Человек без имени

— Мы не принадлежим себе, ни я, ни ты. Наши жизни принадлежат Владыке. И нам могут сколько угодно не нравиться его приказы, но мы будем их выполнять. — Это еще почему. — Потому, что у нас нет выбора. Или потому, что иначе он найдет, как заставить пожалеть о своем решении. Ничего из этого не произноси вслух, если хочешь встретить следующее утро. Бледен Марк наблюдает из теней. Эта детская страшилка часто имеет недетские последствия. — А тебе можно такое произносить? — Нельзя, но меня Марк не услышит. Странное это чувство. Сидим мы у меня в комнатушке на разворошенной постели, — я и Аше, то ли враг заклятый, то ли не пойми кто, — полюбовно так, значит, сидим, в полутьме, только вставки на его броне голубым сияют. Едим тыквенный пирог. Сывне после ужина проведать заглянула, чего я не пришел, и как Аше увидала, так руками всплеснула, забегала. Притащила вот. А началось все с того, что спросил: — Почему ты вообще пришел? Ты не на то Архонт Войны, чтобы детишкам сопли утирать. — Я все еще человек, хотя и Архонт. Наверное, поэтому. — А остальные архонты что, не люди? И он мне рассказал. Столько рассказал, что башка пухнет, а я понимаю — мало. И все вопросами сыплю. А он все отвечает, словно бы и интересно самому рассказать. Рассказывает Аше, и ему будто легче становится, спокойней. Еще светло было — сыпал вопросами, и сейчас сыплю: — Я думал, ты сам себе Прима. Какая тебе разница, кто там владыка? Ты сильный, можешь любое племя истребить. И вас — много. — Генерал — поправляет он меня. — Или Архонт. Ты же услышал историю Опальных, так что я не вижу смысла в этом вопросе. — Но то было очень давно. Можно же и повторить. — Нельзя. И лучше закончим с этой темой. — Ты из-за людей своих не хочешь, да? — Да. — Но они бы пошли за тобой куда угодно. Даже служки — и те. Аше тяжело вздыхает. Что, очевидные вещи спрашиваю? Ну ничего, ты мне уже столько очевидных вещей за сегодня протрепал, что одной больше, одной меньше... — Ты перестаешь жить для себя, своих прихотей и гордости, когда у тебя появляется ответственность за чужие жизни. У меня есть моя большая семья, армия Опальных. И на мне, как на главе этой семьи, лежит вся ответственность за нее, вся ее боль. В прямом смысле. — То бишь весь мир хоть конем ебись и пламенем полыхай, и хоть ты сам этим вот конем ебись и пламенем полыхай, но семья твоя выжить должна? — Суть ты уловил, а за языком начинай уже следить, — кривится Аше. — Против Владыки идти смысла не вижу, и тебе советую понять свое место в мире Кайроса как можно скорей. — Ты спрашивал, нравилось ли мне своих жрать? Мне не нравилось, ни безволосых, ни зверолюдов. Меня тошнило от этого, и то, чем тошнило, заставляли обратно глотать. Нельзя жрать того, с кем ты поговорить можешь, кто смекает все. Но сдается мне, что в мире этого вашего Кайроса с меня потребуют что-то такое, деревни там жечь, своих же жечь в них. И чем же оно лучше? — По крайней мере, есть людей тебя здесь не заставят... Пока ты не в Алом Хоре, конечно, — Аше аж передергивает от отвращения, и он спешно меняет тему. — Так у тебя правда нет имени? — У наенов имя дают как восемь исполнится, или если случится что значимое, а дядька Нанук с теткой Юнкой раньше погорели. Ярые Лапы должна была его мне дать, но она обычно называла гадким безволосым или поганью, а теперь твои солдатики... солдаты убили Ярые Лапы, и имени своего я не узнаю. — Понятно... Ты расстроен смертью этой... Ярых Лап? — Ярые Лапы... Она плохая, но не со зла, пожалуй. Заботилась как умела, как и дядька с теткой мои. А до нее была Тихий Шаг. Она была хорошей. Она меня забрала тогда с пепелища. И... гладила. Как ты сейчас. А больше никто не гладил. Но она была старой, и Ярые Лапы ее убила, — дальше признаваться мерзко, шепчу на грани слуха: — Потом мы ее съели... И сейчас я должен бы чувствовать себя расстроенным смертью Ярых Лап, но понимаю, что расстраиваюсь не от этого. — А оттого, что не знаешь, как тебе жить теперь. — Да. И это мерзко. — Это не мерзко, это нормально. Когда близкие