Три тысячи журавликов

Иногда Наташа злится на себя так, что ей хочется сжать в кулаке очередного журавлика. Смять длинные крылья и узкий хвостик, изломать изящную шею. Это ведь глупые сказки для маленьких детей. Или бред выжившего из ума старика, помешанного на мистике. Какая-то странная затянувшаяся шутка. В которую Наташе хочется верить. Когда наступает очередной момент слабости — или силы? — она глубоко вдыхает. Раз. Другой. Расслабляет готовые стиснуть хрупкую фигурку пальцы и кладёт её на стол. Если не глупые детские сказки, тогда что ей поможет? Бывает и такое, что ей некстати вспоминается вечная всезнающая ухмылка Стика, еле заметная, но раздражающая. Да, при последней встрече он выглядел почти безобидно, но такие люди не бывают безобидными порой даже после смерти. С чего бы ему, одержимому, говорить о любви и делать подарки ей и Мэтту? Но Наташа отбрасывает эти мысли. Желание попытаться заполучить своё счастливое будущее без помощи какого-нибудь зла гораздо сильнее, и от этого иногда хочется заплакать снова. Или лучше напроситься в зал за компанию с Мэттом, самозабвенно исколотить грушу до саднящих костяшек. Взрослые девочки не хнычут, взрослые девочки дерутся. Вот только она всё равно делает глубокий вдох и продолжает, потому что Мэтту нравится наблюдать за ней. Он часто приходит и садится рядом, на диван или на пол, прислушивается к шелесту бумаги и звуку, который издают её короткие ногти, проглаживая сгибы. Умиротворённо улыбается, ничего не говоря. Кажется, Мэтту даже не нужна медитация — эти молчаливые посиделки заменяют её. Порой он предлагает помощь, но Наташа отказывается. Ведь журавликов, наверное, нужно сделать самой. Когда пёстрая, разномастная стая занимает уже три полки в выделенном Мэттом шкафу, иногда с весёлым шуршанием оттуда выпархивая, Наташа ловит себя на странной мысли. Что если Стик обманул её — но обманул для того, чтобы Мэтт не остался один после его смерти? Может быть, он любил его — извращённо, калечно, криво, как делают это испорченные вечной войной люди. Неважно, идёт эта война на самом деле или они её придумали — в душе у них нет мира. И теперь, когда дни Стика сочтены, он хочет вверить Мэтта кому-то, хоть немного похожему на себя?… Признавать, что эта идея не так уж плоха, Наташе страшно. Мэтт всегда действовал на неё странно. Рядом с ним хотелось быть...лучше. Да. Наверное, именно лучше. Мягче, честнее, светлее. Вот только это кажется невозможным, когда руки в крови не по локоть, а по плечи, когда науку обмана и убийства начинают преподавать одновременно с азбукой. Когда-то давно они оба ошибались и делали друг другу больно. Но Мэтт — другой. То, что делал он, Наташа почти научилась прощать. В конце концов, ей слишком много лет, чтобы злиться за какие-то измены. То, что делала она — как бы Мэтт относился к ней, если бы знал всё её прошлое, которое, кажется, она и сама помнит не полностью? И понял ли он, почему Наташа исчезала всякий раз, как только отношения становились слишком серьёзными? — Этот — пятисотый, — вдруг произносит Мэтт с улыбкой, дотрагиваясь до поставленного на стол журавлика и прерывая бесконечные тягостные мысли Наташи. — Полпути пройдено. — Ты их считаешь? — Да. Вдруг ты собьёшься или какой-нибудь потеряется. Давай соберём их на ниточки и повесим? — Нет. — Почему? — Не знаю. Мне кажется, так правильно. Так они… Свободные? — Быть свободным не всегда хорошо, — Мэтт издаёт непонятный смешок, собирает журавликов со стола и несёт их в шкаф, мимоходом касаясь Наташиной макушки. Ей вдруг кажется: в этой квартире с клетчатыми рассветами зреет что-то новое. Непривычно спокойное и благостное. *** — Каково это? — Нат, уточняй. Что именно — валяться в засаде несколько часов до затёкших ног? Нажраться грёбаного