Радуга в аду

Через несколько дней мои раны почти зажили, но ходить было проблематично и даже, можно сказать, почти невозможно. Однако выбора у меня не было. Этот подвал сводил меня с ума: мне чудилось, будто его стены медленно сдавливали мои конечности, а заплесневелый подвальный воздух проникал в мои легкие и заставлял их жалобно стонать о помощи. Еще бы чуть-чуть, и все закончилось бы плачевно (для меня), но я так умирать не хотел, как угодно, но только не от сидения в этой вонючей дыре. На улице же было прохладно. Качавший ветви деревьев ветер заставлял желтые и почти сухие листья падать на сырой от влаги асфальт. Воздух забивался в мои ноздри и будто бы холодными руками поглаживал нос изнутри, как поглаживает голову своего ребенка мать. Эта погода невольно заставляла меня вспоминать детство, как мать пыталась приготовить что-то съедобное, а отец бил ее за неумение готовить. Я сидел на ступеньках дома и смотрел на небо. Тогда оно казалось мне единственным спокойным местом, я даже завидовал птицам, которые изо дня в день летали там. Иногда отец сидел со мной и, покуривая сигареты одну за другой, делился со мной многими полезными вещами. Несмотря на его жестокость, он был для меня неким наставником, который преподал урок жестокости и ненависти по отношению к другим. Тогда я боялся отца, боялся, что он выплеснет свою жестокость на меня. К слову, так оно и было. Правда, бил он несильно, потому что знал меру и понимал, что я его сын. Тем не менее, он частенько тушил об меня окурки, что вошло в привычку для нас обоих. Первое время я боялся… Я чертовски боялся этого, но вскоре я понял, что слаб, что я не могу сопротивляться отцу. Иногда в моей голове проскальзывала мысль, что отец хотел, чтобы я ему противостоял. Но я не оправдывал его ожиданий, поэтому, думаю, он был недоволен моим пассивным состоянием. Сыном я был крайне неудачным, по крайней мере, так говорили родители. И, конечно же, я сам в это верил. Порой я задавался вопросами, на которые я не мог найти ответы, молил Бога, чтобы тот спас меня и вызволил из этого Ада, в котором я варился еще при рождении. Однако я понимал, что не смогу ничего изменить: нравилось моим родителям или нет, но я оставался всё таким же тихим и безнадёжным, втайне злясь на весь мир. Конечно, как и любой человек, я срывался. Надо сказать, по большей части на мать. После смерти отца она стала первым человеком, который пробудил во мне небывалую ненависть. Стыдно признаться: она была, в первую очередь, женщиной, и именно по этой причине я мог ей грубить и выкрикивать в ответ куда более мерзкие слова, чем она или папа. Умом я понимал, что если бы провернул подобное с отцом, то давно бы лежал избитым на улице. Только я ничего не менял, потому что, при всём желании, не мог. Мама потихоньку сходила с ума, а, может быть, она была такой всегда. Я не замечал подобных вещей. Но её глухая любовь ко мне и отцу приобрела общий характер и стала чем-то одним. Она умела любить и ненавидеть меня так, как никто больше не мог. Пожалуй, любовью это трудно было назвать даже постаравшись, но моя мать, готов поклясться, так считала. Однажды она меня поцеловала, и я ощутил горечь. А потом растерянность. Но самым сильным было отвращение, причём настолько оно было явным, что мать его заметила и сделала вид, что это не так важно. Впервые в жизни во мне вскинулась такая сумасшедшая какофония чувств, что я поначалу был ошеломлён. Более того, если бы я её любил, я бы подумал, что она предала меня. К счастью, это оказалось далеко не так. Она просто целовала во мне другого человека, которого я когда-то боялся. Не знаю, был ли я так похож на отца, однако я прекрасно понимал, что в чем-то мы с ним все же различались: целовать эту женщину мне было противно и неприятно. Со временем её поведение претерпело изменения, и мать принялась искать удобную модель отношений. И остановилась на чём-то совершенно неприемлемом. Её слова стали плавно переходить в надрывные крики и унижения, а руки неожиданно потвердели и ожесточились. Она удовлетворяла свои расстройства чёрной руганью, побоями и, в худшем случае, сексуальным насилием по отношению ко мне. Мать настолько меня любила, что её любовь стала извращённой пародией на что-то, что не имело ни названия, ни смысла. Я не мог ничего с этим поделать, не мог ничего изменить. В такие моменты мне не хватало отца, возможно, если он был жив, то этого всего не было, но его не было, и я злился: злился на мертвого человека за то, что он умер. Глупо, но тогда эмоции брали надо мной вверх. Порой я боялся секса с матерью, а иногда хотел этого больше, чем она. Обычно она была главной, а я приходился ей лишь покорным рабом. После каждого секса в моей голове крутились различные мысли. Я ненавидел себя, но секс позволял нам сблизиться хотя бы на пару часов. «Она же моя мать!» Она была красива, даже очень. От одного только вида ее обнаженного тела у меня по всему телу проходили мурашки. Я испытывал некое возбуждение и отторжение, иногда я хотел ее, а иногда я бежал в туалет, чтобы блевануть. С каждым разом ее желание становились все более и более извращенным. Иногда она заставляла меня мастурбировать на нее, и после оргазма мне приходилось глотать свою же сперму. Длилось это около двух лет. Моя психика пошатнулась до такой степени, что я просил ее задушить меня или сломать мне шею, но она не хотела убивать своего раба. Она перестала видеть во мне сына, я для нее был лишь игрушкой для секса, с которой она делала все, что хотела. Порой я просыпался от дискомфорта в анусе из-за того, что она трахала меня страпоном. Я начинал срываться, срываться еще сильнее, однажды я ударил ее так, что она упала с лестницы и повредила позвоночник. Ее положили в больницу, и она осталась парализованной в районе ног. Она все списала на меня. В действительности так оно и было, но потом страшные факты наших с ней сексуальных игр прояснились. Ее отправили в психушку, где она сейчас находится, а меня попытались сдать в детский дом, так как на тот момент мне было лишь шестнадцать, но за день до отправления в новый «дом» я успешно сбежал. Я был, по сути, бездомным, шлялся тут и там.