужно вытащить из тисков вечной мерзлоты, заново зажечь и бережно хранить в ласковых надежных руках. Именно сейчас, когда только-только наступило перемирие чувств и желаний, когда на грохочущее море обрушился спасительный штиль, а Юнги смог проститься с потерянной Музой и жрицей искусства. Рыжее недоразумение сейчас было совсем не к месту, и Чонгук боялся, что узнай о нем, Юнги отвернётся и уйдет, сгорбив свою усталую спину под тяжестью очередной потери. — Хён, ты что говоришь? Я же просил не вспоминать, — с пунцовыми щеками шипит Чон. — Я хочу, чтобы мы были друзьями без этих этих всех заморочек. Я хочу забыть обо всем.       Слова парня бьют по больному, гордость орет в истерике, мечтает размазать свое негодование по красивому лицу наглого младшего, выбивая из прекрасного тела горечь и труху. Пак не любил, когда люди с ним игрались, ненавидил чувствовать себя уязвленным и использованным, но Гуку позволял делать с собой все, что вздумается, исследовать свое тело и набираться опыта, забываться на белых простынях и наслаждаться действием очередной пошлой пьесы.       Их отношения нельзя назвать любовью — просто секс без чувств и обязательств, но Чимину все равно неприятно слышать это из уст Чонгука, что-то, как осиное жало, продолжает мучать и томить его, каждый раз погружая в тонну отвращения к самому себе. — Я понял, — опущено говорит рыжеволосый, ежась под открытым, чистым взглядом черных глаз. Чонгук смотрит пристально. Друг — не друг, но, определенно, близкий человек, почти родной, тот, кому Чон может рассказать все без утайки и смущения, честно и максимально подробно. Чимин — свой в крошечном личном кругу Чонгука, вот только признавать это не хочет. — Чимин-а.       Теплая рука ложится на напряженное твердое плечо. Родной голос успокаивает и приводит дыхание в норму, смешивая горечь с белым акрилом, стирая надуманную обиду лаской и теплом. Чимин — друг. Красивый, сногсшибательный и безумно обаятельный, смешной и талантливый, но очень одинокий. — Все нормально, Гук-и.       Вымученная улыбка и скатившееся ко дну настроение. Маленькие морщинки у уголков глаз и темные тени, навечно впитавшиеся в бронзовую кожу. Чимин просто устал. — Мин-и, ты мой лучший друг, самый близкий и родной.       Но Пак уже не слышит, оглушенный звоном собственного сердца. Он быстро встает и выбегает из аудитории, оставляя в забвении друга, обеспокоенного судьбой своего любимого хёна. ***       Чимин кричит. Долго, неистово, вытравляя из обожженного горла першащую тоску. Опущенное солнце внимает его крику, красным заревом оплакивая собственное заплутавшее дитя. Крик рвет сердце, выбивает из строя слабую систему, разрушает сосуды, последней искрой жизни заполоняющие тело горячей кровью. Он так устал. Пухлые губы растягиваются в мучительной тряске, невидимыми звуками прощаясь с багровым закатом. Истерика накатывает по новой, размазывая слезы по покрасневшему лицу, застилая соленой влагой вспухшие глаза. Нужно сделать всего один шаг. Одно мимолетное движение, длинною в целую жизнь. Оторвать от сердца кровоточащую язву, убивающую весь организм. Встревоженная синица пролетает мило, пугая обезоруженного перед силами природы парня, вырывая из ночного паралича разум и сознание. Чимин отшатывается от края обрыва, убегает, трусливо оглядываясь на дьявольскую птицу, с крыши, обдирая подошву новых кед о неровную поверхность горизонта.       Свежий воздух бьет в лицо, обнажая душу, обескрыленной птицей бьющуюся о титановую клетку похитителей. Перед глазами ничего, черная пустота, в которую резко выворачивает бьющий спасительный свет. Удар. Мимо. Нет. Задело. Чимин валится на мокрый асфальт, хватаясь за поврежденное бедро. Крики, режущие слух. Сигналы машин. Плывущее сознание. Свет пропадает, и обостренное обоняние обдает тугим запахом парфюма. Обеспокоенный взгляд глубоких глаз, нахмуренные брови и громкий низкий зовущий голос.       Чимин улыбается и, наконец-то, засыпает. ***       Холли сегодня слишком тихий. Не прыгает, не ест, не спит, тоскливо смотит на закрытую дверь. Юнги пытался его растормошить, но получил в ответ лишь протяжный слезный вой, мало похожий на радостный привычный лай. Чонгука ждет, наверное. Юнги грустно улыбается, он тоже ждет. Мимо окна пролетает темная тень, разрезая звездное небо взмахом синих крыльев, но внимательный ко всяким мелочам Мин не замечает этого, попивая купленный в любимой кофейне, той самой, маленькой, но уютной, горячий американо. Гук готовит лучше, но выбирать не приходится. Начало семестра, нервные преподаватели и занятые под завязку обреченные студенты, Чонгук среди них. Юнги грустно, одиноко без теплых объятий младшего и ласкового звонкого голоса, исполняющего особенно душевно даже заезженные попсовые песни. На теле опять длинные теплые кофты, хоть на дворе и март, на полу снова бардак, разбросанные и порванные бело-черные листы, книжки и журналы. Юнги грустно. Сегодня особенный день, правда немного забрызганный пеплом несбывшихся ожиданий и надежд — Чонгук не пришел, не позвонил, не написал. — Сегодня ты постарел, Юнги.       Мин валится на диван, откидываясь на мягкую плюшевую подушку, закрывая глаза. Плачущее нутро все еще нудит и ноет, воет, не в силах смириться с равнодушием солнечного парня, но соглашается немного отдохнуть и поспать. Сон приходит быстро, накидывает теплой волной раздраженные чувства, успокаивает и усыпляет. Нега мелко бежит вдоль парализованного тела, растирая уставшие мышцы затекшей спины, пуховый образ растекается перед глазами, необходимый в эту минуту больше воздуха, улыбается и касается невесомо губ — теперь Юнги хорошо.       Стрелка настенных часов переваливает за полночь, когда в дверь бьет звонок. Юнги просыпается, выныривает из нежного озерного тепла, потирая уставшую спину. — Сейчас, сейчас! — кричит он во весь голос, направляясь к входной двери.             Рука касается холодной ручки, обжигаясь о ледяной огонь своего отражения в золотом глянце. Наверное, Чонгук?       Сердце трепетно замирает, вызывая временную тахикардию, лишая тела спасительного кислорода. Ладони потеют, дрожащие в немом предвкушении. Давай же.             Дверь открывается в предсмертном скрипе, ослепляя темным светом ослабшие глаза Мина. Не Чонгук. — Юнги.       Знакомый голос из прошлого. Острый и бьющий куда-то под ребра, обливающий кислотой боли искаженное лицо. Мин дрожит, лишенный чувств. Сердце бухнулось куда-то в желудок, мертвое и обездвиженное. Юнги, поверженный сковывающей немотой, валится на колени, мертвыми пальцами опущенных рук касаясь холодного пола, усыпанного пеплом ментоловых сигарет.       Кровавые глаза поднимаются с пола, жадно оглядывая стройные длинные ноги, обтянутые тугой тканью, большие ладони рук, перебегая к открытому горлу и пухлым губам, наконец, натыкаясь на ответный взгляд мутных адовых глаз.       Легкие заполняются азотом, выдавливая тихое, почти не слышимое, болезненное: — Намджун…