песка? Или, может, развестись на День Святого Валентина? Впрочем, всё достаточно по-мудацки, если честно. — Клинт, я не об этом. Он почему-то хрипло смеётся в рацию, отплёвываясь. Ветер пустыни крутит бежево-серую позёмку из песка, и Наташа щурится, чтобы он не попал в глаза. От приказов Фьюри никуда не деться, и вот они с Клинтом торчат в какой-то сирийской покинутой деревне, выжидая, когда через неё проедут террористы. Шесть часов в иссушенной глуши, жаркой, как заготовленная уже где-то для них обоих адская сковородка, и это не предел. Хочется пить; голову, кажется, печёт даже в тени, в полуразрушенном придорожном здании; Клинта, как порядочного снайпера, не видно, он залёг на почти целом чердаке напротив. Только его голос шелестит в наушнике, как песчаный вихрь — связь ни к чёрту, как и настроение. Наташа смотрит сквозь разлом в потолке на чистое, невероятно голубое и высокое небо. Усмехается тому, о чём думает четыре часа из шести. — Каково это — не быть Мстителем? — Ты что, собралась уволиться? В голосе напарника — тревога, но он пытается прикрыть её смешком. Наташа слишком хорошо его знает, поэтому свести всё в шутку не удастся. — Просто интересно. — Ну, не так пыльно. Вот конкретно сейчас жалею, что вернулся. — А если серьёзно? Клинт долго молчит. В рации помехами шуршит горячий ветер, и Наташе кажется, что песок забивается прямо в наушник. — Сначала чувствуешь себя свободным. Потом — никчёмным. Потом придумываешь себе другой псевдоним и идёшь причинять добро с другой компанией. Потом привыкаешь. А в какой-то момент всё равно возвращаешься и понимаешь, что из этой команды тебя только вперёд ногами вынесут. Как ты ни называйся, хоть Ронином, хоть Властелином Мира, от себя не убежишь. Да и если подумать… Кроме костюма, у тебя ничего и нет. — Понятно. — Я ей такую речь, а она мне — «понятно». Ужасная ты женщина, Романова. Рация заходится песчаным кашлем. Наташа сидит на обломке стены, рассматривая небо в рваной обугленной раме пробитого потолка. — А если бы было что-то кроме костюма? — Например? У меня были собака и Кейт, не спасло. — Дети, например? — Не знаю. У меня их нет. Наверное, — ещё один нервный смешок Клинта. — Кстати, я вижу на горизонте перспективу попить и пожрать через некоторое время. Они едут. Готовься. — Как скажешь. Лучший способ избавиться от мыслей — драться. Но сейчас, привычно проверяя шокеры, Наташа вдруг осознаёт, что хочет лишь одного: пусть это всё скорее закончится, и она вернётся в Нью-Йорк. Нужно сделать ещё четыреста журавликов. *** Она зачем-то отзванивается Мэтту, едва самолёт касается американской земли. Он хватает трубку почти сразу. — У меня всё в порядке, — выдаёт Наташа вместо «алло» или «привет», разглядывая туго забинтованное выбитое правое запястье. — Врёшь, — незамедлительно заключает Мэтт. — Ты же не слышишь моё сердцебиение? — Тебя не было четыре дня. И если бы всё действительно было в порядке, ты бы мне не позвонила. Наташа даже не находится, что ему на это ответить. Осторожно чешет левое плечо — глубокий порез страшно зудит под повязкой. Она ждёт каких-нибудь нравоучений, как когда-то, но Мэтт вдруг выдыхает с облегчением и смеётся. — Ты на ногах или на костылях? — Ноги целы, — честно отвечает Наташа. — Хорошо. Я тебя жду. Клинт в соседнем кресле смотрит на неё подозрительно и явно жалеет, что не успел надеть слуховой аппарат до конца разговора. — Кому звонила? — Исайе. Спрашивала про одно дельце. — Нет, Наташа, ты не человек. У меня вот ни одной мысли про работу нет, — ворчит Клинт. — Приеду, обниму Лаки и буду спать. Долго и старательно. И тебе советую сделать то же самое. Наташа неловко улыбается и суёт мобильный в карман джинсов, пока Клинт встаёт и, напевая себе под нос что-то жуткое и неузнаваемое, зато весёлое, достаёт вещи с