Piano

— Намджун…       Сознание плывет, в голове бьет набатом ощущение страха, тонкими ядовитыми иглами проткнувшего замершее дыхание. Юнги скрутило от боли, от одной мысли о том, что монстр из ночных кошмаров вломился в его крепость, в его хрупкую картонную коробку, которую Мин так любовно называл домом. Атакуя беззащитное сердце, ушибленное аритмией, черный бас скользил по каждому миллиметру перенапряженного тела. Юнги подчинялся ему, с колен встать не мог, поднять взгляда не смел. Вокруг него опять языки горячего пламени, пахнущие старой древесиной, обжигающие, ломающие, уничтожающие. Ноздри забивает приторная горечь, пеплом оседающая в легких, в глазах черный дым и ссутуленная спина высокого человека. Юнги больше ни о чем думать не может: ни о Холли, который забился под диваном, испугавшись массивной фигуры незнакомца, ни о музыке, ни о Чонгуке. В голове пусто — черный дым пробрался и туда. Юнги давно так страшно не было. Он часто вспоминал тот злополучный день, пытался понять, что чувствовал, наблюдая за смертью своего детища, что видел, что слышал, что ощущал, но никогда еще так ясно и четко не вставала перед ним картина его личной трагедии и жизненного крушения, никогда еще пламя из прошло так явно не жгло руки и не опаляло огнем кожу, а в легких не скапливался пепельный никотин. — Юнги!       Намджун только что как будто очнулся, пробудился от очень долгого невнятного и размытого сна. Он увидел, как пианист упал на колени, лишившись всех моральных сил, как его тело ударило мелкой колючей дрожью, но не мог сдвинуться с места, не мог подойти к тому, кто убивал его одним взглядом своих бездонных черных глаз и пламенной горечью в них. Руки сами потянулись к сжавшемуся телу, скрутили, подняли, обняли и сожгли. Юнги было больно. Намджуну было еще больней. Они питались болью, страданиями друг друга, упивались странной смесью ненависти и смирения, запутались друг в друге окончательно и основательно. Юнги врал, когда говорил, что ничего не чувствовал к Киму: тот был другом, важной составляющей жизни, главной деталью с неустанном механизме. Всегда отзывчивый и ласковый, нежный и осторожный, с горькой долькой внутренней тирании и ревности. Юнги понимал его, принимал таким, каким он есть, по-своему любил и берег, но в большей степени пользовался его добротой, его чувствами, пытаясь удовлетворить свое одинокое уставшее эго. Почти равноценный обмен, сделка, склеенная дружба — оба были довольны, но это только в прошлом. Сейчас у Юнги есть Чонгук, малыш с невероятной солнечной улыбкой и ласковым голосом, с прелестной родинкой под пухловатой розовой нижней губой, которая цепляет взгляд вечно уставшего музыканта, с широким разворотом плеч и красивыми, созданными для него, Юнги, руками и пальцами. Идеальный образ. Еще бы рядом был, но с этим Мин разберется позднее. — Отпусти. Намджун, — проговаривая каждый слог, шипит мужчина, — отпусти, пока я не позвонил в полицию и не рассказал о странном мужике, который домогается беззащитного другого мужика.       Намджун хмурится, по-особенному, так, как присуще только ему одному. Чуть приоткрывает губы в немом вопросе, приподнимает свои брови, прищуривая раскосые глаза, вздыхает тяжело, натянуто, пропуская воздух через все тело и возвращая его обратно в атмосферу. Юнги замирает, ностальгия бьет его под ребра, вырывая с каждым ударом расцветающее будущее. Юнги не хорошо, плохо. Он думал, что выиграл в той чертовой игре, затеянной хеном в прошлом, но, оказывается, проиграл еще тогда, когда принял правила, навязанные Кимом. Юнги не безразличная, бесчувственная кукла, он живой. — Я пришел не за этим, — обволакивая своим басом, куда-то в затылок бормочет Ким, — Я пришел, чтобы защитить тебя. Юнги отшатывается. — Хотя бы сейчас, понимаешь? Тогда я не смог. Струсил, убежал от тебя, от своих чувств, от проблем. Я часто говорил тебе о любви, не понимая, что значит для меня это слово. Почему меня не было рядом, когда ты, оставшись совсем один, пытался выкарабкаться из этой, пропитанной ядом и твоей кровью, дыры, выкопанной для тебя в качестве могилы? Почему, Юнги? Я ведь сам не знаю! Юнги бежит.       Перед глазами ласковое мокко, теплый трепет ресниц и большие ладони. Намджун ловит.       