Человек без имени

Приводят в другую кишку, где не пахнет смолой, зато пахнет похлебкой, так, что брюхо ворчит медведем. Усаживают меня за один из столов своих. Непривычно, спина болит так сидеть, — не по-зверолюдски. Но сижу, не хнычу, среди железяк сижу. Они свои черепушки поснимали, да толку: как были все на одну морду, так и остались, даже самец или самка — не всегда ясно. Чего они вообще меня сюда посадили? Издеваются? Солдатики шумят, а потом притихают до шепота. Понятно, почему притихают. По проходу своей громовой поступью вышагивает огромный безволосый, что задержался на входе. Идет и тихо болтает с другим, странным таким: он еще крупней, башку пригибает, чтобы балки не задевать, и выглядит как самец, но даже издали пахнет не самцом, а раскаленным на солнце камнем. Полуденным жаром так и несет. Его бы водой полить и посмотреть, как зашипит. Заодно бы и запах того, громового, мне не перебивал. Он ведь у них тут явно за важного, вон, как железяки на него любовно пырятся. Эта парочка между собой что-то порешила, и каменный с кивком развернулся и свалил, а громовой пошел и сел по центру длинного стола, где место не занимал никто. Ну точно, важный. Может статься, что и главный. Странно это, тоже не по-зверолюдски. Ну что странно — то я подумал, еще когда альфа сказала, что к отцу меня поведет, а не к матери хоть. Это и есть ее отец, интересно? А молчуна со взглядом ворона — тоже? Или отец — это как прима у нас: кормилица, мать, жена и вождь? Ничего не понятно. Вокруг снуют, мельтешат безволосые, миски разносят. Головы пригибают так, что ясно — из захваченного племени или провинившиеся какие. Я бы таких от еды подальше держал, а эти железяки походу вообще бессмертные, не боятся ни шиша. Громовой вон даже приветливо кланяется в ответ этой шушере, когда перед ним миски выставляют. Больные они, эти безволосые. Передо мной тоже ставят; пожилая самка ставит. Кивает, встречается взглядом и пялится на меня удивленно, мнется. Я тоже удивлен. На тетку Юнку-то до чего похожа, драный хвост, такая же маленькая и сморщенная! Спрашивает меня мягким шепотом: — Анишам, милый, неужель ты из наших? — Авасэ, — бездумно отвечаю я на полузабытое приветствие, и головой веду зло, чтоб дурь эту выбить. Шкура я тупая, а? Взгляд отвожу: — Не ваш я, ясно? Я Охотник Скачущих Гадюк! Так-то! Замечаю краем глаза — кланяется и отходит за другой стол, где все, кто на побегушках, рассаживаются и тоже за еду принимаются. Отворачиваюсь, а рядом со мной альфа, любопытная такая, изучает и снова веселится чему. Зыркаю исподлобья; так у Кости-из-Пещеры хорошо получалось, вся мелочь разбегалась, умел бы так же — альфа бы сейчас в ответ не фыркала. Железяки берутся за похлебку, макают туда хлеб, дрянь какую-то белую в плесени жрут, что на дощечке отдельно лежит, из чарок глотают — принюхиваюсь — хмельное что-то. Такое дядька Нанук с теткой Юнкой выпивали, а потом падали и валялись, где придется, или не валялись, а кричали и били друг друга, и меня били, и вещи любые, без объяснений и без причины били, так просто. Зверолюды так не делают; а если все безволосые такие, какими были дядька с теткой, то что сейчас тут начнется... Но ничего не начинается. Хорошо. Только вот спина совсем затекла, неудобно до жути. И занимает меня все этот громовой мужик; нет-нет да посмотрят на него железяки, будто справляются, как он, все ли хорошо и не скажет ли что. Похлебку я свою сожрал, надоело