Piano

      Юнги бьет по клавишам, выливая свою ненависть на белое-черное полотно, вдавливая опухшие пальцы в беззащитные ноты. Ему было сейчас тошно от самого себя, от того, что настолько он проигрался, от того, что игра в человечность и любовь слишком затянулась, превращаясь из сказки в намыленную драму, давно изъезженную трагедию невыносимой жизни. Юнги откровенно плохо, он опять сделал неверный шаг, ушел с истинного пути, променяв музыку на мирскую платоническую похоть и выдуманные чувства. Он проиграл. Свою Музу. Свою любовь. Самого себя. Безвозмездно возложил свою жертву у ног наивного мальчишки, который, не сумев справиться с тяжелой ношей, убежал, струсил, оставив умирающего от душевной боли пианиста одного. Ноты плачут, кричат, вырывают из брюнета остатки того, что называлось раньше душой, целой десятой, а не малой тысячной, что сейчас текла прямиком из окровавленного небьющегося сердца на мертвые пылающие партитуры. Юнги задыхался своей болью, кровь чернью затмевала его застывшее сознание, он сгибался, ломался, крошился на глазах всего механизированного мира. Юнги кричал аккордами, молил сонорными, умирал минорной квантовой крошкой. Мир для него сейчас сузился до размеров черного монстра-рояля, ограничился собственной скрючившейся фигурой — в нем больше не было Чонгука.       Юнги знал, что будет так, но не подозревал, что собственные мысли его убьют так быстро, сожрут мертвыми койотами, не оставив даже костей от когда-то живого сердца. Юнги чувствовал подсознанием, что нельзя было никого пускать в свой тесный, замкнутый мир, который сейчас был до верхов заполнен ложью и останками чувств. Он не хотел отпускать Музу, до последнего держал её руку, боясь отпустить от себя единственное живое существо, которое приносило ему только умиротворение, ни грамма настоящей боли, но сам ушел от неё, покоренный искренней солнечной улыбкой.       Юнги никогда не плакал так, как сейчас. Это не было нытьем, сопливой прихотью, это были чувства, сваренные в соленом растворе ненависти и любви. Юнги задыхался своим плачем, ментол перчил во рту, а сожжённый кофеин бил жилкой нервов где-то в голове. Он устал. От Чонгука. От любви. От ненависти. От жизни.       Он, как глупый мотылек, летел навстречу яркому солнцу, которое вместо того, чтобы согреть, сожгло, уничтожило, убило. Было больно, страшно, но он продолжал лететь, продолжал заживо сгорать, пока окончательно не сдался, мертвым пеплом осыпаясь перед яркостью небесного светила. Чонгук даже и не заметил, как своей влюбленностью погубил пианиста, подчинил своей воле, случайно пришив к себе титановой нитью невинности глаз, в которых покоились все краски шоколадного мира, приправленного кофейной щепоткой с корицей. Юнги усмехнулся. Он потерял все, только ментоловые белые свертки, отнимающие бессмысленные минуты жизни, остались при нем. Они горели, дымясь любовью из губ мужчины, осыпались трухой у его нот, как разбросанные червонные карты, омытые красным — отныне Юнги окончательно и бесповоротно один.       Ноты иссякли, заискрились последней каплею жизни и потухли вместе с последней радостью Мина. Больше не было света в его квартире, больше не было жизни в нем самом Ухмылка.       Вся его жизнь больше похожа на остроконечную звезду, чем на замкнутый круг — впереди ровная полоса и тупик, поворот и снова тупик, остротой разрезающий замерзающую плоть.       Юнги старался больше не думать и не чувствовать, он хотел превратиться в безжизненную металлическую балку, которая даже под огромным огненным градусом оставалась собой: менялась форма, менялся цвет, но не внутренность. Олово останется оловом, сколько его не куй и не переплавляй. Юнги хотел быть таким же.       Руки опустились вдоль уставшего тела тяжелым грузом. Последний вздох. Выдох. Сердце остановилось. Мин Юнги мёртв. ***       Чонгук бежал. Без остановки, задыхаясь от недостатка кислорода, крошечного кружочка с индексом в виде двойки. Чимину больно. От этих двух слов студент сходил с ума: разве можно причинять боль беззащитному хёну? Разве можно обливать его ненавистью, жестокой пошлостью и похотью обмыливать его белое тело? Чонгук не понимал, почему жизнь была так несправедлива ко всему слабому и крохотному, не понимал, почему на долю Пака выпадали только неприятности и страдания — он не заслуживает этого. Сейчас все отошло на второй план, покрылось пылью забвения, потому что перед глазами окровавленное тело, переломанное пиками стёкол и жал. В голове звоном тихое « Гук-и», болезненно-нежное, обречённое и надломленное. Чону страшно, потому что Пак никогда не показывал своей боли. Ступенька. Две. Лестничный пролет. Пятый этаж. Железная дверь и сорванные петли.       