Три тысячи журавликов

— Не могу распознать духи. Что-то бестолково дорогое, брэндовое и наверняка французское. Шпильки сантиметров двенадцать, на которых она будто с рождения ходит. Волосы осветляла пару дней назад, в хорошей парикмахерской. Духи… Духи мне покоя не дают. Я определённо слышал их раньше, вот только без примеси твоего неизменного вонючего одеколона в области декольте. — Мэтт. — Да ты не промах, Фогги. Сколько ей лет? Двадцать пять? — Двадцать четыре. Надо сказать, она хороша почти так же, как ты в этом нежном возрасте. Зелёный чай встаёт у Мэтта в горле поперёк, и он долго не может откашляться, хлопая ладонью по новенькому рабочему столу Фогги. Тот заботливо подносит ему стакан простой воды. Комфортной комнатной температуры, фильтрованной до пресновато-горького привкуса угля. — Поаккуратнее с формулировками, — наконец хрипло советует Мэтт, пока Фогги ехидно посмеивается, крутясь в скрипучем кожаном кресле. — У тебя одно на уме. Я знал. — Я был хорош не в этом. Точнее, был. И остаюсь! Но вот ты об этих моих талантах точно судить не можешь. — Я имел в виду юриспруденцию, ты, стареющий извращенец. — Кто стареет? Я старею? — Все стареют. Голос Фогги вдруг становится на редкость серьёзным. Слишком резкий переход от смешливой беседы к солидным разговорам. В его новом офисе всё пахнет по-чужому. Свежий пластик техники, свежая древесина мебели, свежая краска на стенах. Всё это приправлено слабым ароматом моющего средства, как лимонным соусом. — Она классная, — с чувством произносит Фогги. — Серьёзно, Мэтт. Может быть, я даже попытаю счастья ещё раз. Да и тебе бы не помешало. — Отношения не для меня. — У меня тоже ничего не получалось, и что? Кресло издаёт скользкий тихий визг, когда Фогги встаёт и степенными шагами степенного мужа подходит к окну. Пластиковая рама открывается мягко и тихо, и в кабинет на пятнадцатом этаже втягивает лёгкий весенний воздух. — У тебя просто не получалось, — невозмутимо возражает Мэтт. — А у меня всё время как-то с выдумкой. — Это не повод останавливаться, — уже бодрее произносит Фогги. — Жизнь идёт, Мэтти, идёт, и не стоит стоять в сторонке, раскрыв рот. Обидно осознавать, что Фогги снова прав, и поэтому Мэтт молчит, улыбаясь и допивая воду. — Некому будет в старости стакан воды подать, — к месту вворачивает дотошный верный друг. — А ты мне на что? — Я собираюсь помыкать толпой внуков, жаждущих моего огромного наследства. И к чертям воду, хорошие внуки будут носить мне виски. Теперь жизнь внутри Фогги бьёт ключом. Он лучится ею, так, что это чувствуется издалека. Трудно вообразить, что несколько лет назад врачи хором ставили Нельсону смертельный диагноз, приматывали к койке ядовитыми капельницами, травили его измученный организм дрянью, от которой выпадали брови и ресницы. Фогги победил — Фогги всегда побеждал, он ведь слишком блистательный и находчивый, чтобы сдаться. Мэтт следит за каждым его движением, поворачиваясь на звук, и ловит себя на мысли, что этот живой фонтан энергии слишком вдохновляет. — Твои бывшие тебя ненавидят, — напоминает Мэтт. — Типичный недостаток бывших. Я им это прощаю. — Мои бывшие — в лучшем случае в психиатрической лечебнице. Большинство — на кладбище. — Некоторые выкапывались. Злиться на него невозможно, и Мэтт тяжело вздыхает, пересаживаясь в его кресло. Удобное. Если он согласится на предложение Фогги и окончательно осядет в Нью-Йорке, можно будет заказать такое же. Только вот скрипит, зараза, но это проходит, когда кожа обтирается. — Романова, — некстати вспоминает Фогги, звонко щёлкая пальцами. *** Эта кончила хуже всех, философски думает Мэтт. Таша когда-то исчезла из его жизни гордо и независимо, сказав, что должна сначала найти себя. С тех пор она возвращалась, как говорится, редко, но метко, подставляя плечо в трудные моменты, прикрывая спину. Иногда — раздражая своей двуличностью, вечно ровным сердцебиением, запахами пороха и крови. И тем, что ей не удавалось