Sing Me A Song

Знаете, на что я люблю смотреть? Как люди себя гробят. Медленно, но верно ломают себе жизнь, так методично, будто только этому и учились. Иногда этот идиотизм принимает критические формы, в число которых явно входит брак с оборотнем и добровольное участие в Войне, когда на руках у тебя сопливый комок, который только и может, что плакать и спать. За этим следует лишь темнота, из которой уже не выбраться, не достигнуть мира, где жизнь продолжается, несмотря ни на что. Гребанная жизнь всегда продолжается. Никаких родственных чувств я к ней не питал. Да и вообще чувств. Не думал, никогда не видел, не хотел знать, не желал даже произносить ее имя. Не понимал. Может быть, из-за того что я — Малфой. Может быть, из-за Метки на моей руке. Хотя, одно из другого вытекает, не так ли? Как бы то ни было, все, чему меня учили, все мое существование тем холодным апрелем 1998 года, вся моя гребанная идеология, приправленная чистотой крови, страхом и высокомерием… Всё тогда сводилось лишь к одному: я хотел выжить. И да, я гробил свою жизнь. Осознанно. Понимал, что цель того не стоит. Понимал. Наверно, именно поэтому мне нравилось смотреть на ее бледное лицо со следами лихорадочного румянца. Нравилось, чувствовать, как она держится из последних сил, уже падая во тьму. Я никогда никого не спасал. Зачем? Меня же никто не спас. И именно ко мне она обратилась. Ко мне. К Пожирателю Смерти. К Врагу. И к брату. По какой-то невообразимой насмешке блядской судьбы, чертовых холодных и безразличных звезд, именами которых называли тех, чья чистая кровь текла в наших жилах, объединяя, связывая теми узами, которые нельзя разорвать ничем, кроме смерти. Беллатрикс знала, что делала, когда выпустила зленый луч Авады в свою племянницу. Знал ли я, что делаю? Я думал, что она хочет поговорит со мной о том, что я могу измениться, перейти на сторону Ордена, спасти свою душу, получить искупления, хотя всем давно было понятно, что нет нам прощения, нет покоя и оправдания. Война остается войной на любой из сторон баррикад. И вся та грязь, что прилипла к нашим шкурам… Ее же не смыть, Нимфадора. Она олицетворяла все то, что я должен был ненавидеть. Полукровок, Аврорат, Орден, предателей рода… Но где-то внутри меня ширилось чувство, что, сложись все по-другому, мы бы смогли быть близки. Как в свое время Андромеда и Сириус. Возможно, она бы не дала мне упасть. А, может быть, я утянул бы ее за собой. Вспоминая конец того апреля, я бесконечно спрашиваю себя: почему? Почему. Почему. Почему. Этот вопрос не дает мне покоя, порождая одни лишь сожаления. Я ведь так и не спросил. Она пришла раньше меня. Стояла посередине Трафальгарской площади и оглядывалась по сторонам. Как ребенок. Как маленький потерявшийся ребенок, которому очень страшно. Не доверяла мне, выбрала людное место, взяла с собой в попутчики мужа-оборотня. И, Мерлин, я до сих пор помню его напряженное лицо, когда он всматривался в толпу: наверно, потерял ее из виду. Никакие шрамы не смогли бы скрыть тот единственный, невидимый след, который остался со всеми нами навсегда: страх потерять любимого человека. — Ты считаешь меня идиотом или ненормальным? — спросил я, когда она опустила руку в карман и сжала свою палочку. Риторический вопрос, скрывающий мою нервозность, но я не знал ее. И не мог понять, неужели она считала, что я просто убью ее на глазах сотни магглов? Или это был зазубренный жест аврора, рефлекс, выработанный на службе? — Скорее ненормальным, глядя на нашу дружную семейку, — в ее голосе слышалось облегчение, и тогда я подумал, что она радуется тому, что ей не пришлось первой начинать разговор. Да, семья у нас, что надо. Созвездия и латынь, скрывающие безумную кровь. — Мне от этого легче, — саркастически протянул я, глядя на то, как она нервно прикусила губу и вытащила руку из кармана. Стыдно стало. За то, что подумала, что младший братик может ее убить. Пусть у