Найденка

Зубарь пил горькую в общинной своей избы, оплакивая то ли потерянное богатство, то ли младшего сына, но оказался достаточно трезв, чтобы понять, о чем толкует вошедший в избу Бэл. Приняв протягиваемые шкурки, стареющий альфач довольно небрежно осмотрел их, бросил, ворохом, на столешницу между кружками, подпер кулаком колючий, заросший седой щетиной подбородок и вздохнул. — Сядь-ка, парень, — мужчина кивнул на лавку рядом с собой. — Потолкуем. Ты ж не против? Бэл кивнул и без возражений шустро присел на указанное ему место. Зубарь потянулся к одному из двух стоящих у локтя кувшинов, тяжелых, глиняных, поскреб скулу, выбрал из кружек ту, которая была почище и щедро плеснул в нее мутноватой, пенящейся жидкости. ПахнУло квасом. — На, — альфач пододвинул кружку трепещущему ноздрями соседу. — Свежий, не боись, живот не прихватит. Пока Бэл пил, мужчина рассеянно перебирал в пальцах лисий мех. — Небось, думаешь — я за выкуп убиваюсь? — спросил, наконец, тихо, водя по скатерке ребром ладони. — Нет, не за выкуп. Да и не убиваюсь уже, коли именно ты Мила выкупаешь. У вас семья хорошая, правильная, даже раба не обидите понапрасну, кусок хлеба и одеяло теплое найдете. А я, — Зубарь шумно выпустил воздух через зубы, — буду моего кровинушку видеть каждый день. И внуков моих, им рожденных, сумею понянчить. Может, и хорошо, что снасилили его — не увезут теперь никуда… — Значит, так, — просветлевший зрачками альфач взглянул удивленно моргающему парнишке прямо в лицо, сощурил воспаленные, покрасневшие веки. — Шкурки возьму — наконец с шаманами расплачусь, долг с зимы висит, давит. Вечером пожитки Мила пришлю с кем из внуков. Мил у шаманов, я схожу, скажу сам. Твой он, все, договорились мы. Владей… Вот так просто. Отдал сына в неволю задешево, средней паршивости коза раза в три поболе стоит, и радуется — не сплавил, получилось, пристроил порченку в хороший род, да под боком. Не в городской «веселый дом» шлюхой на общую потеху, на верную, скорую смерть от половой заразы. Любимую, получается, порченку. Двоих младших супружников кормить — одевать, вестимо, надо, пятерым женатым сынкам-альфам, тут же проживающим с потомством, помочь надо. Шаманы, опять же — болел сильно у Зубаря, много седьмиц, старший супруг, еле выходили. До сих пор ходит омега тощей тенью, но уже от ветра не падает… Договор передачи скрепили крепким рукопожатием, и Бэл отбыл. Осуждал ли парень Зубаря? Безусловно. Зачем тот гнался за прибылью, не позволил Милу выбрать себе пару по сердцу здесь, в деревне? Дождался, в результате, не состоятельного жениха — беды. Не подверни Бэл с предложением, связали бы лишившемуся чести юному омежке грубо обрывком бечевки запястья за спиной, кинули в телегу, на кучу сена, и отвезли на рынок, в город. Никому, никогда больше не валять Мила по земле, принуждая к близости силой, выкручивая руки и обдирая косу. Не у Бэла под крышей. Ведь вместе с Милом столько раз собирали лесную ягоду, грибы и воровали по соседским садам, будучи неразумными ребятенками, груши, яблоки и вишню, игрались в лужах, кур гоняли. И не суть важно, что скажут в деревне. Иначе — не по-людски.

***

Находящийся в общинной отец принял заведенного под локоток, шатающегося, покорно опустившего долу расхристанную, русую голову Мила изумленным молчанием. — Мой наложник, тата, — представил омежку Бэл, кулаком подтолкнул замявшегося на пороге, едва слышно всхлипывающего и порядком напуганного раба между лопаток: — Прошу за косу не таскать. Мне его по праву владельца наказывать, если что, вдруг, учудит. Таур отложил работу — плел из ивовых прутьев корзину — на скамью и уставился в упор. — Сын, — альфач смотрел весьма строго. — Ты сдурел, грибов шаманьих обожрался?! Без моего согласия, через меня прыгнул… А если запрещу? Он же — порченка грязный! Застебают селяне! Бэл выдохнул, скрипнул зубами, сузил глаза в хищные, злые щелки и ответил, холодно-прехолодно: — Не застебают и не запретишь. Я его на свои шкурки сменял, не на твои. И вообще, мне восемнадцать, я давно полноценный добытчик в род. Мне положен личный омега. К тому же, я не собираюсь на нем жениться. Тайное имя юного альфы было Зубр. Упрямый, но честный зверь, Вожак. Не переспоришь, если прав. А, видят лесные добрые духи, парень был прав… На шум из кухни высунулся папа. — Мил?! — Ахнул. — Но разве он не… Так быстро?! Знал. Успел выяснить подробности купли-продажи опозоренного соседского младшенького, без сомнений, и ждал нового члена семьи. Украшающие потупленное, бледненькое личико Мила синяки тоже приметил сразу. Влетел в общинную, на плече полотенце, руки в муке, захлопотал, закудахтал на невнятном, «папьем» языке, затеребил омежку. — Покажи, — запричитал, пытаясь приподнять безнадежно плачущему Милу голову за подбородок. — Покажи… Бедный мой, хороший… Нужно бадягу приложить, пройдет… Принял, похоже, выбор внезапно повзрослевшего первенца без истерик и напрасного заламывания рук. По-настоящему любящий папа есть по-настоящему любящий папа, поймет всегда. Мил стоял как неживой, мелко вздрагивал ссутуленными плечами, позволял себя крутить, куда восхочет родитель хозяина, лишь завсхлипывал громче, жалобнее. В голос он завыл тогда, когда обнял Бэл. Прильнул к альфе всем исстрадавшимся телом, обдавая ароматом медовых трав, верным признаком близящейся течки, обхватил вокруг торса трясущимися руками, запрокинулся, с криком выплескивая переполнявшие душу боль, отчаяние и ужас. На торжище?! Его — горячего, нежного, домашнего, сладко пахнущего цветами?! Вы серьезно или шутите?! Лучше взять нож и перерезать даруну горло. Порядочней получится. Пускай при роде живет, детей рожает, за скотиной ходит. Без лент в косе, признака замужества, счастливым станет. Обойдется невольничий рынок.