себя найти, но она всегда изображала несгибаемость. Сейчас же случилось нечто странное. Прошла уже неделя, а Мэтт так и не может понять, что могло так изменить Ташу. Она появилась на его пороге в смятении, даже не пытаясь это скрыть, да так и осталась в квартире, заставив Мэтта заново привыкать ко второму сердцебиению в холостяцкой берлоге. Вместе с ней ворвались незваными поздняя весна, тёплое солнце и бесчисленные бумажные журавлики. Их становится всё больше. Они сбиваются в стаи в самых неожиданных местах. Большие и маленькие, из газет, тетрадей и офисной бумаги, из плотных рекламных буклетов и даже из фантиков — кажется, Таша складывает их целыми днями, упорно и истово, шумно выглаживая каждый сгиб, бережно расправляя беззащитные крылья. Он сам рассказал ей тогда нелепую басню Стика в ответ на такую же нелепую просьбу — и пожалел об этом в ту же секунду, когда огромная полупустая гостиная наполнилась запахом горькой соли. Мэтт не мог вспомнить её слёз, а тут Таша согнулась, держа бумажного журавлика в ладонях, как живое диковинное существо, и заплакала. Что-то стронулось с места в этот миг. Пришло в движение, покатилось под откос — или повернулось вспять. Та, которая легко расправляла плечи и удалялась всякий раз, когда Мэтт мог почувствовать её слабость, вдруг раскрылась, как не раскрывалась даже в моменты близости. Потом она заснула там же, на диване, свернувшись калачиком. Мэтт куда-то собирался в то утро, но напрочь забыл, куда: он так и сидел на полу, вертя в руках журавлика и время от времени касаясь собственных губ солёным большим пальцем. Напоминая себе, что Чёрная Вдова умеет плакать. Она плакала — вот только что, здесь, придя на рассвете, как бредовый зрячий сон, но это было самым настоящим, что случалось между ними. Имя её слабости так и осталось тайной. Таша не надоедает ему, не навязывается, не заговаривает лишний раз — днём исчезает по делам, по вечерам и по утрам бродит по квартире призраком, оставляя готовую вкусную еду, ночью занимает диван, несмотря на все джентльменские предложения уступить спальню. И она бесконечно, бесконечно складывает свою тысячу журавликов. То молча, сосредоточенно дыша; то мурлыкая какую-то смутную, почти колыбельную мелодию; то вдруг срываясь на злое бессильно-частое сердцебиение, но всё равно не останавливаясь. Отчего же Таша так отчаялась, что она загадала, о чём она думала, пока Мэтт делал первого журавлика вместе с ней?… Он не решается спросить. Он остаётся молчаливым заботливым другом, как было условлено между ними вечность назад. Но тот, молодой и горячо влюблённый Мэтт, всё ещё жив где-то глубоко под обломками рухнувших идеалов. Это он по ночам хочет выйти на шорох бумаги, на частый стук сердца, и спросить: кто же научил тебя плакать, Таша? *** — Мэтт? — А? — Мне категорически не нравится твоё лицо. — Что с ним не так? — У него очень сложное выражение. А ещё ты пытаешься пить из пустого стакана. Опомнившись, Мэтт ставит его на стол и старается сделать лицо попроще. Но задача оказывается невыполнимой. Как в старые добрые времена, Фогги присаживается на край стола и задумчиво-подозрительно полощет пакетик чая в своей чашке. — Мог бы завести нормальный чай в офисе, а не эту пакетную гадость. — Привычки не искоренить. Мэтта Мёрдока не исправить. Но тему ему тоже не перевести. Итак, минут семь назад я сказал «Романова», и ты замолчал. К чему бы это? — Фогги, нам надо серьёзно поговорить. — Я ждал этого момента очень долго. Нет, Мэтт Мёрдок, я не выйду за тебя замуж. Мэтт проводит рукой по лицу — и смеётся, сдавшись. Почти нервно. Фогги тоже не исправить. — Романова, — выговаривает он. — Она живёт у меня. Пакетик плюхается в чашку с чертовски смешным звуком. — И вы… — Нет, Фогги. Она просто прячется. От чего-то. От кого-то. — Странно. Фогги звенит ложкой. Вылавливает пакетик и с прицельным шлепком отправляет его в мусорную корзину. — С тех пор, как вы расстались, обычно она пряталась от