Чимин лежит пластом в кровати, небрежно брошенным трупом среди одеял. Сердце замирает, срывается с жизненно-важных трубочек и соединений, падает наземь, разбиваясь о твердую гладь деревянных половиц. Чонгук застывает на месте. — Чимин? — Гук-и, ты пришел, — подает голос тело, — проходи, чего встал?       Чимин слегка приподнимается на кровати, оголяя синеющее тело на четверть. Пак хмурится, краснеет, пытаясь скрыть последствия ночного приключения, но у него ничего не выходит, потому что удивленный Чонгук, рывком срывает ненавистное одеяло с укрытого тела. Глаза цепляются за стертые в кровь колени и плечи, налитые фиолетовой сыпью ребра и бедра — откуда? Чимин читает немой вопрос во взгляде тонсэна и нервно смеется, пытаясь придумать хоть какую-нибудь отговорку, но у него ничего не получается и он, сдавшись, тяжело вздыхает и рассказывает обо всем. О крыше. О крае. О бездне. О свете фар и ударе. О прекрасном запахе чего-то сладкого и тягучего, глубокого и насыщенного, с горечью мужского мускуса и приправой толики страха.       Чимин помнил смутно лицо того, человека, под колеса машины которого он случайно угодил, но в мельчайших подробностях запомнил его запах, каждую ноту голосистого взволнованного баса. Каждую деталь, которая помогала ему восстанавливать образ мужчины на фоне мягкого света машинных фар. Чим был очарован, боль была лишь дополнением, ненужной функцией, которой пользовалось его тело. Чимин хотел найти его, того, человека, что вселил в него зерно жизни, выкопал в его душе маленькую ямку и вложил семя любви. Даже если ему придется перерыть весь город, чтобы найти того человека, Пак сделает все, чтобы стать вновь счастливым. — Блин, хён, ты знаешь, какой ты идиот?       Чонгук оседает на пол, давится информацией. Зря паниковал. Зря все бросил. Бросил. Юнги.       Имя бьет током, квантом энергии прошибает тело — Чон забыл. Вместе с той коробкой, оставленной на холодном столе, он забыл о Юнги. О его особенном дне. О своей любви. Обо всем на свете. В волосы зарываются стертые пальцы — какой он идиот! Юнги точно не простит. Кто угодно, но только не Юнги. — Гук-и, ты чего?       Чимин смотрит обеспокоенно, искренне сожалея о том, что вновь доставил неприятности младшему. Он ведь не знал ничего. Чонгук привык отмалчиваться о своей личной жизни. — Ты, блять, ебаный идиот, Чон Чонгук, — студент ругает сам себя, пытаясь успокоить разбушевавшуюся бурю в душе, раздрай в сердце — он проиграл Юнги своей глупости и горячности. Он не винил хёна, потому что тому действительно нужна была помощь младшего, он сам был виноват, сам забыл, сам вычеркнул из сознания самое важное событие сегодняшнего дня, затопил его волнениями о своём друге. На часах было около четырех утра. Не успел. ***       На щеках теплый мягкий язык. Запах карамели и тихое поскуливание. Холли. Юнги улыбается. Израненная рука зарывается в гладкую шерстку четвероногого друга, вовсю вылизывающего сонного брюнета. Глупое ласковое создание, которое искренне любит Мина — он это понял только сейчас. Не за красоту, не за характер — Холли любил его просто за то, что он был. Щенок не умел думать, он мог только чувствовать, поэтому его не волновало больше ничего, кроме хмурого хозяина, который спас его в этом промозглом жестоком мире. Холли видел целую Вселенную в глазах своего хозяина, просто выразить свою любовь мог только действиями. Разбудить с утра, вывести на улицу, чтобы подышать свежим воздухом, выпросить покушать и заодно покормить своего хозяина. Если бы не кучерявый друг, Юнги бы уже плесенью покрылся, страдая от своей боли и одиночества. — Гав!       Лапками по серому лицу. Хвостом прямо по сжавшемуся брезгливому носу — пора вставать! Юнги улыбается, прошлая ночь была слишком длинной, затянувшейся на несколько мучительных столетий, вытянула из него все силы и желания, так что с утра он был похож на овощ. Но Юнги пережил ее, чуть не свихнулся от разговоров с самим собой, но выжил, выбежал из лабиринта нелепицы и безысходности, вот только потерял главное — чувства. Теперь он стал тем, кем хотел быть. Безжизненным металлом, мягким и гнущимся, но остающимся самим собой в любой конфигурации. Юнги доволен. В дверь прилетает удар. Сердце пропускает два.       Холли рычит, гавкает, пытаясь напугать нерадивого посетителя, но сдается от укоризненного взгляда своего хозяина. Виляя маленьким хвостом, он быстрой перебежкой перемещается в другую комнату, принимаясь грызть любимую подушку Мина — это так, в отместку, но с любовью.       Юнги не обращает внимания на дующегося щенка, подходит к двери, чувствуя небывалый трепет, который утекал из сердца с каждым приближающимся шагом. Он знает, кто стоит там, чувствует запах, слышит срывающийся лепет, ломающийся голос того, кого он ждал не только прошлой ночью -всю жизнь. Но Чон не пришел, а сейчас было слишком поздно, Юнги был мертв.       Дверь была заперта.