Дочери севера

      Проводив взглядом удаляющуюся фигуру мужчины, в которого преобразилась Арья, Санса нехотя начала отвязывать лошадей. Те косились на нее недоверчиво, фыркали и прядали ушами, словно слышали что-то для нее неведомое. Санса вздрогнула и в очередной раз нащупала кинжал в потаенном кармане плаща, что сама сшила долгими вечерами в Черном Замке. Воротник был отделан серым волчьим мехом — его принес ей Джон. Леди была светлее: серый почти переходил в песочный. Вот Арьина Ним — та была темная, цвета осенних сумерек с белой, как кипень, грудью.       Санса почти не помнила волчат братьев. Серый ветер (в Королевской Гавани ходили страшные слухи, что его голову пришили к туловищу Робба и провезли так вокруг замка проклятых Фреев) был темнее Нимерии. Ночами, лежа без сна, Санса с ужасом думала, что тело брата так и не нашло покой: в крипте его не было, не досталось оно и на потеху Джоффри. Бастард Серсеи сгорел вместе с живыми и прочими мертвецами, превратился в пепел в Великой Септе. Так хоронили своих покойников Таргариены, но всем Старкам полагалось спать вечным сном в фамильном склепе. Узнает ли она, что сталось с Роббом? Станет ли ей от этого легче? Смерть окончательна — и где упокоятся мертвецы, важнее всего живым. Может, и хорошо, что Робба нет в Винтерфелле — по крайней мере, Белым Ходокам его не оживить.       Лохматик был черный, как летняя ночь, зеленоглазый и невоспитанный. Его они похоронили в богороще, недалеко от сердце-древа, возле Леди. Рикон занял место рядом с отцом и дедом. Санса помнила его лицо — удивленное и скорбное, лицо ребенка, которому не суждено было стать мужчиной. Которого не спасли ни сестра, ни брат. Они нашли Рикона после битвы Бастардов, затоптанного в грязь со стрелой в спине. Но даже отмытый и переодетый, он все так же укоризненно глядел, пока Джон не положил ему на веки по монете. Во сне Рикон продолжал взирать на Сансу: уже не подросток, но пухлый рыжеволосый мальчуган с голубыми глазами Талли, такими же, как и у нее самой. Отчаянно бежал и смотрел, и она, не Джон, успевала спасти его, и Леди перегрызала Рамси глотку вновь и вновь, освобождая черношкурого брата.       Санса не знала, куда деваться от кошмаров — усталая голова не давала ей покоя даже ночью. Когда Рикон родился, она пришла навестить мать и впервые подержала брата на руках: теплого, сопящего, неожиданно тяжелого. Теперь он всякий раз ускользал у нее из рук: тяжесть проливалась на землю талой водой — или кровью. Их общей кровью: Талли, Старков. Детей севера.       Лошади шли за Сансой неохотно, упирались и норовили повернуть на заметенный тракт. Санса вела свою каурую как можно правее, уходя в низину. Перевязывать запасных она не решилась, они так и бежали за Арьиной серой в яблоках кобылой. Та шла ровно, словно понимала, что этот путь выбрала ее хозяйка, упрямо опускала заснеженную голову, но не подсекала каурую, держась в стороне. Санса приладила ее повод слишком близко и теперь боялась, что лошади столкнутся, но они сами знали, что делать. Обочина пошла вниз, переходя в глубокую канаву, похожую на уютную вмятину в перине. Сансе пришлось спешиться, и она поплелась вперед, увязая по колено в рыхлом снегу и водяном месиве, что пряталось под идеально гладкой шапкой нетронутых сугробов. Под сапогами чавкало, лошади недовольно поднимали ноги, то и дело встряхиваясь, и Санса с ужасом думала, не забрела ли она уже в болото, или это всего лишь русло переполнившейся от недавней оттепели реки.       