Найденка

Вернувшийся из кладовой с одежками Бэл преизрядно удивился, обнаружив, что Мил вовсе не один. Рядом с омежкой на постели сидел Рыся. Парни целомудренно держались за руки, разговаривали. Не валялись в обнимку, жмакаясь — именно сидели и именно разговаривали. Но как… Смотрели друг на друга, не отрываясь — глаза в глаза, у обоих сияющие яркими звездами. Ловили на лету каждое вымолвленное друг другом слово. Неописуемо красивые. Влюбленные — дальше некуда. Что шаманчик будет делать с течным Милом, позволь ему Бэл забрать омежку себе? Он же бета, сук, относительно альфячьего, имеет невеликий, да без узла. Раздраконит еще пуще, понапрасну тыкаясь в сладкую, мокрую омежью дырку. Довести до «обрыва в ослепительную бездну» не сумеет. Может, потому до сих пор и не опрокинул Мила, не присосался жадно к его рту и не пьет омежьи стоны с мольбами? Или у сдержанности шаманчика есть иные причины, Бэлу пока не известные? Гадай. Хотя… Зачем гадать, если вот он, Рыся — спроси, и объяснится. Бэл кашлянул, привлекая внимание увлеченной беседой парочки, вошел и нарочито громко хлопнул дверью. — Мил, — буркнул, сваливая ношу на кровать между омежкой и бетой: — Держи, тебе тут папа всякого передал. Рубашонки, потребные тряпочки… Мил и Рыся слаженно повернули к альфе светящиеся счастьем лица и одновременно радостно разулыбались. — Ах! — гортанно вскрикнул Мил, шустро вскакивая на ноги и бросаясь навстречу, потянулся с поцелуем: — Я уже заждался, хозяин, — укорил — совсем осмелевший, набирающая обороты течка изгнала страх: — Почему так долго?! На придвинутой вплотную к изголовью постели скамеечке стояла пустая чашка. Бэл грубовато отстранил лезущего с нежностями, распаленного наложника, поднял чашку и понюхал. Так и есть — отвар семян дроба, вонючка, фууу. То-то омежка и сидел относительно спокойно, почти не ерзая — опоен уже. Но вряд ли мыслит по-настоящему связно… …Зря Бэл позволил себе задышать носом — от насыщенного, буквально вытеснившего из спальной воздух аромата течного сознание парня резко помутилось. Сук молодого альфы стремительно налился кровью и крепко встал, похабно оттопырив портки спереди. Освободи — прилипнет, пачкая сочащимися, тягучими капельками смазки, к животу. Трущийся о бедро возбужденным, твердым пахом Мил усугубил создавшееся положение в стократ. Оттолкнуть омежку не пивший притупляющего гон отвара альфа оказался не в силах. Взрыкнул яростно, низко, подхватывая наложника под ягодицы, и накрыл жаждущим ртом манящий омежий ротик. Мил ответил, не медля и удара сердца, страстно, влажно, с причмокиванием. …О великие, злые духи леса! Кто из вас, жестокий, пробрался в человеческое жилище, тыкает больно в бок чем-то острым и оттягивает назад голову за волосы? Зачем сует, оторвавшемуся на мгновение от сладчайших омежьих губок — вдохнуть, под нос кружку с противно пахнущей, мутной, бурой жидкостью? Щедро, с размаху отвешенная шаманчиком звонкая плюха отрезвила ровно настолько, чтобы сообразить — дают отвар дроба. Бэл выхлебал горькую гадость несколькими большими глотками, не кривясь, и уронил опустевшую кружку на пол — разжались ослабевшие пальцы. Похоже, Рыся, когда варил зелье, дроба не пожалел, сыпанул в котелок семечек от души и сердца. Правильно сделал, молодец. А не то Бэл таких дров наломает… Из мебели. Кровать у альфы весьма хилая, холостяцкая, покачивается, скрипит. Напора гона не выдержит, не стоит и пытаться. На полу же — жестко, брошенное летнее одеяло слишком тонкое, не спасет. От Мила живого места не останется к концу течки, и сейчас весь в синяках, бедный. — Полегчало? — Рыся побренчал перед лицом друга шаманским браслетом с татуированного запястья, ехидно ухмылялся, — аль еще плеснуть малек? Бэл сморщил нос и фыркнул, подтверждая — вернулся, вроде, и как-то, относительно, конечно, контактен. В голове у парня шумело, взор застилала колеблющаяся, медленно рассеивающаяся пелена, чресла крутило до боли и звона — вот-вот разорвет. Снизу просяще смотрел обнимающий вокруг торса Мил, мелко трясся неудовлетворенным желанием. Сейчас, ежели один раз позволить, поможет и снимет напряжение. Да-да, разочек. — Рыся, — хрипло простонал Бэл, хватая бету за грудки и властно притягивая к себе. — Мой! И — не получил по морде за наглость, отнюдь. Болтают — беты холодны, сдержанны и не нуждаются в плотских утехах. Чушь и бред, или шаманчик был неправильным бетой — засосал предложенные Бэлом губы так, что у альфы колени, без шуток, подкосились. Чувствительно куснул за верхнюю, быстро, чувственно зализал закровившую ранку и снова засосал, теперь уже — с языком. Да, от Рыси не пахло оглушающе луговыми цветами, только различными шаманскими сухими травами, хвоей и чуток, едва уловимо — медом, но… Бэл его любил. Высокого, широкоплечего и мускулистого по-альфячьи, разрисованного по коже предплечий вязью выбитых колдовских, цветных рисунков, беловолосого, шалого. И повисшего на шее хрупким грузиком русенького Мила даруна любил. Каждого — по своему, но одинаково сильно. И, потребуй злые лесные духи выбрать между ними — разорвался бы напополам. Деревянный остов кровати, агонизируя, громко затрещал под рухнувшей на нее тройной тяжестью и подломился сразу четырьмя ножками. Грохнуло о половицы держащей тюфяк рамой. Испуганный падением Мил, зажатый упоенно целующимися Бэлом и Рысем, охнул, забился, пытаясь вырваться… …И — тут же завизжал, тонко и пронзительно, хором с завопившими бетой и альфой — сверху хлынула холодная вода. Ибо бдили старшие вдовцы Таура, папа Бэла и Плющ, не пожалели двух полных ведер, окатили щедро. Плохое время выбрал Бэл сорваться в гон. И Рысю зря за собой утянул.