багажных полок. Врать ему, конечно, неудобно. Но пусть даже они просто друзья с незапамятных времён и давно забыли друг другу все обиды, имя Мэтта Мёрдока при Клинте произносить всё ещё не хочется. Некрасиво получилось, когда Наташа ушла от Бартона, искренне намереваясь побыть свободной, чувствуя себя не готовой ни к каким отношениям, — и встретила Мэтта. — Чего расселась, — Клинт весело пихает её в здоровое плечо. — Давай понесу твоё снаряжение, пусть я и пострадал гораздо сильнее. — Хватит. Я весь полёт слушала про твой обгоревший нос и даже его мазала. — Он болит, — шутливо жалуется Клинт, забирая Наташину сумку следом за своей и спускаясь из почти игрушечного самолётика Щ.И.Т.а. — Может, поцелуешь и всё сразу пройдёт? — Джесс тебя так поцелует потом, что он вообще отвалится. Странно, но над ним время не властно — так думает Наташа, изучая радостное загорелое лицо Бартона. Облупившийся в момент кривоватый нос его портит, но вот лукавых морщинок вокруг глаз больше не становится. И седину на светлых волосах не видно, даже если она и есть. Они пререкаются, смеясь, пока не доходят до такси. Клинт забрасывает сумку в багажник машины, которая ждала Наташу, и заглядывает в салон. — Спорим, — он трогает обожжённый нос и забавно морщится, — что Джессика соскучилась по мне меньше, чем твой юрист по тебе? — Да я даже спорить не буду, — фыркает Наташа. Только на полпути к дому Мэтта она замечает, что широко улыбается, и понимает, почему. И, что странно, это её больше не пугает. *** Мэтт распахивает дверь нетерпеливо, почти нервно. Пропускает её в квартиру, явно прислушиваясь к каждому удару сердца — это Наташа давно научилась улавливать. — Чем это так вкусно пахнет? — спрашивает она. — Может, пахнет вкусно, но выглядит это наверняка мерзко. Я подумал, что если ты была на задании, приедешь голодной. Он не видит, как Наташа удивлённо вскидывает брови, но, видимо, что-то почувствовав, делает к ней шаг. Она не двигается, чуть оторопев от происходящего. Пальцы Мэтта внимательно, как в самый первый раз, и почти придирчиво изучают её лицо, шею, плечи. Натыкаются на повязку и ощупывают её почти невесомо. Скользят дальше, едва касаясь. Бинты на запястье заставляют Мэтта нахмуриться. — Уже две раны, — строго выговаривает он. — Ерунда. — Я знаю твою «ерунду». Я, между прочим, волновался. Я так и не знаю, от кого ты прячешься, куда тебя унесло — ты тоже не сказала. Ты ввязалась во что-то опасное, это точно. О да, думает Наташа, и ёжится — пальцы щекотно и серьёзно исследуют её спину и бока. — Больше ничего, — неожиданно виновато вырывается у неё. — Правда. Мэтт мягко опускает руки, но невидящие глаза, голубые, как пустынное горячее небо, всё равно устремлены на неё как-то укоризненно. И Наташе вдруг становится понятно: между ними больше никогда ничего не будет. Раньше всё вспыхивало моментально, когда Мэтт оказывался так близко, и никто не мог удержаться. Хватало нескольких секунд, чтобы оказаться в постели. Теперь же он просто стоит напротив, опустив руки, ничего не говорит, и Наташе почему-то хочется не страстных объятий, в которых было непростительно хорошо и сладко, а всего лишь протянуть ладонь и коснуться его щеки. Так же странно, как то, что теперь они могут говорить всю ночь напролёт о чём угодно. Не выговариваться о боли, а говорить о ерунде. Так же странно, что Мэтт, приходя помятым, непременно просит её спеть «колыбельную». Никакого пылкого желания — щемящая тёплая нежность, размеренная и будто по-особенному недозволенная выпускнице Красной Комнаты. Она не знает этому чувству имени. Раньше ничего подобного с Наташей не случалось. И поэтому она тоже молчит, и думает, что сказать и как заставить себя сделать шаг назад, когда Мэтт делает свой. Ещё ближе. Он дотрагивается до её подбородка