Дочери севера

      В горле жгло. Началось это после ужина — да, по совести сказать, еще во время его чудовищного приготовления. Не могла же она запросить помощи у младшей — не сейчас. Санса понимала, что Арья только этого и ждет — уж больно злорадной была ее физиономия во время разделки костлявого кроля. Сансу выворачивало от ощущения мертвой дряблой плоти в руках — кролик был еще теплым, и ей казалось, что она, как Рамси, терзает живое еще существо. Вот сейчас он дернется, шевельнет почти прозрачными на кончиках, белесыми ушами, скосит на нее страдающий блестящий карий глаз, заплачет, как младенец… Но нет, даже когда она дрожащими пальцами начала обдирать тушку, кролик мирно, как спящая кошка, продолжал лежать на ее коленях, куда Арья кинула ей найденную в домике засаленную тряпку. Сестра смотрела на нее, забрызганную кровью, внимательно изучала неловко копошащиеся пальцы, из которых то и дело ускользал валирийский тяжелый кинжал, и едва заметно улыбалась.       Санса ненавидела эту новую Арьину усмешку, раньше подобного не было — до сестриного путешествия в Эссос. Как и у покойного Мизинца, улыбка никогда не касалась Арьиных глаз: серых, напряженно-широко раскрытых, но порой Сансе казалось, что гнусная усмешечка зарождается именно там, в бездонной черноте зрачка, в издевательски изогнутой густой брови, в том, как чуть заметно приподнимается линия волос сестры, когда та притворно удивленно морщит лоб. В такие моменты Сансе хотелось как следует наорать на Арью, стукнуть по чему-нибудь кулаком, хлопнуть дверью. Но чем сильнее кипело раздражение внутри, тем спокойнее было лицо. Она не зверь, не одичалая, не распущенная городская потаскуха. Она леди Винтерфелла. А леди не имеет права на вспышки гнева.       Поэтому Санса вновь и вновь вытирала пальцы о мягкую светлую шкурку загубленного зверька, когда-то пушистую, а теперь заскорузлую от крови, опускала ресницы, избегая ехидного взгляда сестры, дышала ртом, чтобы не чувствовать тяжелый, металлический запах, что, казалось, пропитал ее одежду насквозь и слушала, как стучит ее собственная кровь в ушах: сильно и неровно.       Так всегда бывало, когда накатывала дурнота — в последнее время чаще, чем Сансе хотелось. Плотный ужин на ночь, вино, выпитое некстати, даже слишком быстрый шаг — все это разжигало нестерпимый огонь внутри, что разъедал гортань и колючим шаром катался от бунтующего желудка до ставшего внезапно слишком толстым и неуклюжим языка. По утрам Санса мечтала о стакане воды с лимоном — терпкой, пахучей, по-летнему свежей жидкости. Почему-то ей казалось, выпей она такой воды, горечь и жжение пройдет, исчезнет, как стираются из памяти ночные кошмары. Увы, лимонов в Винтерфелле давно не было, а ягодный отвар, что готовил ей мейстер Волкан, не помогал. Даже снадобье от несварения Санса стеснялась просить — мирное, какое-то бабье лицо Волкана, не выражающее ровным счетом ничего, казалось ей притворным, тщательно скрывающим осуждение. В такие моменты Санса начинала сомневаться в своём рассудке и решительно отметала все дикие предрассветные подозрения.       Ничего нет. Ни-че-го. У нее просто расстроены нервы, а оттого и желудок реагирует, она леди — а у леди это случается. Она же не Арья. Это той все равно, она хоть червя съест на завтрак и не подавится, да и заботы замка ее не касались. А у Сансы слишком много головной боли — отсюда и недомогания, да и лунная кровь может запоздать по этой причине. Ей просто надо успокоиться и отдохнуть. Поездка отвлечет ее.       