Криков никто не слышит, они терзают мышцы изнутри, вырезают любовно формулы любви и дружбы, не позволяя передохнуть от нахлынувшей боли. Юнги как будто вновь опустили в кипящий смоляной котел, облили плавленым оловом, сжигая заживо огненной кислотой. Юнги бьется в истерике, смеется болью так, что у уже самому становится страшно. Намджуна не было тогда. Он не знал, что чувствовал тогда Юнги, переломанный черным металлом, пронизанный соединениями алюминия и железа, размазанный по мокрому от собственной крови асфальту, придавленный плитой жгучей ненависти льющейся из едва знакомых глаз. Тогда было по-настоящему страшно — Юнги заведомо прощался с жизнью, карабкался по туннелю, в конце которого горел белесый свет, цеплялся за каждый камешек, полз, оставляя за собой кровавый полосчатый след. Надежды не было, пропал потом и свет, но Мин очнулся. Прикованный к белой кровати трубками больничной аппаратуры, привязанный к ней сломанными костями и сшитой плотью, бинтами, лекарствами, мертвыми цветами и табличками. Вокруг него пробегами безлицие, безликие фигуры медсестер и врачей, смазанные и нечеткие, нервирующие и раздражающие. Юнги был один. Без Намджуна. Живой и не сломанный. Почти. — Потому что тебе нет места в моей жизни, хён, — твердо проговаривает мужчина, — мы друг другу никто, — тяжело выдыхая, — прошлого не изменить, даже пытаться не стоит — я этого не хочу. Для меня важно помнить все. Каждый ожог, каждую колотую рану, каждую сломанную кость. Всё, понимаешь?       Юнги поднимает свои глаза, омытые кровью, через взгляд ночного неба пытаясь передать все, что он чувствует сейчас: его не нужно защищать, он сам справится. Пусть будет больно, пусть будет тяжело, но помощи от пережитков прошлого он просить не будет, не опустится до того, чтобы вымаливать защиты у убийцы и скрытого тирана. Юнги пережил смерть, выжил в Аду, переплыл мертвое море и выкарабкался из бездонной бездны. Ему помог Чонгук. У него есть тот, кто способен защитить одним своим взглядом, одним своим ласковым словом, улыбкой или прикосновением. Рядом с ним Юнги чувствует себя живым, полным сил, по-настоящему готовым для борьбы с самим собой и с миром в общем. И совсем не важно, что его сейчас нет рядом. Юнги будет ждать. — Ты просто не понимаешь! — Намджун, прекрати!       Два голоса звучат вместе, соединяясь в один равноправный крик. Они никогда не поймут друг друга, никогда не смогут выслушать, что лежит у каждого на душе. Они не виделись так долго, но им нечего друг другу сказать, кроме постой или уйди. Все было сказано еще до них, до этого момента, когда, встретившись после долгой разлуки, их взгляды соединились, крики срослись, а души навсегда теперь уже перевернулись.       Юнги смотрит зло, с жестоким режущим прищуром черных глаз, желая подавить чувствами, которые он не способен выразить словами. Намджун смотрит спокойно, с толикой взволнованности и участия. Мин знает этот взгляд — мужчину что-то беспокоит, коробит, но он не может ничего сделать в противовес. Бездействие его убивает, травит, заставляет сходить с ума от недопонимания и желания спасти. Болезнь героизма всегда одолевает его не в нужный момент, заставляет делать что-то крайне глупое и нелепое, нерациональное и противоречащее желаниям других. Но сегодня явно не тот случай, когда нужно геройствовать. Юнги не хочет быть спасенным Намджуном. — Уходи.       Руки толкают в грудь. В ход идет грубость и сила. Юнги в бешенстве. От кого его можно спасать? Разве что от самого Кима. Пришел. Ворвался. Всполошил. Заставил задохнуться от очередного припадка паники, потопил в боли, сжег на костре мнимой заботы. Его стоит бояться, а не какой-то вымышленной угрозы. — Юнги, он в Корее! Глаз на мгновение дернулся.       Скептицизм и недоверие поглотили мужчину опять с головой. Раздражение, заглушенное немым возмущением и испугом, сменилось ненавистью. Намджун понятия не имеет, о чем говорит. Он не знает, что случилось тогда. Понятия не имеет, что случилось с тем психом, что возжелал убить талантливого пианиста. Намджун здесь лишний. — Уходи!       На этот раз оглушительно громко, больно, с примесью ненависти и без черты напускного равнодушия. Юнги никогда не признается себе, но ему стало страшно где-то там, внутри, под стеной разума, у кромки самого сердца. Юнги запихивает свой страх, сомнение в далекие закрома, прячет, придавливает плитой уверенности в правосудие и справедливость, поливает сверху тонной ледяной массы, чтобы навек замуровать ненужные сейчас чувства. Намджун блефует — Юнги уверен. — Я уйду, Юнги, но только сегодня. Он находится сейчас в Пусане, но будь уверен, совсем скоро он будет в Сеуле, и первым, кого он навестит, будешь ты.       