Найденка

/Спустя четыре весны/… Тяжело нагруженный свежим мясом Бэл толкнул дверь в избу тем плечом, на котором не лежала завернутая в холстину свинячья тушка и, споткнувшись о выступающий порожек, бочком ввалился в сенцы. В нос ударила привычная с младенчества острая смесь разнообразных запахов, приятных и не очень, по ушам резануло криками. Опять отец буйствует, похоже, своих младших супружников да детей лупит нещадно направо и налево. Вмешиваться парню не хотелось до колик в животе, но омег и братишек жалко. Негоже достойному хозяину так с семьей обращаться. Ох, негоже… Взрыкнув, Бэл небрежно скинул мясо на пол, где пришлось и бросился выручать родных. Влетел в общажную, сгреб отца, как раз волокущего за намотанную на кулак косу Яра к печи, в охапку и мощно, от души, встряхнул. Альфач охнул, очнулся от морока и отпустил омегу. Тот, отчаянно подвывая и прикрывая ладошками выпуклый живот, пополз прочь. Самый младший супружник из четырех, самый сейчас зашуганный, всего семнадцать ему, на весну младше Бэла. Плачет, давится икотой, нос разбит в кровь, глаз заплывает свежим, безобразным кровоподтеком. А ведь брали в дом за красоту, немало меховых шкурок отвалили откупного… Зачем брали? Колошматить брюхатого? — Тата! — вопль парня сорвался в подросткового петуха. — Ты что творишь, окаянный?! Пора таки вести одержимого злым лесным духом «шур» родителя к шаману — пятый приступ за последние три седьмицы. Хватит ждать чуда самостоятельного излечения. Накуролесивший альфач, между тем, растерянно оглядывался. Похоже, не помнил о только что сотворенном непотребстве. Растерянно моргал. На мужчину и обнимающего его старшого сына из угла, где печка, смотрели — кругло, не моргая, испуганно, умоляюще. Папа, первый супруг отца, еще трое омег. Зареванные, растрепанные, бедняжки сбились в кучку, к ним жались стайкой птенцов омежата-дети — один подросток и шестеро мал мала меньше. Тряслись загнанной в ловушку дичью, икали, вытирая со щек льющиеся слезы рукавами. Верили и не верили в спасение. Бэл простонал ругательство, оттолкнул отца с дороги и кинулся утешать. Папу и братишек, разумеется, ну, и Яру перепало чуток — а кто еще по-альфячьи приласкает, от жестоко прибившего без причины, наставившего синяков мужа омега шарахнется. Братишки облепили, заскулили наперебой, Яр прижался коротко упругим животиком, криво улыбнулся, благодаря за внимание, и отстранился, смущенный, потупился — уступил место папе. Кого, чудо, носит под сердцем? Неужто очередного омежку? То-то смеху снова будет в деревне — Таур кузнец слаб семенем, не способен зачать другого альфенка, кроме Бэла. Засудачат непотребства за спиной. Грязные сплетники. Тьфу. Бэл — копия отца, чтобы у них языки поотваливались и почесуха напала. Шмыгающий носом папа успокаивающе потрепал сына, усладу в нелегкой лесной жизни и заслуженную гордость, по стриженому затылку, вздохнул. — Ты хоть не реви, — попросил, и чмокнул в висок: — И так тошно. Надо же, а Бэл ведь не заметил капающих горьких слез! Промокнув быстро недостойную истинного воина и охотника влагу рукавом, первенец кузнеца ответил родителю весьма сдержанно: — Тебе показалось, папа. Клянусь. Приглушенно хлопнула калитка, во дворе, прямо под окном, грозно рявкнула собака и тут же замолчала. Свои пожаловали. Но кто? — Волчик хороший, — донесся, по-прежнему с улицы, изученный Бэлом до каждой едва уловимой интонации низкий, бархатный, вызывающий мурашки по коже молодой голос. Незваный, но жутко своевременный гость не спешил войти, разговаривал с псиной, смеялся негромко. Наверняка, кормил зверюгу с ладони чем-нибудь вкусным, припасенным заранее. Бэл представил себе друга детства настолько живо, будто ученик шамана стоял рядом, в общажной. Как тот смотрит чуть искоса своими невозможно голубыми, глубокими, лучистыми глазами, трет шрамик на скуле, дергает уголком яркого рта, как мерцают рыжие искорки в его выбившейся из хвоста, вечно падающей на глаза прядке светлых волос. Вот Рыся трепещет густыми, пушистыми ресницами, небрежно сдувает доставучую прядку, нервным движением пальцев заправляет ее за ухо, всегда — за правое, выдвигает упрямый подбородок с ямочкой, и… Грех. Желать бету, не способного к деторождению, да еще и шамана — грех, каким бы писанным красавцем он ни был. Почему не наливается в паху томно, не накатывает от того же Яра, уж до чего юный омега смазлив да пахнет приятно, земляникой. Беременность отнюдь не испортила даруна, нигде не отек, расцвел пуще прежнего. Ну, естественно, до того, как в забравшего из голодной, голозадой, босой нищеты мужа «шур» проклятый вселился… Еще, правда, Мила желается, и весьма. Мил — младший омежка из соседских слева, забор общий. Вступил в порУ прошлой зимой, хорош и благоуханен — альфы, независимо от возраста, шеи сворачивают, на тропе случайно встретив. Когда течет, отец его, Зубарь, с тремя братьями-альфачами избу с копьями и мечами наперевес охраняют. Чистоту Мила берегут от посягательств. А толку омежке в мордашке и стати? Зубарь беден. Ни для кого не секрет — подыскивает сыну мужа посостоятельней. Продаст куда-нибудь в дальнюю деревню четвертым — пятым младшим супругом, или, вообще, наложником, и поминай как покойника. Обычное явление, увы — юные, стройные телом, хорошенькие омежки товар выгодный. Покупатели, в основном — немолодые, уже многократно женатые альфы, возжелавшие к старости свежей плоти. — Бэл! — позвал со двора шаманчик: — Бэл, я знаю, что ты вернулся с охоты! Выходь, потолковать надо! Срочно! Бэл аккуратно отодвинул качающего головой папу, подхватил на руки своего братишку-любимчика, едва разменявшего пять весен, Леси, остальным ободряюще улыбнулся, мрачно буркнул оставшимся омегам, на правах альфы «я скоро, приберите пока, бардак», кивнул «держись» присевшему на лавку, терзающемуся чувством вины перед семьей отцу и пошел на улицу. «Надо перетереть с татой за Мила, когда поправится, — размышлял парень, целуя льнущего, обвивающего ручонками вокруг шеи Леси в лобик. — И Зубарю намекнуть, чтобы попридержал товар. Мне давно уже жениться пора. Соблазн из башки изгоню. А то мерещится всякое, плохое да неправильное. Про бет»…