Piano

      Сердце захлебнулось кровью. Руки опустились вдоль тела, прочертив мокрую дорожку по железной поверхности двери. Чонгук медленно умирал от потери крови, от недостатка чувства, замерзал от нахлынувшей волной боли, утянувшей его в самую пучину отчаяния. Он проклинал себя, своё ребячество и баловство, ненавидел всеми фибрами души свою нерешительность по отношению к тому, кого он полюбил. Юнги не был идеалом, скорее призрачной копией живого человека, обескрыленного, но не сломленного, держащегося из последних сил за свою жизнь посредством музыки и искусства. Сильный, но отчаявшийся, спрятавший себя за стеной безразличия и собственных страхов, искусственно создавший мнимую зону комфорта, из которой не желал выходить. Чон знал, что ворвавшись в жизнь одинокого пианиста, он сломал все устои, все железобетонные догмы предрассудков, отделявшие их друг от друга. Знал, что зажег тлеющий огонь в полумертвом сердце, подарил надежду на духовное перерождение, но собственноручно её убил. Чонгук буквально чувствовал на своих плечах груз непосильной вины, ощущал на своих щеках черную, обуглившуюся кровь Мина, а в руках его пепельное сердце, которое готово было рассыпаться от легкого дуновения ветра.       Они не виделись около месяца, уже почти не чувствовали друг друга на расстоянии, потеряли нить, связывающую их души в единое целое. Сначала Чонгук скучал, изнемогал от тоски, мечтал поскорее увидеть легкую улыбку на губах мужчины, его лучистые, ясные глаза-полумесяцы, прищуренные в лисьем оскале, но потом обыденность и муторная студенческая жизнь толкнула его в спину, навалилась тонной незаконченных дел, которые не только не оставляли времени на посторонние дела, но вообще отбивали хоть какое-то желание жить. Чонгук забегался, устал, очерствел, но не забыл о пианисте, об учителе, о своей влюбленности. Редкими вечерами звонил, умирая от усталости, засыпал под монотонный хрипловатый голос Юнги. Хранил бережно в памяти его чуть сгорбленный образ, представляя их скорую встречу. Март вступил в свои права, весною раскинувшись среди однотипных сеульских дорог, а учеба все не отпускала парня. Очерченный красным на календаре круг назойливо маячил перед глазами, подогревал сердце юного парня заветной девяткой. Но круг так и остался кругом, девятка потускнела и посерела, превратившись в скупую десятку. Чонгук так и не увидел Юнги. Юнги так и не увидел Чонгука. Две фразы, откинувшие двух людей на несколько километров друг от друга, шесть слов, объединенные общим смыслом, ставшим между мужчиной и парнем железной дверью. Чонгук сдается, поверженным зверем падает на холодный каменный пол. Игра окончена. Теперь и Чонгук мертв. ***       Дни летели, как сумасшедшие черные синицы, сменяли друг друга на порванном старом календаре. Искусственная природа оживала на серых улицах, среди разноцветных безвкусных вывесок и баннеров. За окном шумел механизированный город, грузный сгусток металла и пластика, пристанище для безликих тусклых людей.        Юнги лежал в горячей ванне, запрокинув от усталости голову на белоснежный бортик. Он как будто постарел, посерел, отпечатком боли легли тени на его бледном исхудавшем лице, глаза обесцветились, залитые чернотой тоски, у губ легли резкие полоски, обезобразившие мягкую линию подбородка. Пар глубился туманом у запотевшего потолка, оседал на худых плечах и предплечьях, россыпью прозрачных капель блестел на мокром теле.        