кончиками пальцев, неторопливо и мягко, легко приподнимает, будто спрашивая разрешения — и Наташа не сопротивляется. Закрывает глаза. Удивительно. Губы у него стали жёстче. Щетина — шершавая и колючая. Но почему-то этот медлительный, неглубокий, осторожный поцелуй — нежнее всех, что между ними случались, и от него, как в какой-нибудь бульварной книжонке, слабеют колени и сбивается дыхание. Только губами к губам. Только кончики пальцев на её подбородке. Кислорода становится так мало, что голова идёт кругом, и пробивает мелкая дрожь — и не только её. Она понимает это, спустя бесконечность ткнувшись в напряжённое плечо Мэтта лбом. В её висках стучится непонятная мысль: не надо продолжения, не сейчас. Будто можно спугнуть что-то невероятное. — На этот раз всё должно быть не так, — рассеянно говорит Наташа. Мэтт кивает. Она не поднимает головы, но слышит, как он улыбается, спокойно обнимая её за плечи одной рукой. — Это было… Как-то по-взрослому, — выдыхает он, почти смеясь. — Может, потому, что мы повзрослели? — А Фогги говорит, что я старею. — Фогги дурачок. *** Несколько дней Наташа складывает журавликов особенно усердно — пока не начинают ныть от скольжения по бумаге пальцы. Ничего особенного больше не происходит, разве что летнее солнце греет всё теплее. — Ты не против, если к нам зайдут гости? Этот вопрос застигает Наташу совсем внезапно — радостный Мэтт перевешивается через спинку дивана, осторожно касаясь её плеча. — Кто? — Помнишь Бена Уриха? Мой близкий друг, журналист? — Помню. Он хороший, да. — У него есть сын. Приёмный сын, которому очень не повезло с родной семьёй. Он очень любит Мстителей. Верит в них. Бен знает, что ты живёшь у меня, и хочет познакомить Тимми с настоящей Чёрной Вдовой. — Ты же знаешь, что героиня из меня сомнительная. — Ему четыре года, Таша. И ты для него героиня. И Наташа сдаётся. Вечером они приходят — заметно постаревший Бен, единственный на свете человек, от которого Мэтт согласен терпеть табачный дух, и маленький белоголовый мальчик с трогательным букетиком красных тюльпанов, стеснительно и безмолвно следующий за ним. Наташа видит его — и рассеянно вспоминает одну из девочек, с которой училась в Красной Комнате. В детстве у той тоже были такие светлые волосы, коротко остриженные и лохматые, а к выпуску она заплетала роскошную чёрную косу. Она присаживается на корточки. Маленький Тимми Урих смотрит на неё во все глаза, хлопает длинными ресницами. На его футболке призывно поднимает вверх щит Капитан Америка. В голове Наташи звучит с тяжким вздохом просьба Мэтта — не заострять внимание на том, что Тим — необычный ребёнок. В свои четыре он рисует, много читает и грамотно пишет, но почти не разговаривает. — Привет, — говорит она с улыбкой, и Тимми, несмело улыбаясь в ответ, наконец выходит из-за спины отца. Протягивает ей букет тюльпанов. — Он сам выбирал, — комментирует Бен, разуваясь. — Решил, что даме нужно подарить цветы. Ну, не в укор, Мэттью, но… Мэтт посмеивается. Потом они с Беном ведут какой-то важный разговор вполголоса, пока Наташа усаживает Тима на диван в гостиной и рассказывает ему истории о Мстителях — такие, которые можно рассказать четырёхлетнему ребёнку. Он слушает её внимательно, серьёзно, стесняясь постоянно разглядывать, и только один раз дотрагивается до повязки на запястье; Наташа, которой нечасто приходилось общаться с детьми, тоже нервничает. Она и сама не замечает, что складывает одного журавлика за другим, выстраивая их на столе в ряд, пока не чувствует любопытный взгляд. — Есть такое поверье, — торопливо поясняет она словами Мэтта и рассказывает Тиму про тысячу бумажных журавликов. Наташа отвлекается совсем ненадолго, чтобы заварить чай. Когда она возвращается в гостиную, Тимми протягивает ей на раскрытой ладони