Вот тебе и разнообразие. Санса забылась и глубоко вдохнула через нос. Рот словно заполнился медной горечью — как бывает, когда прикусишь язык. Сансу затошнило сильнее, и она крепче, чем надо, сжала липкий кинжал. Тот в очередной раз выскользнул: громоздкая рукоять, украшенная неограненным тусклым огненным рубином, была не для женских ладоней. Она тупо смотрела на то, как клинок вонзился в неровный пол возле носка ее правого сапога, дразнясь острым, словно загнутый коготь, концом черенка. С колен на нее безразлично таращился мертвый, наполовину ободранный, гнусно-блестящий кролик. «Не ты убила меня, а все же ты. Ты не лучше нее. Вы все одинаковые…» Санса, превозмогая дурноту, подняла кинжал и снова занялась ненавистной тушкой. От наклона огонь в горле вспыхнул с новой силой и стал почти невыносимым. «Зато отвлекает», — подумала Санса и улыбнулась, искоса взглянув на сестру. Та подняла бровь — на сей раз действительно удивленно. Через неопределённое количество мгновений — Сансе казалось, что прошла вечность — истерзанный, благополучно избавленный от внутренностей кролик был готов для жарки.       Санса заставила себя поесть — объективно, ей нужны были силы. Им обеим. Арья лопала так, словно ее морили голодом с неделю, облизывая жирные пальцы и не стесняясь чавкать. За такие манеры мать или септа давно бы выставили сестру из-за стола. С кем она там подвизалась — с людоедами? Впрочем, теперь номер с ровным голосом сделанными замечаниями бы не прошел: Арья либо пропустит сказанное мимо ушей, либо ответит так, что даже Сансе станет неловко. Поэтому скудный ужин продолжался в молчании. Она запихивала в себя кусочки то сырого, то, наоборот, пережаренного едко пахнущего кроличьего мяса и глотала: еду и огненный шар, затаившийся в горле. Пальцы, тщательно, до боли выскобленные колючим крупчатым снегом, схваченным вечерним морозом, все еще хранили воспоминание о выброшенной на задний двор шкурке - красно-белой на сером снегу. Кровь в ночи становится почти черной, и запахи снаружи, скованные легким морозом, не так сильны, но Сансе казалось, что металлический смрад стал частью ее - от волос до внутренностей. Она убийца — и всегда ей будет. Даже если не решается идти за лунным чаем — потому что ей стыдно, потому что неловко.       Быть убийцей всегда неловко — если ты не начинаешь забывать и жить настоящим. Санса так не умела и до слез завидовала сестре — невозмутимой даже после казни Мизинца. Арья словно была рождена, чтобы отнимать жизнь — теперь Санса отчетливо видела это. Сестра нашла свое призвание. А она, Санса, похоже, не приспособлена ни для чего: ничья жена, забытая, ненужная сестра, да и от мысли о материнстве даже ее нутро бунтует. Этот ребенок сожжет ее изнутри еще до того, как станет заметен.       «Не станет, — твердо сказала себе Санса, глотая холодную воду из меха. — Ничего не станет заметно, потому что ничего нет. Ни-че-го». И лунная кровь придет — может, с небольшим опозданием. В конце концов, после истязаний Рамси у нее тоже были задержки — Санса тогда подумала, что он испортил ее женское естество насовсем, но красный цветок все-таки зацвел — пышнее и дольше, чем обычно. Тогда, выпрашивая у стюардов Черного Замка тряпки, Санса почти гордилась собой: плоть Старков отвергла гнусное семя Болтонского отродья. Как бы ей — теперь — хотелось иметь такое прикрытие.       Увы, после смерти Рамси прошло слишком много ночей, и луна сменилась пять раз, так что никому и в голову не придет, что ребенок может быть от законного супруга. Она прослывет шлюхой и родит бастарда, и ей придется умолять брата — еще одного бастарда — узаконить дитя.       Все свое детство Санса презирала и сторонилась Джона — так делала мама, а значит, это было правильным, хоть Робб и шипел на сестру, когда родителей не было рядом. Она пыталась презирать и Арью, в душе уверившись, что та — тоже какая-то странная ошибка природы, но их леди-мать это быстро приметила и пресекла, наказав и Сансу, и Джейни, которая с радостью поддержала подругу в этом убеждении. Уже не в первый раз Санса, холодея, подумала: «Хорошо, что мама умерла». Так ей хотя бы не придется открывать той правду. Мать бы сгорела со стыда. Напоила бы ее лунным чаем и, возможно, отправила бы к Молчаливым Сестрам. Теперь она сама себе госпожа.       