тебя, а не у тебя. Значит, что-то в мире всё же меняется. Ну, или ей сильно прижали хвост. — Всё действительно странно, Фогги. Тишина повисает так же неловко, как готовая сорваться капля на боку чашки Фогги. Мэтт отсчитывает про себя секунды. Раз. Два. Три. Четыре. Фогги срывается быстрее. — Мэтт, — вздыхает он, — вот чего ты ждёшь? Совета? — Наверное. Или объяснения. — Мэтти, я не волшебник. Я отличный адвокат, но я не экстрасенс. Я понятия не имею, что творится в голове у твоей русской. Да я даже не знаю, о чём думаешь ты, мой дорогой странноватый друг. Но я могу сказать одно. Ложечка позвякивает о край чашки. Мелодично, ярко, меланхолично. — Я больше никогда не стану отговаривать тебя от идиотских поступков, если они не угрожают твоей жизни. Только не забывай, что когда-то она тебя бросила. — У неё были причины. — Конечно. У всех всегда есть причины. Мэтт усиленно вслушивается в интонации Фогги. Пытается услышать сарказм. Но не может его уловить. Он покидает удобное кожаное кресло с высокой спинкой, морщась от его недовольного писка. Раскладывает трость. Жизнь идёт — так же быстро, как новая партнёрша Фогги на своих тонких каблучках. С ней Нельсону действительно будет проще работать. И приятнее. Намного приятнее. Ему давно нужен был партнёр, который высыпается по ночам, вкусно пахнет и не гадит силам зла, навлекая их гнев на ближних. — Подумай насчёт работы. Я всегда тебя жду, — доносится добродушный и чуть-чуть грустный голос Фогги. — Да. Есть над чем подумать, — Мэтт улыбается через плечо. — Спасибо, Фогги. *** Пока Мэтта не было в Нью-Йорке, Адская кухня тоже изменилась. Она пытается принарядиться. Надеть дневную маску благочестия — как надевает днём маску беспомощно-слепого адвоката Сорвиголова. Мэтт идёт по улицам, которые были знакомы ему с детства едва ли не до последней выбоины на дороге — и больше не узнаёт их. Гул машин отдаётся эхом от нагретых солнцем огромных окон нависающих со всех сторон стеклянных громадин. Детство Мэтта Мёрдока, оставшееся в короткой зрячей памяти всеми оттенками рыжего кирпича, пошло под снос — и он почти уверен, что все эти стильные грандиозные новостройки вроде той, где располагается новый офис Фогги, серые. Зубодробительный грохот отбойных молотков глушит неуверенное чириканье птиц в потеснённых скверах. Только запахи весны и пролитой ночью на улицах крови не забить бодрыми ароматами свежего бетона и асфальта. Адская кухня остаётся прежней, сколько бы её ни пытались облагородить. Улицы меняют лицо, но Мэтт не видит его — лишь слышит пульс родного города, чует его дыхание. Пульс всё ещё сбоит. Дыхание прерывисто. Адская кухня до сих пор больна. Всё тем же, чем была больна, когда Мэтт покидал её. Ей не измениться, пока есть Кингпин, пока есть другие подонки вроде того же Меченого. Мэтт бродит в одиночестве до позднего вечера. Знакомится с перестроенными улицами, касаясь ровных стен. Заучивает новые магазины и кафе по запахам. Ловит обрывки свежих тревожных слухов, готовясь вернуться. Привыкает к тому, что знал всю жизнь и не может узнать, оставив всего на несколько лет. Как Романову. Пазл складывается к вечеру. Домой Мэтт возвращается, зная, что Меченый действительно бесчинствует на его улицах вновь, зная, где его искать — и не имея возможности сделать что-то сегодня же. Пружина в замке привычно щёлкает, когда ключ проворачивается, старый механизм тяжело поскрипывает, и этот скрип почти сразу сменяется шелестом бумаги. Мэтт слышит, как Таша поджимает под себя ноги, как сползает с её плеча тонкая дешёвая трикотажная кофта, купленная с прочими незатейливыми вещами в день того странного утреннего явления. Она напевает что-то без слов, очередную незнакомую неторопливую мелодию, и расправляет бумажные крылья. Желание поговорить, особенно остро нахлынувшее в офисе Фогги, возвращается с утроенной силой, и Мэтт делает шаг к дивану, будто возвращаясь к собственному прошлому. Часть его он делит пополам с