аккуратно сложенного журавлика. — Спасибо, — растерянно говорит она. — Но я должна сделать их сама. — Этот тоже считается, — подаёт голос незаметно возникший в дверном проёме Мэтт. — Он от чистого сердца. Наташа нерешительно берёт журавлика, ставит в ряд к своим и гладит мальчика по голове. Отец и сын уходят сразу после чаепития. Тим долго, нехотя возится в дверях со шнурками, зачем-то просит Бена наклониться и что-то говорит на ухо. Первую за вечер фразу. Потом, потупив взгляд, продолжает воевать со своими кроссовками. Бен старательно сдерживает смех, пожимая руку Мэтту на прощание. — Тим сказал, что когда вырастет — непременно женится на Чёрной Вдове. Он очень решительно настроен, — сообщает Урих Наташе с заговорщицким видом, а потом берёт счастливого Тимми за руку и уходит, рассыпаясь в благодарностях за гостеприимство. Мэтт ещё долго стоит перед незакрытой дверью, ошарашенно-вопросительно подняв одну бровь. *** В этом терпеливом, осторожном сближении есть своя прелесть. Наташе даже начинает казаться, что Стик придумал всю эту историю с журавликами и желанием лишь для того, чтобы они с Мэттом снова встретились. Поговорили, поняли друг друга, перечеркнули наконец старые обиды. Он мог видеть своими слепыми глазами то, чего не видели сами Мэтт и Наташа, глупые гордые дети: теперь, спустя годы и потери, они способны обрести друг друга снова и ценить обретённое. И, может быть, даже любить друг друга. Любить… Вот как оно называется, это новое, светлое и спокойное. Он старается быть неслышным, но Наташу не провести. Она откладывает журавлика и тихо проходит в спальню, где Мэтт, почти беззвучно шипя, стаскивает с себя костюм. Дождливая летняя ночь близится к рассвету. По огромному окну в мутном сумраке стекают сверкающие капли, цветные от неоновые вывесок. Наташа молча, почти привычно обрабатывает ссадины на его спине и рёбрах. Мэтт тоже не произносит ни слова, когда она бросает бурый ватный тампон на тумбочку и кладёт ладони на его грудь. Дождь барабанит медленнее, чем бьётся его сердце. Мэтт касается губами её уха. С них вместе с дыханием слетают слова. — На этот раз всё должно быть не так, — напоминает он вредно, но беззлобно. — Давай спать, Таша. Под звук дождя очень хорошо спится. Устраиваясь на плече Мэтта, впервые за много лет, Наташа старается не тревожить его ран. *** Последнего журавлика они складывают вместе, как и первого. Это случается ясным июльским утром, перед тем, как Мэтт уезжает в офис Фогги, помочь с каким-то делом. Наташа долго провожает его взглядом, пока он не скрывается в утренней толпе, и только потом берёт телефон. Тысяча журавликов — это невероятно много. Теперь они везде: на комоде, на кухонной стойке, на полу перед высокими окнами, и Наташа бродит между ними, ступая почти балетным шагом, пока в трубке ей вместо Стика отвечают гудки. Она успевает подумать, что старик умер, не дождавшись её звонка, когда гудок наконец обрывается. — Их тысяча, — тихо, но твёрдо произносит Наташа, стоя у окна и щурясь на яркое утреннее солнце. — Привези мне одного, — шелестит Стик. — Давай встретимся в аэропорту. Он диктует время рейса, номер терминала, и Наташа, с трудом найдя в квартире не израсходованный листок, записывает. Из тысячи трудно выбрать, но в сумку отправляется один из больших белых, сложенных из офисной бумаги. Такси едет бесконечно долго, и Наташа поглядывает на себя в пыльное зеркало заднего вида. Та, что сегодня встречается со Стиком, не похожа на ту, что виделась с ним весной. Ни капли косметики, никакой неудобной одежды и обуви — и Наташе плевать, что она выглядит в простой футболке и лёгких брючках так, будто вышла за хлебом. Может, впервые в жизни совершенно плевать, тем более Стик и не увидит разницы. Они встречаются за столиком кафе в