Крепость Рва Кейлин еле виднелась по левую руку в надоевшем мельтешении снежных хлопьев. Санса устала от зимы — ей казалось, что смертельно. Вся ее жизнь неспешно текла долгим летом, неужели эта зима будет длиться столько же? Она успеет поседеть и стать сморщенной старухой, пока в Вестерос вернется весна. Иной раз Сансе казалось, что даже Белые Ходоки не так ужасны, как это унылое, бесконечное ожидание. Они идут, сказал Джон, и Бран подтвердил, но Санса не верила. Что может быть ужаснее людей? Все гнусности, что она повидала, делали люди, существа из плоти и крови, рожденные женщиной. Пес был прав. Он всегда оказывался прав, в конце концов. Даже насчет песни.       Снова заныло плечо, сдавленное непривычной, тяжелой одеждой, и словно в ответ болезненно кольнуло в животе. Эти бриджи слишком тесны ей и давят в талии, разжигая привычный пожар в горле, что отпустил с утра, но сейчас вернулся вновь. Их сшили по возвращении Арьи: две женщины из Зимнего Городка, которых Санса устроила в бывшую спальню септы Мордейн, с рассвета до темноты пряли густую овечью шерсть и кроили зимнюю одежду для слуг и хозяев. Всем им нужно утепляться, Санса понимала это и потому торопила всех, кого приютила под своей крышей. То время, что им надлежало готовиться к зиме, они потратили на войну и разрушения, на побеги на юг, безумное расточительство, грызню и страх. Страх всему виной. Люди боятся, и лучше бы Брану держать язык за зубами. Это мучило Сансу еще с начала пути. Если брат столкнется с домочадцами и наболтает лишнего — иногда Сансе казалось, что тому вообще все равно, с кем делиться увиденным, как старуха Нэн была рада любому, кто захочет слушать ее сказки — то после не сможет удержать обезумевших от испуга бунтарей. Она до сих пор помнила тягучий холод ужаса в чертогах Серсеи во время Битвы при Черноводной. Люди делают невесть что со страху. Все. Даже Пес. Даже она сама.       Запасная лошадь — саврасая, с осенней, как ее собственные волосы, гривой — угодила копытом в полынью в огромной луже и метнулась в сторону, утягивая за собой серую соседку. Повод опасно натянулся. Арьина лошадь встала, по бабки утопая в стылой прозрачной воде, сердито оглянулась на отпихивающих друг друга от невысокого холмика товарок и чуть слышно заржала. Санса пожалела, что спешилась — напуганные кони редко замечают, что у них под копытами, а движение по бокам лишь напрягает их еще больше.         — Тихо, тихо, девочки, — дурацким тонким голосом пропела она, внутренне содрогаясь от неуместности звуков в белом крошеве метели. Каурая захрапела и попыталась сделать свечку. Санса с трудом удержала ее, вцепившись обеими руками в повод. Серая в яблоках единственная, что стояла спокойно, неодобрительно косясь на остальных. Запасные нервно переступали, оттаскивая Сансу вместе с каурой все глубже в низину. Возможно, ей стоит перевязать лошадей и поставить головной именно Арьину. Санса жалела, что не додумалась до этого под сосной. Теперь было поздно. Ей нельзя было медлить.       Она перехватила повод одной рукой покрепче (замерзшие пальцы немели, но Санса не смела достать из подсумка перчатки), второй надвинула капюшон поглубже на лицо и побрела вперед, то и дело оглядываясь на не желающий приближаться Ров Кейлин. Лошади неохотно, но сдвинулись с места. Ветер переменился — или это они повернули? — и теперь бил с правой стороны — оттуда, где вдалеке торчали разлапистые покосившиеся ивы. Снег укутал их в дорогие пушистые шубы, волосы-ветви глубоко ушли под наст, словно деревья склонились над землей то ли в поисках чего-то утерянного, то ли оплакивая его.       Санса шла, шла, не ведая, сколько прошло времени, оно потеряло всякое значение. Метель прихотливо меняла направление, слепя то слева, то справа, а она то и дело внутренне сжималась, пугаясь каждого лошадиного всхрапа, каждого слишком громкого хруста. Если они понесут, ей их не остановить — это Санса понимала четче, чем все вместе взятое в ее усталой голове.       