В гортани снова болезненно дернуло, и Санса безуспешно попыталась загасить тлеющий в горле пожар холодной водой. Арья догрызала костлявую кроличью ногу и взирала на пламя остановившимся взглядом. Разговаривать с сестрой Сансе не хотелось, но она была бы рада, нарушь хоть что-нибудь эту гнетущую тишину. Но все так же потрескивал огонь, разведенный не ее руками, все так же сиротливо капало где-то снаружи за стеной: что это — все еще дождь, тающие сосульки, или просто дом плачет по покинувшим его? — и Матерь смотрела на нее со стены. Рисунок, нелепый и кривой, чем-то напоминал ей — нет, не мать — но септу Мордейн, пожилую, усталую, с худым и морщинистым лицом. Кейтилин Старк распускала рыжие кудри по плечам или собирала их в изысканные прически. Септа всегда прятала шевелюру под платом — Санса и не знала, какого цвета у ее воспитательницы волосы — светлые, осенние, темные? Ни единой пряди не выглядывало из-под убранства. Когда-то далеким летом септа, помнится, предлагала Сансе показать — или рассказать о цвете своих кос, но это прозвучало так наивно, по-детски, что показалось почти неприличным, и Санса небрежно отказалась, попытавшись грубым тоном скрыть смущение.       Видела ли она волосы септы Мордейн на стене? Санса не могла вспомнить — из того дня всплывал лишь вкус собственной крови на губах, незнакомые, скорбные лица, глядящие в никуда с пик Джоффри и то самое, схожее с нынешним, невыносимое жжение внутри: жажда смерти, что пригасил неожиданно трогательный жест Пса. От прошлого оставались одни сожаления: недоделанные задумки, недосказанные слова, угасшие желания…       Эту Матерь художник изобразил седой — из-под треугольного плата выбилась длинная белая коса, кое-как нацарапанная мелом на неровной стене. Полно, была ли она одной из Семерых? Или же случайный прохожий, наслушавшись баек с юга, размечтался о Матери Драконов — доброй королеве, пришедшей, чтобы спасти Вестерос? Санса смотрела и смотрела на жалкий рисунок, пока не заслезились глаза, и не начало казаться, что не Матерь взирает на нее, а Серсея — всеведущая, ехидная, потерявшая все. Она узнает. Птички Красного замка летают и на север тоже, а Арья не особо скрытничала в пути. Не надо было ехать, эта глупая затея погубит их обеих. Санса сморгнула — и Серсея исчезла, уступив место кривому силуэту со скорбно поджатыми губами и пустыми, разного размера глазами.       Боги ушли из этих мест, больше за ними никто не следит, никто не помогает. Разве что Бран — но тот читает их жизни, подобно тому, как ученик мейстера изучает древние манускрипты — беспристрастно, по долгу службы. За их спинами больше никого нет, а все силы, что остались, страшны, враждебны, словно сама земля взбунтовалась, простив своих детей. Матерь умерла — как и их собственная мать — и за все грехи теперь отвечать им самим.       Санса вздрогнула, натянула на себя сестрину попону и отвернулась к стене, пытаясь поудобнее устроиться на жесткой, воняющей сырым деревом и плесенью скамье. Она заставляла себя дышать ровно и неглубоко — возможно, лежа на боку, ей удастся избавиться от надоевшего жжения в гортани — иной раз оно проходило, а временами, напротив, разгоралось еще сильнее.       Санса осторожно положила ледяную ладонь на ребра — и даже те казались ей лишними, давящими, как жесткий корсаж тесного нового платья. Так они засыпали и просыпались в ту ночь, после недолгой любви — как две книги, которым одиноко на слишком просторной полке. И тогда Санса смотрела на стену, на то, как пляшут на незнакомом ей гобелене гаснущие в очаге языки пламени, и дремала, с удивлением ощущая плечом и бедром непривычное чужое тепло, тревожась и радуясь тяжести мужской ладони на собственной груди — словно и грудь, и вся она целиком была создана для этого вот момента. Это было, пожалуй, большим откровением, чем страсть и нежность любви.       