Тогда бы Чангюн не был его.
А его ли он вообще? До сего момента Чжухон в этом старался даже не сомневаться, но сейчас впервые задумался серьезно. Он вдруг допустил мысль, что все это — буквально ничто. Что Чангюн еще ребенок, это все переходный возраст, половое созревание и прочая муть, от которой у Ли болела голова и беспомощно ныло сердце. Хоть Чангюн и младше, хоть они оба, возможно, для кого-то слишком юны и кому-то их чувства могут показаться полнейшей глупостью, дурачеством, абсурдом или даже ошибкой — они с Чангюном давно все поняли для себя и обусловились на том, что они действительно друг друга. Так что по этому поводу Чжухону стоило бы лишний раз не волноваться. Волноваться, пожалуй, нужно было насчет поведения Хосока, который на первый взгляд не подавал никаких признаков того, что у него какие-то проблемы. Он сильно отличался от нервного, взвинченного, вечно всех и вся подозревающего Чжухона. Но и на обычного самого себя парень не был похож: Хосок на удивление был спокойным, словно он давно работает следователем и расследует подобные дела едва ли не каждый день, сталкиваясь с кое-чем и похлеще. О том, что Хосок нехило так накидывается алкоголем практически каждый вечер у себя дома, Чжухон узнал, когда пришел (точнее прибежал) сообщить лично о том, что найден телефон Им Чангюна где-то в забытом Богом месте. Телефон был полностью разряжен и пока непонятно, что он там делал. Тот очередной нелегкий вечер Чжухон с Хосоком провели плечом к плечу, опустошая последние запасы второго и, кажется, вновь узнавая друг о друге много нового. Чжухон, несмотря на свои срывы, спиртными напитками особо не увлекался и старшего упрямо старался сдерживать. Какое-то время. Но Хосок волновался. Он переживал так, как никогда не переживал и этого никто не видел, кроме подпущенного ближе, чем было позволено всем остальным, Чжухона. Пожалуй, ближе него к противоречивому парню успел подобраться только Ю Кихен, который с удивительной легкостью подобрал нужный ключик от сердца Хосока и нашел все необходимые потайные кнопки, двигающие его в нужном направлении. Чжухон непоколебимо уверен, что Хосок волнуется так исключительно потому, что вместе с его пропавшим сводным братом неизвестно где и в каком состоянии сейчас находится тот самый удивительный парень, Ю Кихен. Возможно, что Хосок, как и он, чувствует некоторую вину за то, что не был достаточно близок, не оказался рядом, не смог предотвратить, уберечь, помочь. Иногда в голове Ли все-таки что-то щелкало, отдаленно напоминающее логику, и он старался убедить себя и так внезапно оказавшегося ему товарищем Хосока, что они просто не могли этого сделать, но чаще всего попытки оказывались напрасными. Дом семьи Им пустовал даже в такое время и это полосовало внутренности Чжухона железным бичом. Зачастую ему было настолько противно находиться в этом отчужденном доме со странной энергетикой, что он вытаскивал Хосока оттуда буквально за шиворот, перелетая сразу несколько ступеней, чтобы оказаться подальше как можно быстрее. Ему казалось, что всеобщее волнение — лишь мишура и вовсе ненастоящее, что всем на самом деле глубоко плевать и никто не спешит разбираться в тех проблемах, из-за которых было совершено покушение и пропали два ребенка (сейчас Чжухон считал ребенком и Кихена тоже, и плевать, что он в общем-то старше). Чжухон мог позволить себе эгоистично думать, что все это нужно только ему одному и никому больше, что волнуется только он один, что рвется в бой и каждую минуту ждет счастливых известий только он, и никто кроме него, Ли Чжухона, никогда не сможет понять эту боль. Мысли эти не перебивали ни поддерживающая мама, ни Хосок, который, кстати, дал ему честное слово больше так не напиваться. И лишь единственный раз Хосок позволил себе вспылить в полицейском участке — тогда он чуть не подрался с братом Кихена, Минхеком. Семья второго пропавшего подняла самый настоящий бунт. Двоих парней тогда пришлось усердно разнимать и оттаскивать друг от друга в разные стороны, а Чжухон, честно говоря, уже устал выслушивать нотации от строгого следователя, что они не должны мешать процессу и обязаны сохранять спокойствие и ясность ума.Звучит по-идиотски. Легко ему сказать.