Вокруг стало почти темно. Серые сумерки топили в густом туманном киселе приблизившуюся крепость. Санса понимала, что взяла сильно правее, чем надо — покосившиеся башни были уже не по левую руку, а почти за спиной, но не смела перечить тянущем ее лошадям. В конце концов, звери скорее чувствуют дорогу. Поэтому она из последних сил тащилась вперед, надеясь, что где-то впереди попадется ей пологий ровный подъем наверх, к Тракту. Она устала: тонуть по колено в сугробах выматывало больше, чем бежать по воде. Лишь на поверхности снег был пушистым, а в глубине это на первый взгляд такое мягкое и заманчивое одеяло резало щиколотки, как стекло — Санса чувствовала заледеневшие пласты через мокрые, потяжелевшие сапоги.       Лишь бы лошади не поранились и не взбунтовались, твердила она про себя, словно слова могли что-нибудь изменить. Ее путь — такой длинный, такой короткий, словно песнь сонной птицы — никогда не был легким, а под узорным причудливым плетеньем, прикрывающим неприглядные стены извилистых коридоров, что привели ее сюда, крылись лезвия из валирийской стали: копья, клинки, иглы. Каждое из них оставило свой след, делая ее шаг чуть неувереннее, а ощущение цели — смутнее. На горьком опыте Санса научилась, что сотни мелких уколов больнее и опаснее, чем одна большая рана. После такой можно выжить, собрав последние силы, назло вымотанному атакой врагу. Крошечные порезы не утомляют соперника, но обескровливают тебя самого, миг за мигом, капля за каплей, пока не останется и тени. Прошлое сделало Арью сильнее, тогда как Санса казалась себе надгробием, унылой статуей вроде безмолвной фигуры Лианны Старк из склепа Винтерфелла, что неизвестно по какой жестокой шутке богов все еще бродит по лесам, не зная покоя.       Еще шаг, еще два — лошади тянут ее в болото, недовольно отряхивая поседевшие челки. Санса уже не видела ни Рва Кейлин, ни Тракта — все терялось в рябящем перед глазами снегопаде. Она не чувствовала ног, на край плаща, казалось, налипли стоуны льда, а самая невыносимая тяжесть угнездилась чуть ниже талии — там, где завязки Арьиных бриджей намертво врезались в замерзшую плоть. Живот окаменел и тупо болел, отдавая в спину. Может, она и правда становится изваянием — из мрамора, из соли, из замерзшей мутной воды? Санса с отвращением вспомнила синеватые, пронизанные венами темных вкраплений колонны и своды Орлиного Гнезда. Там ей надо было остаться — Алейной, не Сансой. Псу не было дела до Мизинцева бастарда, которая никогда не пела ему песен, не укрывалась его плащом, не ходила к нему в темноте укромных коридоров Винтерфелла. Алейна была чище: утренний снег на верхушке Лунной Башни, обласканный солнцем или далекими звездами, овеянный орлиными крыльями. Алейной быть проще, потому что у нее не было прошлого. А Сансино тянет вниз, пригибает, как заснувшие неподалеку ивы, к мерзлой земле, под наст, в стылую топь спрятавшихся под сугробами болот.       Санса сама не заметила, как упала. Глаза закрылись, повод выскользнул из рук. Даже пожар в горле почти утих, словно падающие на лицо холодным пухом снежинки его пригасили. Она слышала, как лошади прошли несколько шагов и остановились, фыркая и отряхивая копыта. Одна из них (Сансе почему-то казалось, что Арьина в яблоках, но глаз она не открывала, утомившись белой нескончаемой рябью) тяжело дышала ей в волосы, от чего снег на висках сворачивался и стекал в капюшон холодными слезами.       Ей казалось, что так будет легче. Она никогда не была особо сильна, просто удачлива и терпелива, но тут ей это ничем не поможет. Дочь Винтерфелла, погребенная под снегом на границе между Севером и Югом — это было почти красиво. Может, когда-то о ней сложат песню. Если будет кому петь. Едва ли Белые Ходоки любят музыку. Санса нервно хихикнула и открыла залепленные веки.       