***
Так или иначе, сентябрь горит, и сегодня Марина Сергеевна объявляет нам, что вместо привычной замены у нас наконец будет полноценный урок труда. — Петр Макдональдович выздоровел, мальчики снова поработают руками! — радостно щебечет она. В моей голове тут же всплывает голос Родиона и его неизбежная пошлая шутка… Бузова, вернись, я все прощу! По дороге к кабинету труда Стас рассказывает мне, что, так как мальчиков во всех трех девятых классах можно сосчитать по пальцам среднестатистического человека, на этом уроке мы все учимся вместе. Я тут же принимаю решение добить свой полупустой тюбик валерьянки. Оно так надежнее. Мы заходим в класс. Здесь все как и в других школах: запах древесины, бардак, ящики с инструментами, Родион и Бонифаций, тверкающие на партах… Стоп! Из чьей-то колонки орет, кажется, Никки Минаж, и Родион с Бонифацием стоят на партах посреди класса, скрючившись буквой «г». Учителя, как и адекватности, в кабинете нет. Я наблюдаю за Родионом, хлопающим себя по заднице и высовывающим язык в такт музыке. Блять, да че происходит с людьми в девятом классе? Вопросов много, ответов ждать не приходится. — Все, — пыхтит Бонифаций за секунду до того, как его джинсы должны были треснуть по швам, — больше не могу, ты выиграл. Не каждый день увидишь состязания по тверку среди школьников. Я задумываюсь о том, что в моей жизни появилось слишком много задниц, тогда как Родион слезает с парты и натягивает самодовольную лыбу. — О, — восклицает он, увидев нас, — привет, Стас! И, как тебя там, забыл. Я даже не реагирую, а просто здороваюсь с Бонифацием и плюхаюсь за ближайшую парту, но Родион не отстает. — Нет, серьезно, — издевается он, — я больше не могу называть тебя Эдиком. Смени имя. Ага, бегу и спотыкаюсь! Важной подписью «Эдуард Каспаров» красуются мои школьные тетради, набитые заслуженными пятерками. Не зря же я пашу, как сивый конь! На этой мажорной ноте звенит звонок, и нота тут же становится минорной. Впрочем, никто не перестает болтать, класс наполнен гулом горячих мужских сердец. Все парты стоят кругом, так что я могу слышать и видеть каждого ученика. В этом безобразии я случайно замечаю, как в кабинет вваливается какой-то мужик в красной майке-алкашке и засаленных брюках. Он оглядывает нас, бормочет себе под нос что-то явно нецензурное и обратно вываливается из класса. «Наверное, — думаю я, — это местный бомж Володя. Ну, перепутал школу с помойкой, с кем не бывает!» Через пару минут он возвращается. — Фух, без рюмашки к вам и заходить страшно, — бормочет бомж Володя. А потом до меня доходит, что это никакой не бомж, а наш учитель труда — Вазиков Петр Макдональдович. Удивительное, как говорится, рядом. Класс нехотя успокаивается. — Короче, ребятня, — уже громче произносит учитель, усевшись за рабочий стол, — все быстренько посмотрели друг на друга, чтобы в ближайшую пятилетку не ходить в цирк, а потом послушали меня внимательно. Несмотря на мягкий французский шлейф русской ядреной водки, доносящийся от учителя аж до последних парт соседней школы, речь у Петра Макдональдовича вполне разборчивая. Только вот взгляд какой-то странный, раскосый. — Смотри, — шепчет мне Родион, поймав меня на пристальном разглядывании учителя, — Вазиков тебя увидел и окосел! Позже я узнаю, что Вазиков такой с рождения. Никакой тебе, блин, интриги. Петр Макдональдович не старик, но и не молодой парень. Его голос и потрепанный вид говорят о несладкой жизни, возможно, с легкой (или невыносимо тяжелой) долькой алкоголизма. После вступительной речи он долго шарит по