люди умерли, им уже все равно, они свое отмучились. Плохо — тебе. И разгребать все — тебе. И потом, тебя должна греть мысль, что не все твое племя перебили, кого-то там ты спас. У меня внутри все похолодело и желудок скрутило. И рука с пирогом замерла. Потом понял, хвост драный, если Аше и не знал, то теперь точно знает, по морде моей прочел и знает. А может, и все время знал, и перебил уже всех, а сидит и как ни в чем не бывало мне зубы заговаривает, в глаза честно смотрит. Потрепал, как паршивую суку, приласкал, — и та уже все, потекла, отдаться с потрохами готова. — Да не бойся ты так явно, не нашли их, как доложила Амелия. Наверное, и не искали толком: завоеваний нет — и размякли совсем, стыдоба. Так понимаю, там был молодняк вашего племени. — Ты ведь за тем хотел, чтобы я в лес ушел, да? Ждал небось, что приведу тебя к своим. — Не буду скрывать, что думал об этом. И того, что не питаю любви к зверолюдам, тоже скрывать не буду. Хочу разозлиться, а не получается. Сил не осталось ни злиться, ни ненавидеть, ни орать, ни спорить. Сил даже на то, чтобы в глаза посмотреть, не хватает, только на бормотание тихое: — Не ищи их. Не ищи, пожалуйста, не убивай. Я только об этом попрошу, а больше просить не буду тебя, никогда не буду, даже в мыслях не буду. Аше молчит, долго молчит, и я молчу. Не ожидаю уже, что он ответит, а он берет да отвечает, тихим раскатом, как за рекой да за долиной прогромыхало и стороной прошло: — Я не могу обещать тебе, что они не погибнут от руки Опальных. Но мы не будем искать их специально, если они не станут промышлять в деревнях и нападать на путников. — Это честно, — киваю ему, и он тоже кивает. — А теперь о другом. Я пришел, потому что ты просил о помощи. Разговоры разговорами, но дел они не решат. Умеешь пользоваться каким-то оружием? — Не-а. Но раньше мы с Кровохлебом ходили к кромке леса и издалека смотрели на солдатиков. Нравилось ему железо, сам хотел такое в лапы. И вот, заступали солдатики твои или еще чьи, на службу, значит, служили, а я о каждом их оружии спрашивал. А Кровохлеб рассказывал. Так что я знаю, как какое зовется, каким можно брюхо разрубить, а каким оглушить. Мы так в погожие дни каждый вечер ходили. На закате железки сверкают красиво... — смотрю на Аше, и вижу, что он глаза ладонью прикрыл, переносицу потирает. Стыд разбирает, и спешно кончаю: — Мне не интересно оружие без Кровохлеба. Но я быстрый и ловкий, это, наверное, и твои подтвердят! — А что тебе интересно? Ну? Чего-то же ты хочешь? — Да нет. Ничего я не хочу... Разве что знаки в воздухе чертить, как больверк твоя шаманить, дык разве взаправду такое возможно... — Больверк? — Ну, альфа твоя, что рядом постоянно вертится. Что меня сюда привела. Она же типа твоего помощника, командира, или как оно там зовется? — А, ты про Амелию. Это дочь моя. — Конечно, дочь. Ты ж сам сказал, что отец всем, семьи глава. — Да, но она — плоть от плоти. Она и Бренникс, ты обоих знаешь. Впрочем, это и правда не так важно; ты прав, все они — мои дети. Я понял, магом хочешь быть. Это сложно... Я посмотрю, что сделать могу. И посмотрим, хватит ли у тебя способностей. В любом случае, работать придется много. — Аше встает, и под скрипом половиц рассыпается сонный уют, что полумрак и полушепот создавал. Аше снова — скала, а я — кто-то очень маленький. — Отдыхай. Завтра уже приберешься. Стыдно признать, но мне отпускать его не хочется, еще меньше дня назад смерти ему желал, а теперь хочу, чтобы он сидел тут рядом в полутьме и раскатывался громом тихим, для меня одного. Чтобы задержать его на чуть, спрашиваю с развязным смешком: — Так что, хочешь, чтобы я тоже дитем твоим стал, да? Он отошел уже было к двери, а тут как мысли снова прочитал — возвращается, вплотную подходит и по макушке треплет. Это ведь, поди, последний раз, когда он со мной вот так, по-человечески, не по-генеральски. А может, и когда кто-либо по-человечески ко мне... — Хочу-не хочу... Посмотрим, как получится. Спи. Аше уходит, а я чуть ли не впервые в жизни с радостью исполняю приказ.