Лошадей не было, а снег валил пуще прежнего. Белое на сером и сизом, поодаль маячили силуэты ив. Возле них Санса заметила движение: кони — или что-то еще? Она провела замерзшей ладонью по лицу и прищурилась. От капель на ресницах все вокруг двоилось, путалось и расплывалось. Надо было встать и что-то делать, но Санса так и сидела в сугробе — в нем было так покойно, тихо: весь надрыв и страх прошел, осталась только тишина.       Нет, что-то ее нарушало — это и беспокоило. Странный треск, хруст жесткого наста справа: кто-то или что-то приближалось. Санса вспомнила, как объясняла маленькому Брану, что стоит только залезть под одеяло — и кошмар пройдет, а чудовища сгинут. Если зарыться в снег, сможет ли она остаться незамеченной? Как в горячечном сне мелькнула перед ней отвратительная вытянутая морда львоящера с картинки хроник, что показывал им мейстер Лювин. Зубы у них как иглы, острее любого кинжала, да еще и ядовитые. Санса вспомнила о собственном клинке и попыталась нащупать его не желающими слушаться пальцами. В карман насыпалось снегу, который уже превратился в воду. Тепловатая жидкость обжигала ей кожу. Кинжал смазан ядом, но, если полоснуть себе по горлу, она умрет без мучений. Лучше, чем в пасти гнусной твари. Она не желала поднимать глаза, но любопытство, что сильнее страха, взяло свое.       Это были всего лишь волки. Небольшая стая худющих, как скелеты, хищников: два серых, один черный с болезненными бурыми подпалинами на боках. Их было слишком мало, чтобы атаковать четырех лошадей: похоже, тем удалось уйти, и волки нашли себе более легкую добычу. Полузасыпанную снегом самку человека. Санса привстала, выставила вперед кинжал. Темный лениво проследил за ее движением тусклыми желтыми глазами, остальные даже не покосились, продолжая медленно наступать. Время замерло: даже снежинки, казалось, зависли в воздухе: чтобы сесть на волчью шерсть, у них уходила целая вечность.       У Сансы было время на размышление: драться или покончить со всем одним жестом. Она крикнула: «Прочь!», с трудом поднимаясь из такой уютной, уже нагретой ямки. Один из серых глухо заворчал, замедляясь, остальные остановились, нюхая воздух и недовольно поводя треугольными мордами. Санса вспомнила, как пастухи из Зимнего Городка шепотом говорили на кухне, что брюхатые овцы — самое излюбленное лакомство хищников. Вот чем она стала — легкой добычей. Неожиданно ее захлестнуло непривычное бешенство, которое сожгло напрочь и вялую дрему, и безразличие, что чуть не утопило ее насмерть в снегу. Она не овца — она лютоволк. Если надо сражаться — она будет. Тем более, она теперь не одна, ей есть кого защищать.       Санса встала во весь рост, двинулась вперед, не отрывая взгляда от серого, что был от нее в нескольких шагах. Тот едва заметно попятился, молотя пушистым поленом хвоста себя по ляжкам и скаля желтые клыки. Его товарищи встали в явной нерешительности — оба они таращились на кинжал, словно сталь уже была им знакома. А вожак все играл с Сансой в гляделки: темная зелень против голубизны, и что-то в человеческих глазах заставляло волка пятиться снова и снова. А Санса едва справлялась с яростью, что накрыла ее с головой — странно, что снег не начал таять. Она пришла с привычным огнем в горле, но странным образом, на сей раз утомительное жжение не было неприятным, а напротив, придавало Сансе сил. Оно было сродни ненависти, что заставила ее расправиться на свой лад с Рамси, сродни безумию, что толкнуло ее вперед со стены Винтерфелла. Она не овца — она леди Севера и не даст жалкой кучке никчемных тварей полакомиться собой.       