ждать не пойми чего, башкой вертеть. Обстановку оценил. Выйти наружу-то мне точно не дадут, далеко дверь, по всей кишке переть, а до громового ближе, и альфа с молчуном не смотрят за цепью за моей. Я уверен, железяки со своим громовым то ли проверяют меня на что, то ли забавятся. Захотели бы — уже убили бы раз десять, а коль не убили — то и не собираются. Ну и что мне еще терять, кроме шкуры своей? Так хоть любопытство потешу. Да и чего сидеть-гадать? Подойду, заодно и побалакаем. Решено. Может, солдатики и проворны, только я быстрей. Проверяли, знаем; разве что колдунством возьмут! Пока альфа заболталась, пока глоток пойла своего сделала, я подгадал и выхватил у нее конец цепи. Она взвизгнула смешно, но поздно. Раз-два-три. Я рядом с громовым! Железяки кто повскакивал, кто не понял ничего. А громовой все понял, только плевать ему будто. Сидит себе, жует да запивает, да на меня глядит своим взглядом вороновым, непонятно так глядит. Вроде и угрожает степенно, а вроде и тоже любопытно ему, как мне любопытно. Он такой огромный, что даже сидя — выше меня. Тянусь носом к его шее, почти вплотную, и показно сильно втягиваю воздух. Чую... Как и ожидал, чую запах, как перед грозой, и сразу — запах пробитых вспышками небес. Чую крепкий пот самца и каменную пыль, и солнцем перегретое тело. Чую силу и непоколебимую уверенность. И чую, как меня резко дергают за цепь. Чуть не падаю! Хвосты драные! Не стану на них оборачиваться, время тратить. Смотрю на громового, а он на меня: черную бровь свою густую приподнял и вроде как спрашивает, мол, и чего ты, кретин, удумал. Но молчит. Ну ничего, я сам поговорю: — Ты прима этого племени. Ты так держишься. Ты так пахнешь. Но ты... Ты самец?.. Это нормально вообще? Прима хмыкает. В бороду свою хмыкает снежную, драный хвост, и у глаз морщины складываются, как у Тихого Шага, когда она веселилась; шерсти у нее под конец мало было, старая, вот и каждую морщинку на морде видать. Но этот-то чего веселится? Я к нему серьезно, а ему смешно. Меня снова дергают, уже не за цепь, а вцепившись в предплечье. Басят: — Ну-ка, отойди. Я поворачиваюсь резко и рычу в незнакомую рожу молодого самца: — Ты лапу-то убери, отгрызу! Прима он, не ты. Он скажет — отойду! Еще бы каждая железяка мне тут указывала! Он не слушает и тащить пытается. Ну ладно же, одному щеку погрыз, а этот сейчас лапы своей лишится, хвост драный, я предупреждал! И лишился бы, но тут гром разразился: — Барик, оставь. Железяка мигом меня отпускает, кивает и отходит. Вот так, каждой шавке — свое место. — Я Грэйвен Аше, звереныш. Тебе о чем-то говорит мое имя? Тут я своего солдатика вспоминаю игрушечного, Туллия. И как дядька Нанук про него рассказывал, что он из Необоримого Легиона, а генерал у них... Вроде похоже. — Твое племя — Необоримый Легион? Прима Аше морщится, словно зуб у него болит. Мне кажется, я смутил его? Глаза и так черные, а тут еще больше темнеют, чернее черноты, когда отвечает: — Не совсем. — Значит, наверное, то был какой-то другой Аше, — пожимаю плечами. — Наверное, какой-то другой, — медленно повторяет он с усмешкой, невеселой, недоброй такой. Думаю: все, не сложился разговорец, но Прима Аше снова раскатывается громом: — Я — генерал армии Опальных и Архонт Войны. Я прямо смехом давлюсь! Что Прима он — и так понятно, а Опальные у него племя, или Шкуры Ссаные — мне так-то наплевать. А оставшееся — хрен пойми чего, — Архонт Войны, он сказал? По-идиотски