Намджун разворачивается, шоркая твердой подошвой обуви о каменные ступени, спускается вниз, показывая свою напряженную спину, излучая тяжелую угрожающую ауру, свойственную только ему. Юнги остается лишь смотреть ему в след. ***       Черная коробка, красная лента. Мягкая ткань нового свитера. Серебристая турка и пачка дорогого импортного кофе. Маленькая фотография пианиста — та самая, из уютной кофейни.       Чонгук долго выбирал подарок, долго думал над ним, с детским трепетом воображал, как вручит его удивленному брюнету, как тот одарит его лисьей доброй улыбкой, прижмет к себе и будет долго не отпускать. Чонгук почти пищал от такой перспективы. День был бы просто замечательным, если бы не выходка Чимина в универе. Чон переживал за друга, звонил, искал, но все никак не мог найти обиженного Пака. Тот обычно дулся недолго, лишь для того, чтобы показать характер и не сдавать очарованию младшего так сразу. Почти сразу прощал, сам кидался в объятья и долго не отпускал. Сегодня было иначе, но Чонгуку было некогда долго переживать за друга — после работы нужно зайти домой и сразу бежать к Юнги. Парень улыбнулся. Они так давно не виделись, казалось, почти вечность, и с каждым днем Чон скучал все больше. После похода в питомник их отношения изменились не сильно, после того поцелуя, Чон старался больше не проявлять инициативу, боясь показаться слишком навязчивым, а Юнги лишь изредка баловал его теплыми объятьями и ласковыми взглядами. Наверное, только атмосфера поменялась между этими двумя, стала менее напряженной, пропала робость и недопонимание. Юнги теперь уже окончательно перестал чураться компании младшего, стал более внимательным и заботливым, хотя на занятиях все равно частенько ругал. Чонгуку нравились такие отношения, но хотелось большего. Ему было необходимо видеть Юнги постоянно, прикасаться к нему, целовать, дарить тепло и ласку, заботиться о вредном пианисте, который любит на него ворчать. Чонгуку хотелось нормальных отношений, но он готов был ждать, ведь даже он в своих чувствах до конца еще не разобрался, чего уж говорить о мужчине, со сложным характером и судьбой. — Так! Коробка вот, на столе, ключи взял, а телефон где?       Чонгук с тоской посмотрел на уже обутые уличные кроссовки и, поленившись снимать их, пошел прямо в них на кухню. Телефон нашелся на подоконнике. На дисплее ярко светилось имя друга, смешная фотография спящего Чимина. Чонгук сразу же принял вызов, взволнованно сопя прямо в трубку, но на том конце была лишь пустота. Это резко напугало впечатлительного студента, затихшее на миг волнение нахлынуло с новой силой, заставив успокоенное сердце забиться с удвоенной силой, ладошки вспотели, а нижняя губа по-детски затряслась, выдавая с потрохами напряженного парня. — Чонгук-а.       Хриплый, чуть живой голос хёна швырнул сердце Гука куда-то в пятки, плохое предчувствие подкралось незаметно, накинув сети беспокойства на опешившего студента. — Чимин? Хён, ты где?       Ноты истерики во всегда уверенном голосе. Дрожь в руках, телефон, выскальзывающий из мокрых рук. Чонгуку так страшно давно не было, страх физически оседал в легких, ковал кожу на лице, бил током в сердце. Его Чимин. Любимый добрый хён, улыбающийся ярче солнца, способный зажечь своим внутренним огнем всех окружающих его людей, сейчас потух, ослабел и почти полностью увял. Чонгук чувствовал это на расстоянии. — Гук-и, я…все хорошо, — язык заплетался, мысли путались, Чимин говорил совсем бессвязно, и это еще больше пугало парня, — я в родительском доме. Приди, Гук-и, — всхлип, — пожалуйста.       Чонгук срывается с места, забывая про черную коробку с красной лентой на столе. Дверь с хлопком закрывается, отрезая праздное спокойствие от бывалой суеты. Чонгук вместе с коробкой в этой квартире забывает частицу себя, деталь настоящего, в которое врезался раздавленный Чимин. Чон слишком добрый, он не может оставить нуждающегося в нем человека, он должен помочь, отвести от предельной черты, скрыть от тинной бездны, от её коварных костлявых рук.       Чонгук обязан спасти Чимина, даже если Юнги нуждается в нем сейчас больше, чем рыжеволосый хен.