Внезапно серого снесло в сторону, закружило в вихре более темной шерсти. Напавший был огромен — поначалу Санса подумала, что то была Арьина лошадь, и мысль показалась ей настолько нелепой, что она захихикала, забыв о все еще взирающих на нее волках. Те рванулись к своему вожаку, вокруг клубка дерущихся закапала дымящаяся на морозе кровь, прожигая сиреневый в сумерках снег. Санса на мгновенье оторвала взгляд от месива и заметила под деревьями с десяток темных силуэтов: другая стая ждала, не смея вступать в схватку. Непохоже, что их главному нужна была помощь: бурый волк уже лежал в сугробе, где недавно отдыхала сама Санса, разодранный, с нелепо свернутой набок шеей. Напавший добивал серого. Третий, трусливо поджав хвост, завалился на спину, подняв лапы.       Битва была окончена, едва начавшись. Лютоволк (теперь Санса не сомневалась) бросил растерзанного бывшего вожака, отряхнулся от бусин крови и тихо подошел к ней вплотную. Санса замерла. В темноте она с трудом разбирала окрас зверя, но понимала, что перед ней не кто иной, как Нимерия — выросшая до чудовищных размеров, матерая, опасная — и только что спасшая жизнь ей и ее ребенку. Что она сделает? Помнит ли она, понимает ли, из-за чего хозяйка прогнала ее поздним летом возле гостиницы на Перекрестке? Санса закрыла глаза, ее лица коснулось дыхание лютоволчицы — жаркое, неровное, отдающее металлом и мокрой шерстью. Откуда-то изнутри рябью, словно забытым сном выплыла странная картинка: она сама — взъерошенная, засыпанная снегом, по колено увязшая в сугробе человеческая самка, все еще сжимающая в руках черную сталь. Мелькнула чужая мысль, даже не мысль, образ: щенная сука всегда сильнее, свирепее и безрассуднее — это и веселило, и вызывало уважение, человек была так ничтожно мала, так беззащитна, что даже ей, королеве леса, хотелось покончить с этой особью. Прекратить ее мучения. И все же сквозь кислую вонь страха и вкусный молочный аромат растущего внутри человеческого щенка пробивались родные ноты: она своя, она из стаи.       Королева не помнила, что означал этот запах, но чуяла, что связан он был с ее мертвой сестрой, с той, что уже сотни ночей молчала. Ее тишина прогрызла в королеве лесов дыру, к которой прибавились еще дыры — позже. Настоящих властителей леса осталось мало: она и белый молчаливый брат, его она не слышала, но ощущала его тепло, трепещущее как светляк там, где… родная нора… камень, дерево с горькими листьями и костяной корой?.. Волчица не помнила и этого, но знала, что это место было человечьим жильем и ее бывшим логовом.       Назад пути не было. Она отступила, склонив морду перед северной самкой. Позади ее братья трепали двух лошадей, у деревьев жался сбежавший недобитый противник, пятная свежей кровью снег. Ей надо было туда. За болотом она слышала чавканье копыт еще двух, но их трогать они не будут: лошади пахли бывшим домом, дымом и ее человеком.       Королева еще раз посмотрела на пугливую самку и, почувствовав вдруг чужое присутствие внутри, сердито отряхнулась. Словно на нее надели петлю и тянут куда-то прочь от нее же самой. Никто не мог пленить ее, нет такого зверя в этих лесах и нет такого двуногого, что может с ней справиться.       Королева зарычала, глухо и тоскливо: запах человеческого страха стал меньше, а щенный плыл и кружил ей голову маняще и сладко. Так же пахло от ее покрытых меньших сестер в пору палых листьев, и братья дичали и огрызались, охраняя своих растущих щенков, теряя интерес к охоте и бегу. Ей осталось лишь развернуться и потрусить к стае — к добыче, пока она не остыла…       Санса вздрогнула и поняла, что лютоволк отступил, отпрыгнув в низину, его рваная угловатая гигантская тень, едва заметная на синем покрывале снега, полетела прочь от нее, к ивам, где пряталась остальные звери. Она сглатывала, до сих пор ощущая во рту привкус крови и шерсти — терпкий, будоражащий, почти приятный. Руки и ноги казались чужими, слабыми и бесполезными. Ей чудовищно жалко было разорвать связь с этим могучим телом, почти до боли, до ломки, до потери сознания.       