Юнги чувствовал себя трупом, разлагающимся на отдельные несовместимые части, видел свое оплесневевшее замершее сердце сквозь ряд тонких костей, усмехался своей слабости и немощности перед огромным мирским миром. Огонь больше не грел, холод не обжигал — металл в груди закалился, превратился в титановый непробиваемый обломок, сгусток серого равнодушия. Холли подрос, но поддался хандре своего хозяина — все время скулил и плакал, просился из душной захламленной квартиры, но Юнги все игнорировал. Ему было все равно на весь мир, на себя, на Холли, на того, чье имя почти стерлось из закромов памяти, но не исчезло бесследно — Мин не смог вывести его даже желчной кислотой из своего сердца.             Вот перед глазами яркая улыбка, маленькая родинка под пухлой влажной губой, океан, плещущий шоколадом из цветной оболочки глаз, мягкий ворох волос, пахнущих только — только сваренными зернами кофе. Юнги открывает глаза. Уже почти не больно. Но это почти кровоточит, занозой из груди не выходит, мучает, выводит из себя, сбивает с толку ослабевшего в миг мужчину.       Пальцы на клавишах. Неумелые, негнущиеся, деревянные совсем, по-детски оглаживающие гладкие белые полосы. Юнги скучает. Во снах слышит легкую мелодию, состоящую из пары аккордов. Ту самую. Первую. Сыгранную воодушевленным Чонгуком. Из воспоминаний вырывается первый день их знакомства, неловкость, глупые фразы и смех, прищур больших, политых карамелью, глаз, невыученные этюды и гаммы, путающиеся ноты второй и первой октав, шутки и свежесваренный кофе.       Нос забивает томный запах корицы, перемешанный с дымным ментоловым. Сигарета догорает на полу, пеплом оседая на битом кафеле. Юнги улыбается. Может, он просто запутался? ***       Чимин смыл со своей кожи остатки болючей синевы, стер с колен и локтей корки запекшейся крови. Ожил, вдохновленный надеждой, восстановил потерянный баланс, привел разбушевавшиеся чувства в норму, вновь начал открыто улыбаться прекрасному миру, расцветшему яркими красками весны. Он не видел Гука около недели, отлеживаясь дома и выслушивая причитания взволнованной матери, не знал, что сейчас творилось у него на душе, но понимал, что с его тонсэном что-то случилось: он охладел, померк, почти не отвечал на звонки и сообщения, в гости не приходил. В университете ходил особняком, безразлично оглядывая толпы шумных студентов, стайками птиц проносящихся мимо него. Сгорбился, как будто сжался в один клубок дрожащих нервов, готовых вот-вот взорваться озлобленностью на весь мир. Почернел и потерял то, что Чимин так бережно хранил в сердце младшего — внутренний свет. Он погас, затух, превратился в жалкое подражание ультрафиолета, едкого и опасного, способного сжечь и уничтожить. Казалось, больше ничего не осталось от прошлого милого ребенка — перед Чимином стоял мертвый взрослый, еще один винтик общей системы, созданной заботливым государством. Пак не хотел терять друга, он чувствовал вину перед дорогим ему человеком, которого одолевала какая-то душевная болезнь, мучала и лишала рассудка. Чимин должен вытащить Чона из этой ямы, в которую он сам себя закопал. *** — Сеул с годами не меняется: все так же воняет гарью и пошлятиной, — заливисто смеется мужчина, держа в правой руке уже тлеющую сигарету. — А что насчет тебя, Юнги? — ухмыляясь своим же мыслям. — Изменился ли ты? Смог ли собрать себя по кусочкам в ближайшей от трассы больнице? — ухмылкой, обращенной к небу.       Вопрос останется без ответа, звезды будут молчать. Ночь затопит своей чернотой сердце обиженного человека, ненависть ядовитой змеей проснется в груди, выпуская наружу свое острое жало, приготовленное с особой любовью для одного одинокого пианиста из прошлого. Совсем скоро Юнги задохнется от змеиного яда, прикованный железом к деревянной Голгофе. Чонгук сойдет с ума от холодного бледного трупа, облитого черной кровью. Намджун опять не успеет. Солнце разольется багром на тлеющем небе, ночь уйдет, забирая с собой убитую душу.