Вскоре случилось еще одно страшное событие, которое почти выбило у Чжухона почву из-под ног — отец Чангюна угодил в больницу. Слабое сердце не выдержало происходящего. В тот день и Чжухон, и Хосок как-то потерялись в себе, словно в тумане: Хосок по своим личным причинам, Чжухон по своим. Он в страхе отгонял от себя навязчивые мысли о дурном исходе событий, ведь случись что с отцом его мальчика, единственным оставшимся родным и близким по крови человеком, с котором еще так много недосказанностей, Чангюн этого просто не переживет. А потом не выдержит и Чжухон. У них все цеплялось и двигалось по цепочке — если плохо одному, еще хуже другому. Отцу Чжухона пришлось мужественно взвалить на свои плечи все проблемы компании. В считанные дни весь аппарат управления оказался сосредоточен в его руках. Действовать приходилось буквально в полевых условиях, многое решалось здесь и сейчас. Чжухон, в желании отвлечься и оказать помощь, впервые по собственному желанию приблизился к работе отца настолько, что узнал много той информации, которая прежде была недоступна ни ему, ни уж тем более юному Чангюну. От всего этого его хотелось уберечь. Мама Чжухона часто наведывалась в больницу к другу семьи. Она всегда приносила вкусную домашнюю еду, которую позволял лечащий врач господина Има, сердечно ухаживала за ним. Когда господину Иму стало получше, она проводила с ним много времени, чтобы ему не было одиноко, поддерживала и всегда делилась новостями.Родительское сердце разрывалось. Обстоятельства накладывались друг на друга горой, одно за другим.
Что происходило с госпожой Им, никто не знал. Кажется, в дела был посвящен только Ли старший. Пару раз Хосок становился свидетелем того, как в их дом приходил отец Чжухона, всегда в деловом костюме, со строгим портфелем, в котором явно находилось что-то важное. Они с его матерью обычно сразу направлялись в рабочий кабинет господина Има и закрывались там примерно на несколько часов, от чего на душе почему-то начинали скрести кошки. Дни сменяли ночи, сутки то тянулись непростительно медленно, словно нарочно, то проносились просто со скоростью реактивной ракеты. Хосок не понимал, что происходит: мир взрослых (хоть он и сам был давно не маленьким) был ему недоступен. Его мать откровенно не хотела чем-либо с ним делиться, посвящать в дела и планы, рассказывать о событиях. Она, вероятно, считала слишком унизительным отчитываться перед Хосоком по поводу своих действий. Хосок, обычно не принимающий ничего такого близко к сердцу, оскорбился окончательно, вдруг ощутив себя в шкуре своего младшего брата.Кажется, он по нему даже соскучился.