Колени подогнулись, и Санса осела в снег, закрыв лицо руками. Так же невыносимо было уходить от него в то хмурое утро в Винтерфелле, выскальзывать из теплых объятий, за одну жалкую ночь ставших необходимостью, не привычкой — сутью, от которой приходилось теперь отрекаться и чувствовать себя не предательницей — змеей.       Когда Санса, с трудом вспоминая, кто она, тащилась на ватных ногах по стылому коридору, по привычке касаясь пальцами неровной кладки стен, она твердила, что спасает себя и спасает его, что, найди их Джон вместе — и не миновать Клигану меча, не избежать правосудия Короля Севера. Лишь когда добралась до своей опочивальни, бессознательно тихо, словно от этого зависела ее жизнь, закрыла дверь, осела возле, роняя спеленутое в плотный тючок платье, то смогла себе признаться, что все мысли — лишь обман, как тот дурацкий цветастый гобелен, что прикрывал голую, покрытую черной копотью стену за спиной. Видимость. По бедрам стекало семя человека, которого она сама отбросила в прошлое, прикрываясь обязанностями и положением. Леди Винтерфелла не имеет право на слабости. Но он мог бы стать ее силой — и даже Джон не посмел бы мешать. Не теперь, не после Стены и дней, что провел с Одичалыми. Выбор она сделала сама — и не стала от этого сильнее, хоть и хотела бы верить иначе. Те короли, что убеждают себя, что их удел — одиночество, проигрывают изначально, тонут в безумии и гордыне.       Сансе хотелось плакать, но она не могла, по щекам струился лишь талый снег. Слезы зимы. Раз она решила быть сильной — она будет. Лютоволчица, покинувшая ее, принадлежала себе самой: ни Арье, ни людям Севера, а лишь лесу и стае. Как и стая ей. Где-то там, за Перешейком, в незнакомой хижине умирал мужчина, который, несмотря на ее выбор, все-таки потащился ей, Сансе, навстречу. Ей надо было верить, что он еще жив. Знать, что связь пока не оборвалась. И Санса знала: волчий сон наяву дал ей странное, доселе незнакомое ощущение тепла и огней, словно она летела над Вестеросом, парила без крыльев, снежинкой на ветру, а внизу, под ней, среди забеленных сугробами неровных отрезов полотна полей и оголившихся лесов мерцают светляки: ее стая. Один пылал краснее прочих, и жжением отзывался привычный пожар в гортани. Ее человек. Нет, ее мужчина.       Санса встала, отряхнулась, спрятала в карман плаща оброненный кинжал и, спотыкаясь, зашагала по следам лап, оставленным Нимерией. Она обошла пляшущие под ивами тени волков: те на мгновение замерли и вновь вернулись к своей кровавой трапезе. Лютоволчица уже насытилась и ждала братьев и сестер в глубине изрезанного мелкими полузамерзшими речушками хвойного леса. Через пару сотен шагов — тут ей пришлось прокладывать путь самой, перепрыгивая с берега на берег и надеясь не попасть ногой в полынью — нашлись лошади. Ее каурая зацепилась поводом за низкий, полузасыпанный снегом терновник, серая в яблоках Арьина держалась поодаль, уже не привязанная — узда была перекушена острыми волчьими зубами. Спасибо, что хоть двух оставили.       Санса вздохнула, вытащила из Арьиного подсумка веревку и неловко подвязала серую к своему седлу. Лошади пугливо фыркали и косились в сторону леса, но Санса решительно оттаскивала их к Тракту, держа каурую под самые удила, не давая кобыле вертеть головой. Ног она давно не чувствовала, сапоги были полны снега и талой воды, горло сжигал привычный пламень, но Санса была рада ему — это была жизнь, та петля, что тащила ее саму в сторону дороги, на юг, на Тракт, к Арье, которая уже заждалась ее — и дальше, туда, где она нужнее и желаннее, чем в любом доме или замке Семи Королевств.       Не только Ланнистеры отдают долги в Вестеросе. Не только у Талли и Арренов есть честь. В конце концов, недаром в ее судьбе причудливо сплелись разноцветной пестрядью нити самых известных домов. Из всего надо извлекать уроки. Свои уроки Санса помнила хорошо, хоть большинство из них предпочла бы забыть. У нее, как и у Арьи, хорошая память. Кому-то надо менять лица — но не ей. Ей просто достаточно идти по собственным следам.       