аэропорту. Стик, в том же белоснежном костюме, сидит над керамическим чайником и маленькой чашечкой с хорошим зелёным чаем. Наташа шумно отодвигает стул и опускается напротив; Стик, едва заметно кивнув, наливает чай и ей. — Хороший, — говорит он. — Почти правильный. — Да, — соглашается Наташа, делая глоток. — Дай мне журавлика, — просит Стик, протягивая сморщенную, мозолистую тёмную руку. И она, щёлкнув застёжкой сумочки, кладёт его на ладонь старика. Он вдруг улыбается очень светло, почти по-детски, неторопливо изучая его пальцами. Каждый изгиб. — Белый, — догадывается он. — Тоже хороший. — Что мне делать теперь? Стик убирает журавлика в свой рюкзак. Неспешно допивает чай, вынуждая Наташу сделать в ожидании то же самое. Она пьёт, и ей кажется, что суетливый шум аэропорта очень далёк от них обоих, что время вокруг маленького столика замерло. Отставив пустую чашку, Стик снимает очки. Цепляет их за свою дорогую белую рубашку. Его ладони ложатся на щёки Наташи, неожиданно горячие, и большие пальцы скользят к бьющимся жилкам на шее — так, что приходится сдерживать защитные рефлексы. Она дышит глубоко, мерно, сама не зная, почему — ведь внутри что-то замирает от этого жуткого серебристо-белого слепого взгляда. Наташа готова поклясться — Стик смотрит ей в глаза. Смотрит долго, пристально, видя её насквозь. Она даже не шевелится под этим взглядом. По всему телу, по каждой жилке, льётся странный живой жар. А потом Стик отнимает похолодевшие ладони и надевает очки. Оставляет на столике деньги и водружает на плечо потрёпанный старый рюкзак. Прямо на белый пиджак. Забирает свою извечную палку — и опирается на неё, как совсем немощный. — Люби его, — просто и коротко говорит старик. — Люби Мэтта. В эту ночь. Во все следующие. Всю жизнь. Это всё, что нужно. Он не прощается, но Наташа знает, что видит его в последний раз. Пёстрая толпа затирает его почти мгновенно, и он теряется где-то по дороге на посадку в Токио — белый, слабый, выцветший окончательно за несколько минут. Внутри у Наташи будто пляшет яркое живое пламя, и от этого полыхают щёки, и трудно дышать. Она выливает в чашку остатки чая, выпивает его залпом, но это не помогает. Какие-то восточные практики, акупунктура, сердито думает она, потирая горячую шею. Старый шарлатан. Но последние слова Стика всё равно врезаются в её сознание огненными письменами. *** — Это сюрприз, — упорно твердит Мэтт, затаскивая её в такси. — Мне просто хочется сделать тебе сюрприз. — Я не очень люблю сюрпризы. — Ты мне не доверяешь? — Доверяю. Больше, чем хотела бы. Мэтт довольно улыбается, сидя рядом, и крепко держит её за руку. Когда такси останавливается, у Наташи перехватывает дыхание, и, пока они идут к пристани, она боится поверить своим глазам. Её счастливое будущее. То, которое показал Оракул «Хаоса», пытаясь уговорить её перейти в услужение к очередным безумцам, жаждущим власти. Оно становится реальностью. Здесь и сейчас. — Идеальный закат, — улыбается Мэтт, оборачиваясь к заходящему солнцу. — Ты ведь его не видишь. — Он идеален, потому что я встречаю его с тобой. Белый парус. Белая лодочка. Белая рубашка Мэтта. Всё остальное — золотое: закат, вода, пузырьки шампанского в изящных бокалах. — Я не знаю, что ты загадала, складывая первого журавлика, — говорит Мэтт, и ладонь, лежащая на её сердце, чуть подрагивает от волнения. — Я знаю, что ты никогда не согласишься выйти за меня замуж. Но я хочу провести с тобой всю жизнь. Хочу, чтобы ты была счастлива со мной. Ты сама хочешь этого, Таша? — Хочу. Хочу, Мэтт. Золотое солнце гаснет в золотой воде. Следом должна наступить темнота, но мир с этого момента наполнен теплом и светом летнего заката. Этой ночью Наташе кажется: прикосновения Мэтта превращают её саму в расплавленное, солнечно-горячее золото.