всем ящикам стола и своим карманам, а затем выуживает из последнего смятый кусок бумаги. — А вот и ваш план урока, — кряхтит он. — Художественная отделка столярных изделий. Ну и херня. Родион с благоговением шепчет нам, что Вазиков выиграл его личную премию «учитель года». Я задумываюсь о том, как бы и мне ее учредить, хотя… Петр Макдональдович выбрасывает бумажку и замолкает на долгие пять минут. Он смотрит в окно, выражая на лице разочарование всем миром, а затем выдает: — Пусть будет вводный урок. Идите хоть в лужах покупайтесь, что ли, а то заморозки скоро. …Хотя победитель здесь очевиден. Учитель сердечно прощается с нашим заметно повеселевшим коллективом. Он обещает, что на уроке через неделю обязательно покажет нам, где зимуют раки и как обделать все столярные изделия на свете, а затем ретируется. — Мы его любим, — говорит мне Бонифаций как только дверь закрывается, — он добрый мужик, хоть и с прибабахом. Нормальных уроков от него не жди до первого снега, пока ему дома не станет холоднее, чем в классе. — Ага, с прибабахом, — подключается Родион, — он раньше в цирке работал, вот и ебанулся под конец карьеры. Ветеран цирковых войск! Если ребята спокойны, то спокоен и я. Урок сорвался, но, кажется, такое явление здесь обычно, а значит, что можно с чистой совестью наслаждаться получасовой свободой. — Я написал, что у нас нет урока, — говорит Стас, — ребята предлагают идти покурить.***
— Эдвард? Родион пытается придумать мне новое имя. Наша компания приткнулась между голубятней и мусоркой за школой, где мы скрыты от посторонних глаз. Я смотрю на сигарету в его красных от мороза губах и невольно представляю дым в своих легких. — Иди на три хуя, тебе нельзя, — отвечает Родион на мой взгляд. Все ребята в сборе. Марат, Боря и Бажена сбежали со своих уроков, чтобы насладиться красками осени (их не так много, на самом деле) и синим винстоном. Я, Бонифаций и Стас не курим. — Сигареты — это блажь, — поучает последний. — Надо курить самокрутки. Я вздыхаю и представляю реакцию своей мамы, если она узнает, чем я занимаюсь в школьное время. Пассивное курение — тот еще вред, но ударная доза валерьянки и свободный урок не оставляют мне выбора. — Эдупрофен? — не унимается Родион. Его щеки и губы краснеют на общем фоне серости погоды, глаза блестят через линзы, отражая лужи. Ветер развивает его непослушную копну волос. Сложно поверить, что этот взрослый парень с сигаретой во рту танцевал сегодня тверк на парте. Я вдруг понимаю, что Родион красивый. — Ты должен помогать мне! А то так и помрешь ебучим ноу-неймом. Бажена говорит, что язык Родиона — просто проклятье. Я не знаю, так ли это на самом деле. Возможно, Родион и правда как старый телевизор — не заткнется, пока не треснешь, но в большинстве случаев его юмор… Реально кажется мне забавным. Что до сегодняшнего дня, то я промолчу. — Эдиот? Сигареты кончаются, и мы собираемся обратно в школу. Бажена прыскает во рты ребят какой-то мятный спрей, а сама брызгается духами. Впереди — целых сорок минут математического безумия, а потом грязная дорога до дома, поход в аптеку, уборка… Я грущу о рутине, в то время как Родион грустит о том, что не может состряпать мне новое имя. — Помоги мне, — хнычет он. Я открываю свой рюкзак, чтобы угостить страдальца волшебной таблеточкой глицина, как вдруг взгляд Родиона падает на мой ланч-бокс, где виднеются недоеденные за обедом макароны. Боже, дай мне сил. — ЭДДИ-СПАГЕТТИ! — Орет Родион на весь двор, пугая Марата и птиц на голубятне. Бонифаций предает меня и показывает ему палец вверх.