Ташей: дождливые ночи Адской кухни, пропахшие бойней, ленивые жаркие дни Сан-Франциско, сражения спиной к спине и нежность лицом к лицу. У них были общие друзья, общие враги, общие радости и общие беды — а потом всё вдруг кончилось. Они стали лишь «приглашёнными звёздами» в историях друг друга, разобрав всё, что их связывало, по разным жизням. Меченый, вдруг вспоминает Мэтт, останавливая круговерть воспоминаний под тихий Ташин напев. Он снова здесь. Он ведь снова может решить выманить Мэтта, похитив её — как тогда, когда Чёрная Вдова и Сорвиголова были не просто друзьями и временными товарищами по несчастью. Значит, действовать нужно быстрее. И разговор — на всякий случай — лучше отложить. Мэтт замирает на месте. Снимает пиджак, неловко сжимая его в руках, и разворачивается. Таша перестаёт напевать свою мелодию. Сложенная бумага, кажется, газетная, касается стола. — Ты хотел что-то сказать, Мэтт? — Хотел поздороваться, но решил не отвлекать, — весело отзывается он, не оборачиваясь. — Ты что-то такое приятное напевала… — Я? Напевала? Таша кажется искренне удивлённой. Мэтт поправляет пиджак на вешалке, собираясь с мыслями и думая, как соскользнуть с темы и не говорить о своих планах на завтра. И как не выдать смутную тревогу за неё, возникшую, как в прежние дни. — Бифштексы, — наконец втягивает он воздух носом. — Я положила поменьше специй, как ты просил, — как бы мимоходом замечает Таша. — В конце концов, должна я чем-то расплачиваться за то, что укрываюсь у тебя? Мэтту почему-то хочется сказать, что она ничего ему не должна. *** Драка затягивается. Сколько времени она уже длится? Час? Полтора? Мэтт сам пришёл за ним в съёмную квартиру — тайное убежище, которое не могло долго оставаться тайным для того, кто всё слышит и чувствует. Гостеприимство Меченого проявилось столь бурно, что потасовка в квартире под треск мебели и звон битой посуды, разлетающейся о стены, длилась недолго — она переместилась сначала на захарканные вонючие лестницы, потом на затхлый тесный чердак, и в конце концов вывалилась на крышу, засиженную голубями и курильщиками. Карты очень легко услышать — они разрезают воздух с громким, тонким, хорошо осязаемым свистом. Если их легко услышать — от них легко и уклониться. Сорвиголову задевает всего пару раз, и порезанная щека горит, пока они кружат по крыше, а не попавшие в цель карты планируют наземь, к собравшимся немногочисленным зевакам. Лучше бы им было уйти, сердито думает Мэтт, уворачиваясь в очередной раз и тут же ощущая, как острый край рассекает ткань костюма на плече. Это Меченый — ожидать можно любой подлости, даже если он и вооружён лишь колодой карт. — Проклятый фокусник, — цедит Мэтт, пытаясь сократить дистанцию. — Я не фокусник. Я волшебник! Безумный смех Меченого летит над Адской кухней, отзываясь весенним громом. Вой полицейских сирен всё ближе, он нарастает в ушах, и Мэтт, сцепляя зубы, совершает рывок. Цепь нунчаков обматывается вокруг руки Меченого, занесённой для нового броска, дёргает её вниз с сырым хрустом. Карты весело рассыпаются по грязной крыше. Смех переходит в злой бешеный скулёж, и они сцепляются, как озверевшие бойцовые псы. Ткань костюма натягивается, оглушительно рвётся, впивается в кожу. Меченый не стесняется царапаться и кусаться, словно хочет напиться крови давнего врага. Бьёт его по рёбрам до солёной мути во рту. Душит. — Ты не волшебник, — Мэтт хрипло, сдавленно дышит, выворачиваясь из захвата, пытаясь загнать Меченого в безвыходное положение. — Ты преступник. — А ты? Кто ты? Дышать становится легче. Мэтт хватает его за здоровую руку, заламывает назад, тянет за собой к парапету, на звук людских голосов и сирен. — Ты ведь даже не выбросишь меня с крыши в толпу, — смех Меченого похож на болезненный лай. Он понимает, что проиграл, что почти не может сражаться, и ему остаётся бить только словами. Мэтт не умеет защищаться от слов. — У них даже нет кричалок про тебя, — продолжает Меченый, притиснутый