это; прямо как черепушки его железяк. Но Приме лучше не знать мои мысли. — Ладно, Прима Аше. Вот что. Убивать ты меня, пожалуй, не собираешься, иначе бы уже убил. Служкой меня тоже не сделать. Я травы знаю, и не только травы; ты плохо кончишь. Так чего надо-то тебе? Жду чего угодно, но не того, что он рассмеется в голос. Странный смех. Незлобный, но колется. Отсмеявшись, Прима Аше улыбкой спрашивает. — Смелый значит, звереныш? — Дык а чего боятся. Ты семью мою убил. Дом разорил. Больше мне бояться нечего. Не знаю, что такого сказал, правду сказал, а улыбку с лица Примы Аше стер. Он снова глядит тяжело и говорит так же тяжело: — А ты знаешь, что семья твоя людей убивала и ела их? — Знаю. Я тоже ел. Прима Аше кривится в отвращении. Мне это неприятно, не знаю, почему. С таким же отвращением он спрашивает: — И как, нравилось? Молчу, потому что ни соврать не могу, ни правды сказать. Да и не знаю я правду. Выжить просто хотел, а нравится-не нравится — у меня тогда спросить забыли. — А ты знаешь, что у этих людей тоже были семьи? А понимаешь, что и сам ты — тоже человек? — Я не человек! Я Охотник Скачущих Гадюк! А сам ты, сам винишь меня так, будто бы не в твоем имени что-то там про войну и генеральство. Я хоть съем безволосого — и польза: не голодный, выживу. Съем, и с благодарностью его помяну не раз. А ты — что? Убьешь небось и мимо пройдешь, не заметишь даже, кого там убил. Теперь он молчит, а в глазах снова пляшут голубые искорки. Похер! Не боюсь его больше. Бесит. Когда он снова говорит, его голос звучит жестко, напряженно, без капли веселья, искреннего ли, натужного ли: — Тебя как зовут? — Сказал же, Охотник из... — Знаю я ваши обычаи. Охотник — это звание и обязанность, а не имя. И если у тебя нет своего имени, значит, ты еще не охотник. Вот сука! Знает он... Ну и что мне, объяснять ему, что имя Охотнику дает Прима, она же его и поменять может. Но пока была жива Тихий Шаг, я был слишком мал для имени. Его должна была дать Ярые Лапы. А та обычно называла меня лишь поганью. Какое ж это имя. Этот Аше как чует мое смятение и добивает: — Как тебя звали до Скачущих Гадюк? — Да нет у меня имени своего, ясно? Ты же умный такой и традиции, мол, знаешь, ага? А не знаешь, ну так у наенки своей спроси, когда они имена дают. Прима Аше вздыхает и проводит ручищей по своей лысой башке, трогает там шрам старый. — Ну лет тебе сколько — знаешь? — Знаю. Чай считать умею. — И? — Достаточно. — Прима Аше ждет, склонив голову. Ожидание бесит, как и вся эта болтовня. Завязывать надо. — Двенадцать. Ясно, да? Ну так а теперь ты отвечай: что. Тебе. От меня. Надо? Я почти кричу последнее слово. Шерстяка, я так напряжен, что сейчас загорюсь без искры! А этот Прима Аше наоборот, знай себе, откидывается со скрипом на спинку стула, оглядывает с ног до головы, а потом, словно теряет всякий интерес, — ручищей машет: — Ничего мне от тебя не надо. Голос его звучит устало, и это вдвойне обидно. Драный хвост, ну а обидно-то сейчас чего так? Прима Аше жестом подзывает к себе кого-то, и я только сейчас вспоминаю, сколько ушей слушало наш разговор: — Снимите с него кандалы. И одежду дайте. Цепи со звоном падают, но я даже не смотрю на них. Только все на Приму Аше. А он на меня больше не глядит. Нет уж! Погляди! Погляди и послушай! Спрашиваю: — И что теперь? — Хочешь — убирайся обратно в свой лес. А хочешь — тебе покажут, где можешь спать, — отвечает он, так и не обернувшись.