Он не мог наладить контакт со своей матерью, оставалось только терпеливо ждать и наблюдать. Один раз она отправилась в больницу к Сонгему. Хосоком не могло остаться незамеченным, что вернувшись, она начала паковать чемоданы. Это происходило небыстро, не за один вечер. Дом просто постепенно оказывался пустым на какую-то часть, а Хосоку становилось все холоднее в этих стенах. Недоброе чувство поселилось у него где-то внутри. — Что ты делаешь? — как бы невзначай, но с нескрываемой серьезностью поинтересовался он, когда женщина вновь была занята вещами поздним вечером. Хосок стоял на пороге родительской спальни, куда им с Чангюном запрещалось входить без спроса и с отсутствием важной на то причины. Хосок всегда считал порядки, заведенные его матерью в этом доме, откровенно идиотскими и редко их соблюдал. Правда, и общался с домочадцами он столь же нечасто, а один раз даже, когда они только переехали, с нескрываемой радостью маленького пакостника осквернил родительское ложе, затащив туда какого-то миловидного паренька, имя которого он даже не старался запомнить. — Я думала ты уже спишь, — через некоторое время ответила мать и явно недовольно вздохнула, даже не посмотрев на Хосока, припавшего плечом к дверному косяку, нервно прятавшего руки в большие карманы свободных домашних штанов. — Стены без тебя не упадут, отправляйся в свою комнату. — Мне не пять лет, мама, не разговаривай так со мной. Хосок ощущал, словно к нему относятся как к ненужной вещи. Горло неприятно прожгла детская обида, которая рвалась наружу, а уже выросший мальчик Хосок крепко держал «эту выдру за хвост». Реальность больно била его по щекам. В ответ на это, мать лишь продолжила свое дело и снова долго таила молчание, прежде чем бросила через плечо, чтобы Хосок тоже не забывал, с кем разговаривал. Замок на чемодане резко щелкнул, возвращая парня из своих мыслей. — Я не хочу никуда уезжать, — негромко, но твердо сказал он, прежде чем развернулся и ушел к себе.***
Все было более чем отвратительно. Так на самом деле думалось Чангюну, который лежал спиной к Кихену, заинтересованный по-прежнему холодной стеной перед собой. Прислоняться лбом к сырой стене, лежать на этих старых, до мурашек жутко скрипящих при любом движении маленьких кроватях, трогать что-либо руками в этой комнате и в принципе находиться взаперти под бдительным контролем со стороны за все эти дни оказалось делом привычным. Они мерзли. Ночью холодный ветер устрашающе завывал над крышей и задувал, кажется, со всех щелей, заставляя кожу покрываться противными мурашками. Воздух здесь был такой, что ребятам казалось, будто их легкие уже покрылись толстой коркой плесени. И они оба, кажется, заболевали. Брезгливый Кихен, боящийся подхватить здесь какую-нибудь заразу, последнее время жаловался на боли в области почек, а у Чангюна открылся кашель, появился насморк и несколько раз глубокой ночью у него поднимался жар. Это вгоняло в ужас Кихена, у которого на руках лежал больной младший и не было ничего, что могло бы помочь. Но именно тогда они обрели себе нового неформального знакомого-спонсора, который подкинул им мешочек с разными таблетками. Это был один из них. Он являлся одним из основных «надзирателей», который следил за порядком в «камере». Кихен, до глубины души ненавидящий этих ублюдков (как он шепотом их называл), не мог понять мотивов такого милосердия со стороны, но однажды допустил мысль, что благодарен за этот небольшой дар судьбы, когда жар младшего прекратился той же ночью. Дары судьбы действовали по какой-то негласной акции еще пару раз. Так у них оказалось чуть больше питьевой воды в бутылках, спрятанных в тех же кроватях, а в дальнем углу появилось нечто отдаленно напоминающее самодельный умывальник, ведь очень тяжело 24/7 находиться в одной и той же одежде и быть отрезанным от цивилизации, не имея возможности даже провести элементарные гигиенические процедуры. Спустя некоторое время, парни смотрели на этого мужчину не со страхом или неприязнью, а с некоторой скромной, но все же благодарностью. Никто из них не скрывал лица, но и Кихену с Чангюном удалось четко запомнить только нескольких человек. Первый, скучая и удерживая младшего, не давая ему лезть на стенку от тоски, невольно сравнивал каждого из них с Хосоком. Выше ли Хосок? Сильнее ли Хосок? Позволил бы он так с собой обращаться и оказаться здесь, словно в рабстве? Делать, правда, ничего не нужно было, кроме как «быть послушными малышками и сидеть тихо». Кихен уже успел привыкнуть, что один амбал, который не дежурил около их клетки Цербером, но стабильно приносил пародию на нормальную еду, обычно говорил о них в женском роде. А вот еда и правда была в основном гадкая: обычно это были небольшие порции лапши, которая всегда оказывалась недоваренной или переваренной (будто специально), риса или другой недорогой крупы. В первый раз есть было страшно — мало ли что. Чангюн, как и Кихен, очень боялся получить какое-нибудь несварение желудка, но выбирать особо не приходилось: тогда бы они умерли от голода раньше, чем их спасли. Поначалу они жили на скудном сухом пайке, который небрежно закидывали им, словно животным. Кихен тихо матерился, что со свиньями обращаются и то лучше, нежели эти отродья, даже не пытающиеся быть похожими на людей: в основном неопрятные, небритые, с кучей шрамов где только можно и, наверное, нельзя. Лучше всех из них на вид и был тот самый преступник-добродетель, мотивы которого навсегда оставались для заложников тайной.Мужчина в деловом костюме не давал никаких приказов.