Рамси никогда не делил с ней ложе — не в этом смысле. Натешившись ее болью, он уходил в свои покои, где его ждала другая. Санса старательно изображала огорчение, ибо заметь супруг в ней хоть намек на радость, он бы непременно остался, только для того, чтобы помучить ее. Вместо себя то ли в насмешку, то ли в качестве охранницы он запирал в комнате жены одну из своих злобных сук. Санса привыкла и к этому, и сильно после, в одиночестве кельи Черного Замка, маялась тишиной, ловя и не находя в ночи мирное сопение собачьего носа возле своего изголовья.       С Тирионом в Королевской Гавани — это было так давно, что Сансе порой начинало казаться, что и не с ней это случилось, а с какой-то близкой, безвременно умершей подругой, — они ложились вместе — негласно, соблюдая принятые обеты, но спали словно по разные стороны Узкого Моря. Даже теперь Сансе не жалела об этом — ненависть к Ланнистерам превосходила даже презрение и страх, что она испытывала к Болтонам. Она не могла быть ему женой — не хотела и не могла, несмотря на намеки Маргери, несмотря на все, чего от нее ожидали.       Она поежилась — стало ли холоднее, или это ледяной Арьин взгляд тревожил ее, отрешая покой и привычное одиночество? Санса так устала от чужих взоров, прячущих в себе ненужные ей истины и еще более ненужные секреты. И чего ждет от нее Арья? Теплых слов, воркования и сестриных разговоров? Никогда еще Санса не чувствовала такого отчуждения, такой враждебности — разве что сталкиваясь при дворе Серсеи с Королевским Правосудием. Глаза-дыры и зловещее безмолвие. Впрочем, Арья не слишком любила молчать - вот у кого язык на месте. Вот и сейчас сидит себе у огня и таращится Сансе в спину, прожигая тьму, будто пожара в горле было недостаточно!       Санса поглубже зарылась лицом в жесткую попону. Джон после их встречи у Черного Замка косился на нее со смесью жалости и недоумения, как на смертельно раненое животное, которое и прибить неохота, и терпеть сил больше нет. Бран смотрел сквозь и мимо — как будто Санса была стеклом в теплице, что бережет от холода нежные растения и прячет от них неведомое солнце. Теон — так тот вовсе не мог поднять на нее глаз — даже после прыжка со стены Винтерфелла, а от прямого взгляда дергался, как олень при виде ножа. Кто оставался — лукавый Мизинец, коварный и за дело лишенный жизни, верная леди Бриенна, для которой Санса лишь часть долга, обещания, данного когда-то матери?       Никому и дела нет до того, что и кто она на самом деле. Лишь одному было. Вдоль позвоночника пробежала дрожь — ночным сквозняком, нежеланным, тщательно отталкиваемым воспоминанием. Не сейчас. Не этим лихорадочным вечером. Нет у нее на это сил — сегодня она не леди Винтерфелла, а Сансе Старк не за чем прятаться — за вежливостью от прошлого не укрыться. Мысль, что терзала ее со скрипа двери воронятни, жгла жалостью и беспомощностью, заставляла корчиться без сна под волчьей, подаренной братом шкурой — «Больше никогда». Это «никогда» незаметно слилось в мозгу с огнем в горле и не давало ни жить, ни дышать. А присутствие Арьи и ее бесконечные подковырки отчего-то все ближе толкали Сансу к надобности осознания. При сестре скрываться от прошлого было труднее — она сама живое свидетельство тому, насколько ошибочны бывают оценки былого и о былом.       — Твой возлюбленный, по уму, так и заслужил сдохнуть в хижине. — Голос сестры резал сильнее, чем ее новый валирийский кинжал, тщательно вытертый и отполированный после свежевания кролика. Бил наотмашь этим самым ненавистным «никогда». На глаза полезли слезы. Санса сглотнула, и ответом на соленую горечь тут же всколыхнулся пожар внутри. Возможно, Арья и вправду читает мысли. Не станет она отвечать и втягиваться в дурацкий спор. Арье хотелось провоцировать — даже теперь она в любой момент готова была сверкать серыми северными глазами, доказывая свою правоту — как девчонка, что оправдывается перед родителями за раздутую ссору. Да и ей ли судить, кто чего заслуживает? Как-то Сансе пришло в голову спросить, сколько жизней на счету у Арьи - но она решила, что знать этого не хочет - ибо сестра не соврет, говорить правду доставляло той жестокое удовольствие. Чем правдивее, тем забавнее.       Санса, полуослепшая от слез, смотрела на дурно обструганное бревно стены и вспоминала другой вечер, другой разговор и другую стену, когда она, смущенная собственной смелостью, оказавшись в чужой спальне, не знала, куда себя деть, и от нечего делать чертила на обнимающей ее ладони узоры.         — Откуда это? — На теле Пса было множество шрамов, но этот, полузаживший на запястье, отличался от других.       Он вздохнул, отпустил ее и отвернулся. Любовь, вопреки всем балладам и сказкам, не сближала — она рушила одни стены и тут же возводила другие.         — Отдавал долг. У меня их множество, и этот тяготил больше прочих, — бросил он глухо в сторону окна. Санса было решилась заглянуть ему в лицо и тут же пожалела об этом — на нее взирал незнакомец, замкнутый и мрачный, намертво закованный в плен собственных мыслей. Тогда Санса отодвинулась, легла на спину и тихо молилась, сама не зная кому — о том, чтобы на этой фразе не кончилось волшебство это ночи, когда сами собой стирались границы допустимого, и все утерянное и разбитое словно вставало, нетронутое, на прежние места. Но не для него — что-то в прошлом Сандора до сих пор способно было, как по заклинанию, вызывать к жизни жестокий оскал Пса. Она боялась его — все еще боялась, несмотря на то, что этот не желающий с ней говорить мужчина дал ей больше, чем все мужья и женихи вместе взятые.         — О чем ты? — Он навис над ней черной тенью, не касаясь. Санса слышала его дыхание — тихое, как у затаившегося зверя. Она была зажата между двумя его ручищами, массивными, как небольшие деревца, напряженная, как стрела на тетиве. Вот он тронет ее — и она полетит, запоет, свободная, никем не удерживаемая. Она боялась и хотела этого — как страшишься в последний миг перед стежком испортить всю предыдущую работу — и все-таки делаешь этот жест, словно игла сама тянет не только нить, но и пальцы за собой, свозь гладь и узоры ткани.        — Ни о чем. Не надо трогать меня — если ты не хочешь. — Санса смотрела туда, где должны были быть его глаза, но видела лишь тьму и едва заметные блики огня в волосах.        — Не затем ли ты позвала меня, чтобы я тебя трогал, моя леди? — В голосе Сандора ей чудилась насмешка, почти издевка. Так он говорил с ней там, в Красном Замке. Но не в ночь после Черноводной. Не тогда.        — Я же не насильник, чтобы принуждать тебя.        — Предполагается, что насильник здесь я. Не это ли тебя так привлекает? — Он наклонился ниже, почти коснувшись волосами ее лица. — Отвечай мне!        — Не это, — твердо ответила Санса, вздрогнув. Чувствовать его на себе — и почти в себе — снова стирало границы и правила, делая и из нее зверя, заставляя изгибаться и льнуть вперед. Почти. — Когда-то — возможно — я думала, что ко мне ты относишься иначе, чем ко всем прочим.        — Ты думала, что смогла меня приручить, и это давало тебе ощущение маленькой, но сладкой победы, а, Пташка? Пес и его секретная слабость! Как это тупо и слащаво — почти из твоих баллад. Ну что ж, так оно и было. Почти. Торжествуй, воин. — Сандор выдохнул и освободил ее из клетки собственных рук, откидываясь куда-то подле, на тюфяк, что служил им изголовьем. Прядь волос хлестнула Сансу по лицу — дым и запах шерсти с мороза. Как никогда, хотелось плакать, но слез не было.        — Все не так. Я не… не это имела в виду. Не только это. Ты хотел меня из-за меня, а не из-за того, что я, и чем мое родство может быть полезным. — Санса заставила себя положить ему руку на предплечье. Сандор вздрогнул.         — Как бы там ни было — хотел, да. Почти всегда. Твоя правда.        — Ты жалел меня?        — Жалел. И вожделел. Не знаю, что было сильнее. Была в этом какая-то… что-то мерзкое. Оттого и ушел той ночью. Меньше всего мне хотелось брать тебя силой. Ты была мерилом моей чести. Ведь и у Псов бывает честь, знаешь ли. На свой лад. Иногда. — Он снова отвернулся к окну.        — Что за шрам, не скажешь?        — Я закапывал двух, давно умерших, и треклятая лопата раскололась. Слишком мерзлая земля, сказал он.         — Кто?       — Хренов Торос из Мира, упокой Неведомый его душу. Или этот, непроизносимый. — Сандора передернуло. — Но я должен был их похоронить, понимаешь? Даже если бы мне пришлось долбить весь лед Иных мечом.         — Почему? — Теперь они были ближе, чем Сансин страх мог допустить, но, странным образом, чем смелее она пододвигалась, тем больше расслаблялось тело, словно снежный замок внутри нее начал таять и дал наконец волю движению и дыханию. Снег всегда льнет к огню, словно его цель превратиться в воду и уйти в землю. Возможно, потому что лишь в земле есть жизнь...        — Да потому что я их убил неизвестно зачем! — рявкнул Сандор. — Меня бесила эта тягомотина с твоей сестрой, изводила долгая дорога и отсутствие вина. Я мотался с ней по всему Вестеросу, как долбаная септа, а вместо выкупа получал в лицо одни лишь трупы и выплески ее жгучей ненависти. Я убийца, а не нянька и не ее учитель танцев. Я должен быть дать ей это понять. Лучше спроси у нее — у волчонка отличная память, сына мясника она мне припоминала всю дорогу от Близнецов до Долины.        — Я спрашиваю у тебя, потому что она расскажет иначе, — тихо сказала Санса. — И мне важно знать, как смотришь на произошедшее ты.       Сандор повернулся — теперь Санса видела, как сверкнули его глаза в отблеске гаснущего огня — и притянул ее к себе. Сансе стало бездумно хорошо и уютно. Лучше бы и не говорил ничего. Но он вполголоса, дыша ей в макушку, поведал историю, которой уж точно не гордился. Про крестьянина и его дочь, что хорошо варила похлебку. Про случайность, что привела их по пути на Стену в тот же дом. Санса не задавала вопросов — это было уже не нужно. Ей надо было только слушать, а ему — говорить. Когда рассказ был закончен, он, сам того, казалось, не замечая, перешел от откровений к ответам, столь необходимым и ему и ей, и Сансе хотелось — она всем силами этого желала — верить, что на этот раз он больше вожделеет ее, чем жалеет. Сама же она не была уверена ни в чем.       Когда-то ее леди-мать сказала ей, что любовь для женщины всегда произрастает из материнского чувства, которое, как зерно, спрятано где-то глубоко внутри. А что есть оно, если не жалость и желание утешить? Того, что испытывала Санса теперь, ни одна баллада и ни одно слово не могли бы описать однозначно. Тепло, легкость, неизмеримую тяжесть чужих объятий, боль от откровений, боль от проникновений его мира в ее и боязнь потерять это ощущение слияния, единения. Засыпая, она чувствовала на себе его запах, влажные пряди — его, ее? — прилипали к вискам, и она убирала их от лица дрожащей рукой, а Сандор бесконечно долго — время словно застыло — очерчивал пальцем все выемки и выпуклости ее уставшего от слишком долгой любви тела. От сосков к неровностям ребер — Санса вздрагивала и ежилась, почти просыпаясь — туда, где ложбинка между грудями уводила к блестевшему от пота животу и ниже.       