к парапету, пока полицейские внизу покидают машины. — Однажды я окажусь сильнее, Сорвиголова, и они будут так же смотреть на то, как я изломаю тебя, чёртова кукла. Продолжай драться за них. Продолжай. Однажды я залью улицы Адской кухни твоей кровью, у всех этих людей на глазах, и они будут смотреть, как ты умрёшь, а я одержу победу. Ты умрёшь, и у тебя даже не останется слова для последнего вздоха. Ничего важного, потому что у тебя есть только этот город, который тебя забудет. А я буду стоять над твоим телом. Слышишь, Сорвиголова? Слышишь?! Ты же всё всегда слышишь! — Ты ошибаешься. Мэтт яростно прикладывает его спиной о парапет за несколько секунд до того — слишком сильно, до хруста, от которого сводит зубы. Меченый воет не хуже сирен, пока Сорвиголова уходит в ночь по карнизу, пока его скручивают стражи порядка: — У тебя ничего нет, слышишь? Слышишь меня? Когда я тебя убью, ты просто исчезнешь! И Мэтту кажется, что это слышит вся Адская кухня, весь Нью-Йорк и целый мир. *** В свою квартиру Мэтт пробирается привычным путём, но чувствует себя будто вор. От него пахнет кровью и уличной пёстрой грязью, а в квартире, которая давно впитала только его собственный запах, пахнет горячими бифштексами почти без специй, лёгкими духами и свежей бумагой. Дом. Пахнет домом. Таша вскакивает с дивана. Журавлик выпадает из её рук, мягко касается крылом пола. — Подними его, — через силу улыбается Мэтт, чувствуя, как кровоточит губа. — Мэтт, ты… Чем тебе помочь? Перевязать? — Всё в порядке, — заверяет он, ковыляя к дивану. Кладёт ладонь на плечо Таши, обнажённое съехавшей кофтой — тёплое, гладкое. — Но тебе нужна помощь, — упрямо твердит она, вытирая кровь с его щеки салфеткой. Мэтт ловит знакомые тонкие пальцы. Снимает перед ней свою маску и бросает её на пол. На стол — нельзя, там могут быть журавлики. — Спой мне, Таша, — просит он. — Что-нибудь из того, что ты напеваешь, когда складываешь журавликов. Эти песни, которых я не знаю. Которые похожи на колыбельные. Она молчит, и пальцы чуть подрагивают в ладони, согревая через перчатку. — Хорошо, — кивок едва заметно волнует воздух. Таша садится на диван. Мэтт, подняв упавшего журавлика, ложится — головой на её колени. Она укрывает его мятым тонким пледом, прямо поверх грязного рваного костюма. Кровь впитывается в диванную обивку, но это не имеет никакого значения. Её голос начинает звучать — чисто, успокаивающе, нежно. Таким голосом хорошо петь колыбельные детям, но ни у Таши, ни у Мэтта нет детей. Может ли вообще у таких людей быть продолжение? Или же Меченый прав, и они промелькнут, как метеоры, сгорят, ничего после себя не оставив, кроме газетных заметок? Эти мысли вдруг отступают перед песней Таши. Остаётся только покой. Остаются тёплые пальцы, которые осторожно перебирают пряди его волос, и незнакомые русские слова, сливающиеся в певучее сонное заклинание. Под лаской плюшевого пледа Вчерашний вызываю сон. Что это было? Чья победа? Кто побежден? Кто побежден? Все передумываю снова, Всем перемучиваюсь вновь. В том, для чего не знаю слова, В том, для чего не знаю слова, Была ль любовь? Кто был охотник? Кто добыча? Все дьявольски наоборот. Что понял, длительно мурлыча, Сибирский кот, сибирский кот? В том поединке своеволий Кто в чьей руке был только мяч, Чье сердце — ваше ли, мое ли, Чье сердце — ваше ли, мое ли, Летело вскачь? И все-таки, что ж это было, Чего так хочется и жаль? Так и не знаю: победила ль? Так и не знаю: победила ль? Побеждена ль? Побеждена ль? Даже если Меченый прав — Мэтт будет продолжать биться. За тех людей, которые живут в Адской кухне. За тех немногих, кого он имел неосторожность подпустить слишком близко, подвергнуть постоянной опасности. Пусть даже от него на свете ничего не останется. Пусть и сейчас есть лишь ночь, наполненная болью в каждой клеточке тела и голосом женщины из прошлого. Даже этого достаточно, чтобы, засыпая, почувствовать себя живым и почти счастливым.