Когда Санса выбралась на Тракт, Ров Кейлин остался за спиной. Снегопад прекратился, небо мигало россыпью бледных звезд через рваную пелену серых прозрачных туч. От замка чернела стрелой проложенная недавно ровная дорожка отпечатков чьих-то шагов. Санса перехватила поводья — металл прилипал к влажной коже перчаток — и зашагала вдоль пухлого валика обочины Тракта, увлекая за собой лошадей. Она оглянулась на крепость: ни один огонь там не горел, словно древняя граница между севером и югом была брошена не первый день. Из-под корявого дуба, растопырившего свои голые ветки над правым краем дороги, выскользнула смутная тень. Сестра снова стала собой.         — И где тебя носило, позволь спросить? — Арья говорила сердито, но сквозило в ее голосе и что-то новое. Уважение? Раздражение? Она знает, поняла Санса. Связь с лютоволчицей для Арьи не порвалась до конца. Так же как ее собственная связь с Сандором.         — Я ушла правее, чем хотела, — пояснила она. — Хорошо, что ты взяла запасных лошадей.         — Волки? — ничуть не удивившись, больше пробормотала, чем спросила Арья, глянув в темноту, укрывшую Сероводье.        — Волкам тоже надо есть. А вокруг на сотни лиг ни души. Ты слышишь?         — Я слышала. Во сне, — кивнула Арья, отвязывая серую от Сансиного седла. — Пусть. Много мы сегодня не проедем, а за ночь лошади отдохнут. Нам уже не так долго осталось, ты же знаешь?         — Знаю. Я помню этот путь. И гостиницу на Тракте помню.         — Еще бы! — фыркнула Арья. — Там ты оболгала меня ради своего женишка.         — Это был общий урок для нас обеих, сестра, — спокойно ответила Санса, усаживаясь в седло. — Просто ты выучила одно, а я другое.   — Любое падение — урок, да… — словно припомнила Арья. — И виденное иной раз застревает в голове больше, чем собственное. Падала ты, больно было мне, а ответили мы обе чужой кровью. Чужой жертвой.         — Поехали. Хоть сегодня кровь пролилась не напрасно, — жестко бросила Санса, еще раз оглянувшись на Ров Кейлин. — Хотя лошадей мне жальче.         — Волкам тоже надо есть, сама же сказала. Зато двуногих волков не придется опасаться. — Арья улыбнулась привычно зло, приподняла темную бровь. В темноте сестра вдруг показалась Сансе похожей на мать — больше, чем она сама была когда-нибудь. На ту Кейтилин Талли, что поспешила в Королевскую Гавань с чужим кинжалом только ради того, чтобы рассказать мужу правду. Или то, что она считала правдой. Та, что, влекомая желанием мести, пленила на Тракте Тириона Ланнистера и развязала эту бесконечную выматывающую войну, обескровившую Вестерос.       Унаследовала ли Арья ее слепоту и опрометчивость? Иной Раз Санса опасалась, что больше, чем ей хотелось. Даже в этой поездке Арья словно спешила обогнать смерть. Одинокую гибель человека, которого якобы презирала. Санса нахмурилась и подняла глаза на сестру, что нетерпеливо ерзала на лошади, кидая недовольные взгляды через плечо.         — Поехали, что ли? — словно услышав ее мысли, крикнула Арья.         — Да. Нам надо спешить. Любой огонь можно задуть ветром. Особенно когда по пятам идет зима.         — Что? — Арья казалась озадаченной, почти удивленной. Редкое выражение лица для сестры — словно их нагонял не мороз, а прошлое. Санса чуть заметно улыбнулась.         — Ничего, это так, к слову. Холодает. И звезды вылезли.         — Я знаю. — Арья подняла голову к небесам, поежилась, и нахлобучила капюшон поплотнее. Шлепнула серую по бокам каблуками и с места сорвалась в рысь. Санса прихватила края рукавов в захват поводьев и последовала за ней — ночь еще молода, а впереди были лиги пути.