него на руке Метка, но таким, как она, — самоотверженным, верным, храбрым, — не поверить, что я мог бы и в спину ей заклятие послать, если бы от этого зависела моя жизнь. Я тогда расхохотался. Громко и, наверно, совершенно безумно, напоминая нашу тетку, что провела годы в компании холодных стен Азкабана и дементоров. — Не выпускай палочку, — посоветовал я, желая ощутить ее страх. — Я не зря ношу Метку. — Ты так привык, что тебя боятся? — наверно, в ее голосе было призрение. Мне хотелось чтобы в нем было презрение, а не жалость. — Зачем я здесь, Нимфадора? — прошипел я, выплюнул ей в лицо свое безразличие, будто это могло вселить в меня уверенность. — Не называй меня так. — Предпочитаешь маггловскую фамилию папочки? — Люпин. Я — Люпин, — она была так горда этим, что даже не заметила моего ядовитого тона. И я подумал о том, насколько она… Свободнее, чем я когда-либо был. — Д… Малфой, — храбро начала она, хмурясь и переминаясь с ноги на ногу, пока ее кончики ее волос чуть краснели, выдавая истинные эмоции. — Почему не «братишка»? — удержаться было невозможно. Я ведь уже знал, чувствовал, понимал, что привело ее сюда. На эту людную площадь, к Пожирателю смерти, когда дома ее ждал щенок, нуждающийся в ней гораздо больше, чем Поттер и его отряд. — Ты его дядя. Он — твоя кровь, — шептала она. — Мерлин, Драко, но должны же у тебя быть хоть какие-то чувства. У него должна быть семья. Позаботься о нем. Позаботься. Она не верила, что говорит это. А мне хотелось смеяться. С семьей всегда так бывает. Стоит ее обрести, а от тебя уже что-то требуют. Безусловную любовь, эмоциональную связь, помощь, которая изменит к чертям всю жизнь. Упивающийся Смертью самая подходящая кандидатура для воспитания ребенка. — Ты рехнулась, — совершенно искренне объявил я. — Послушай, отца убили, мать в больнице св. Мунго, — она схватила мою руку и сжала ее. — Я не знаю, чем закончится эта Война. Но просто пообещай мне, прошу. Я не знал, что мне делать. Уйти? Сказать «нет»? Послать ее к черту? Почему-то хотелось именно уйти. Нет, даже побежать. Это ведь самое легкое. А еще очень захотелось, чтобы решение приняли за меня. В очередной раз. Но нет, я был совершенно один. И решать было некому. Вот такая ирония. Нимфадора ждала. Просто одного слова. Любого. Чтобы знать, что делать дальше. В ее отчаянье это было единственным выходом. Если вообще выход был. И, все-таки, я не мог сказать «да». — Посмотрим. Я оставил ее посередине площади. Знал, что она плачет. Знал, что к ней подходит оборотень и обнимает за плечи. Знал, что она не сказал ему, зачем со мной встречалась. Ну и пусть. Все равно бы он не поверил. Уходя, я впервые заметил сколько вокруг людей. Приезжие и лондонцы. Магглы, волшебники. Наверно, вся наша жизнь похожа на венецианское стекло. Узоры на узорах, истории на историях. Оно всегда красиво издалека, но, возможно, если вы присмотритесь, то в красивом узоре разглядите что-то, что заставит вас плакать, смеяться, а может и ужаснуться. Но в конечном итоге все сливается в одно. В одну большую историю, который каждый из нас сможет рассказать в конце. Я — часть этого мира. И у меня, черт возьми, есть предназначение. Может быть, этот ребенок мой шанс сделать что-то стоящее. Оставить след в этом мире. Мне хотелось бы верить, что я создан не только убивать. И рассказать не о том, как я пытал полукровок. Спустя год, выйдя на свободу после многочисленных слушаний, вдохнув воздух, не наполненный гарью страхов и сомнения, я понял. Понял, что никогда еще не чувствовал себя настолько нужным, важным, незаменимым, как когда увидел мою мать, постаревшую на десять лет за один миг. И тетку, осунувшееся лицо которой было знакомо мне лишь по фотографиям, да по ярким звездным глазам ее дочери. И сопливый комок, который мог только плакать и спать. — Эдвард Римус Люпин, — шептала Андромеда охрипшим голосом. — Тедди. Гребанная жизнь всегда продолжается.