***

Спустя четыре лучины трое несостоявшихся полюбовников, медленно плавясь от похоти, сидели, в рядочек, нахохленными, обижеными воробушками в общинной шаманов на лавке, ежась в мокрой одежде, пили маленькими глоточками сваренный Даром, горячий успокоительный отвар. Прятали мордахи. Бледнели, краснели. Шаманы не церемонились, раздавали парнишкам люлей за едва не совершенную глупость щедро, не скупились ни на слова, ни на подзатыльники. Особенно сильно доставалось, без сомнений, Рысю — с альфы и омежки спрос меньший, природа у парней такая. — Ты — шаман! Надежда деревни! — Ругал понурившего бедовую голову ученика Дар, топая ногой: — Бета! Течки не для тебя предназначены духами! Или шур вселился? А?! — Так изгоним шура! — С другого бока напирал Мир: — Запросто! Прямо сегодня и изгоним! Рыся слушал и вздыхал, терпел. Юноше было что возразить в свою защиту, но он слишком уважал вырастивших его Дара и Мира, чтобы устраивать скандал. Ждал, когда оба откричатся. Наконец, шаманы подустали и малость утихомирились. Сорвавший голос Мир сгреб с подоконника кувшин с успокоительным отваром и припал к нему, шумно глотая. Дар же, решивший, что отвар тут слишком слабенький будет, вытянул, за горлышко, из-под стола здоровенную бутыль самогонки. Мужчина плеснул в почтительно поданную Рысем кружку примерно на три пальца, выпил махом, крякнул и утерся рукавом. — Забористая, — прохрипел, приваливаясь плечом к стене: — Уффф… Бдящий Рыся придвинул табурет, и Дар на него опустился. — Сядь уже, не маячь, — бросил Миру: —Тоже прими огненной. Налил и протянул. Мир присел возле Рыся на скамью, взял кружку в ладони, но пить не спешил. Смотрел на ученика, хмурил темные, красивые, дугами, брови. Изучал. — Выкладывай, что на языке вертишь, — попросил вдруг. — Дозрели мы. Рыся прищурил веки совершенно по-кошачьи, переводил мерцающий загадочной зеленью взгляд с одного учителя на другого и обратно. Размышлял, с какого края подступиться. — Шур не при чем, — начал, и потупился: — Просто… — юный бета решился и договорил страстным речитативом, как в омут бросился, по-прежнему изучая половицы: — Я люблю Бэла и Мила. Так получилось. Вы же друг друга любите! И вообще — почему вам можно, а мне — нельзя? Я мастью не вышел?! Сказал — и залился густым, стыдливым румянцем, даже шея и верхняя, видимая в распахнутом вороте рубахи, часть груди покрылись красными пятнами. Дар и Мир молчали. Возразить на заявление ученика делящим около двадцати весен жизнь, шаманство и постель мужчинам было нечего.