Он гладил ее и смотрел на огонь, и словно говорил сам с собой, не обращая внимания на Сансу:       — Эта ненавистная гора — когда она перестанет мне сниться? Торос давно истлел, прах его смешался с водой и костями мертвецов, а я до сих пор вижу, как машет перед глазами его треклятый меч. И каждую ночь так. Неужто боги еще со мной не закончили — все, что есть?       Теперь пылающий меч снился и Сансе — пронзая, распарывая ее снизу вверх, от нижних губ до горла. Глупые сестрины разговоры ничего не значат — она все видит иначе. Сансе даже во сне мерещились ледники и прозрачные водопады, которые не в силах утолить ее жажды или погасить пожар внутри. Никогда.       Она проснулась с этим словом на губах, и метнулась на улицу, мимо привалившейся к грубой кладке очага сестры. Огонь рвался из ее нутра горечью и солью всех проглоченных слез, непереваренной чужой смертью, невозможностью, бессилием замедлить время и возвернуть его назад. Паром и желчью в ноздреватый серый снег — в то место, где гнилое дерево забора уходит в мерзлую землю. «Никогда» липло волосами к распухшему языку, а в столь же внезапно успокоившемся желудке привычной тяжестью сползал тлеющий комок с непривычным и пугающим «навсегда». Вдалеке, из-за покосившейся ограды, над черными зубьями страж-деревьев серой полоской окольцовывал небо мутный рассвет. Санса прислонилась потным лбом к шершавой занозистой поверхности забора.        — И давно эта история продолжается? — Голос Арьи каплями барабанил по спине — словно ее оголили на людях под осенним дождем. Смотрите, вот подстилка Пса. Его шлюха.       «Всегда», — захотелось ответить Сансе. Но на ее место быстро заступила леди Винтерфелла и взяла поводья в свои ледяные руки. Нельзя доверять никому. Почти никому.       Пока разговор - вечная дуэль с подобием турнирных мечей: наметь удар и отступи - шел своим чередом, Санса чистила перья, топила запахи в похожей на свежеиспеченный пирог хрустящей корке снега. Ладони тут же покрылись царапинами и заныли, напоминая о вчерашнем бесконечном пути и вечерней работе. Санса почти не разумела, что едко цедит ей Арья и напряженно наблюдала, как в руке той тает сосулька, роняя слезы на сестрины колени и стекая к земле по тусклому металлу рукоятки кинжала. Ей надо было - жизненно необходимо было понять, что же значат эти две противоположности, отныне поселившиеся внутри. Понять, принять. Холод и тепло. Вечность и невозможность. Похоже, придется иметь с ними дело, как ни изворачивайся и чем бы ни закончился их с Арьей путь.       Прикрыв за собой дверь, она ощутила привычное жжение в горле и чуть заметно улыбнулась. Во фляге еще была вода, но Санса глотнула из Арьиного меха — то самое летнее вино, которым сестра потчевала ее третьего дня. Пахучая горьковатая кора дерева - свежераненая, бездумно содранная, терпкая сладость недозрелых ягод, привкус летних сумерек, когда далеко, за Волчьим Лесом кто-то жжет костер. Безвкусие во рту отступило, на миг отгоняя и пожар внутри, в голове едва заметно зашумело, кровь в висках стучала уже не так скоро. Запахи вокруг били острее, они словно стали объемнее, заполняя собой пугающую пустую серость зимнего враждебного мира. Она вспомнила странные слова Брана: «Когда мы отворяем дверь, мы меняемся. Кто-то держит ее ценой своей жизни, чтобы другой мог пройти внутрь — наружу — сквозь себя. Оболочка сгорает, а то, что было содержимым и тлело в глубине, становится формой — и сутью. Но потери во время этого пути неизбежны».       Санса аккуратно засунула Арьино вино в котомку, легла на свое место и попыталась задремать — сон настиг ее почти сразу. Перед глазами встала заостренная гора — утопающая в зелени и мирная — не наконечник копья, а поросший мхом камень, который был тут всегда и всегда останется, отражаясь в гладком, как серебряное блюдо, озере. Уже проваливаясь в это неожиданное лето посреди зимы, Санса успела подумать, какими жертвами оплатит она этот переход и сможет ли она их вынести, не потеряв себя?