В уборную, так же не отличающуюся особым изыском в данных условиях существования, их водили по отдельности, а находилось это место довольно далеко от комнаты их временного содержания. Идти один на один с грубым сопровождающим, испытывая на себе взгляды и улавливая в свою сторону смешки остальных из «банды» было унизительно и столь же страшно, как и оставаться одному в комнате. Первое время Чангюн очень боялся проситься туда — неизвестно, что могло произойти. Разделяться они не любили, но хитроумная голова Кихена вскоре поняла, что пока идешь до уборной, можно не смотреть в пол весь путь, а постараться разглядеть все вокруг, оценить обстановку снаружи, нарисовать примерную схему здания, в котором их удерживали, смутно напоминающего старый и недостроенный коттедж, возможно, найти какие-нибудь выходы. — Я верю, что мой папа не виноват, — вдруг внезапно проговорил Чангюн, когда Кихен вернулся из очередной такой вылазки за пределы этой жуткой комнаты, к которой они уже, к сожалению, успели привыкнуть.Временно смириться?
Кихен замер около железной двери, по привычке прикладывая указательный палец к губам в жесте «тише», но младший его не видел. Он все время был повернут к стене лицом и занимался своим недавно обретенным «хобби»: найденным под кроватью гвоздем Чангюн старательно выцарапывал черточки на стене, как в фильмах про заключенных или пленников, считая дни до спасения. — Это же бандиты, — тише добавил он. Чангюн считал это неоспоримым аргументом. Ресницы его слегка дрожали, отбрасывая маленькую тень под глазами. Все равно этот ребенок оставался симпатичным, а Кихен даже боялся представить, что ожидало бы его, увидь он себя в зеркале: совершенно очевидно бледный, болезненный, похудевший, с синяками под глазами и разбитой бровью — красота, да и только. Кихен вздохнул. Маленький квадратик под потолком показывал открытое темное небо, значит, уже поздно. — Я знаю, Чангюн. Иди сюда, — он присел к нему, подтягивая младшего к себе. Они дружески обнялись. Этот мальчишка с большим сердцем и слегка взлохмаченными волосами искренне верил в чистое имя своего отца. Он готов был защищать его даже тогда, когда роль его адвоката совсем не требовалась. Кихену хочется волком выть на луну, которую отсюда, разумеется, не разглядеть. Он тоскует по свободе, по свежему воздуху, по приятным ощущениям от гуляющего ветра в волосах и ласково гладящего щеки; он неистово тоскует по дому, по близким, переживает за них. Но больше всего, наверное, все же тоскует по Хосоку, черт бы его побрал. Когда он о нем думает, его сердце заходится в быстром беге, и Кихен боится, что Чангюн его раскусит. Ю аккуратно проводит рукой по ореховой макушке младшего и, кажется, понимает, что и почему Чжухон чувствует к нему.