Три тысячи журавликов

После нескольких жарких дней, в грозовую ночь, Мэтту неожиданно снится нелепый и почти страшный «зрячий» сон. Он видит незнакомый город из стекла и бетона, пестрящий на закате огнями, тесный от небоскрёбов. Горит лишь один из них, но игра отражений заставляет поверить, что все здания объяты огнём. Напротив горящего небоскрёба, на крыше над зеркальными окнами, стоит белый бумажный старик. Иначе как бумажным его не назвать — он сух, сед, с трудом держит спину ровно, и Мэтт ни за что бы его не признал, если бы не серебристые слепые глаза. Стик стоит, чего-то выжидая, и улыбаясь, как победитель. У него на ладони — белый бумажный журавлик, а в правой руке — палка. Крыша чернеет как будто в один миг, и пламя пляшет на обнажённом металле клинков ниндзя Руки. Стик отпускает журавлика с высоты в полёт и медленно поворачивается, готовый к битве. Журавлик исчезает где-то в ветре, пламени и закатном небе. Стик — в чёрной толпе. И Мэтт просыпается, дыша часто-часто, напуганно. Сердце в груди сжимается. — Сукин сын, — одними губами повторяет он. — Сукин сын Стик. Мэтт почти уверен, что этот сон приснился ему не просто так. Ничего не бывает просто так, если это связано с его наставником. Он, конечно, не может быть правдой: Стик непременно пошёл бы на смерть с катаной, по-самурайски, да и журавлик — лишь игра сознания. Трудно не увидеть журавлика во сне, если в квартире их тысяча, если впервые об этой легенде он услышал от Стика. Мэтт вслушивается в темноту. В мерное дыхание и сердцебиение Таши. Перед его слепыми глазами всё ещё сгорает в пламени заката бумажный старик, и Мэтт готов поспорить: Стика больше нет. — Сукин сын, — бормочет Мэтт уже спокойнее, крепче обнимая Ташу. — Даже не попрощался. *** До самой осени в Адской кухне длится странное умиротворённое затишье. Мэтт думает, что это не к добру — но отметает эти мысли, потому что у покоя есть причина. Эта причина просыпается с ним в одной постели, готовит еду, редко отлучается и теперь всегда говорит, куда. С Ташей удивительно хорошо. Как-то непозволительно. Мэтт не может привыкнуть к тому, что она никуда не ускользает из его объятий и из его жизни, хоть и ждёт этого по старой памяти. Сам он тоже больше ничего не ищет. Он не знает, что происходило в жизни Таши, почему она стала такой тихой и покладистой, нашла она себя или потеряла. Не знает, почему она вернулась в то утро. Но это больше его не волнует. Жить настоящим, жить, как обычный человек, оказывается очень приятно. Ещё приятнее это становится в тот день, когда Таша с утра уезжает по делам, а возвращается с большими сумками вещей и переноской, в которой урчит и вибрирует кот. — Это Лихо, — сообщает она с порога и, успев снять только один кроссовок, открывает переноску и отдаёт кота Мэтту. — Он чёрный. Раньше он жил у моего юриста. Теперь он будет жить с нами. Пальцы тонут в мягкой недлинной шерсти. Мэтт сомневается в том, что нравится коту — он перестаёт урчать, как движок болида, и его сердечко бьётся часто-часто. Он тянется к Мэтту, напряжённо его изучая, тыкается мокрым носиком в его нос. — Хорошо, что не наоборот, — невпопад говорит Мэтт, улыбаясь. — В смысле? — Хорошо, что не твой юрист будет с нами жить. — Зачем? Тут уже один есть, да и мне его услуги больше ни к чему, — Таша наконец разувается, отбирает кота, целует Мэтта в небритую щёку и забирается на диван, оставляя сумки в прихожей. Он наклоняется. Ощупывает их — туго набитые, тяжёлые. И только в этот момент понимает, что сегодня Таша пришла к нему насовсем. *** Потом Рука будто сходит с ума. Три сентябрьские ночи — пять схваток. На крышах, в подворотне, на пирсе. Эти драки немы, кажутся беспочвенными и бесцельными, потому что у Руки сейчас нет интересов в Нью-Йорке. Но сегодняшний бой объясняет происходящее лучше слов, и горящие на рёбрах и бёдрах порезы дают Мэтту понять: они хотят убить его. Теперь — сильнее, чем когда-либо. И в третью ночь им это почти удаётся. Его, раненого, зажимает на крыше новенького офисного центра десяток ниндзя. Здесь, как и в других дурацких новостройках, нет спасительной пожарной лестницы снаружи, и Мэтт, тяжело дыша, старается удержаться на ногах. Он думает о том, что он — Мёрдок, что Стик бы не одобрил слабости, что дома ждёт Таша, и если он проиграет, его не вернёт никакая тысяча журавликов. Занимает сознание ерундой, отвлекая себя от боли: костюм придётся отдать в починку, сводить Фогги в новый бар на углу сорок второй и десятой, из-за кошачьей шерсти стоит купить новый пылесос. Это срабатывает, уже в который раз, и Мэтт выпрямляется, хоть и истекает кровью. Они думают, что загнали его в угол. Не торопятся нападать. Хотят сказать что-то. Надо признать, что ситуация действительно скверная, но Мэтту приходят в голову шуточки Фогги про злодеев из кино, которым обязательно надо толкнуть длинную речь и дождаться, пока к герою придёт на помощь ещё какой-нибудь псих. И Мэтт чего-то ждёт, прикидывая про себя, можно ли прорваться сквозь бойцов Руки, когда один из них начинает говорить с сильным акцентом. Под ноги что-то падает, брошенное почти с презрением, звенит, как разбитые очки в тонкой металлической оправе. — Мы убили твоего учителя, — говорит ниндзя Мэтту. — Но чтобы он умер навсегда, ты должен умереть. Нет уж. Он догадывался о смерти Стика после того яркого сна, но эти слова всё равно придают яростную силу. Мэтт вскидывает голову и бросается напролом, собравшись до предела, сбивает одного с ног, бьёт в челюсть второго, огревает подобранной дубинкой третьего. На лестнице слышатся ещё шаги, но Мэтт продолжает драться, пусть даже этот бой можно проиграть. Во-первых, у него нет права проигрывать. Во-вторых, кто-то выходит на соседнюю крышу. Такое уже бывало с Карателем, но это не он — шаги легче, тише и быстрее. Тот, кто притаился на соседней крыше, не уступает Руке в умении быть незаметным и аккуратным. Мэтт не может признать неожиданного союзника, пока в ночном воздухе не раздаётся тугой звон тетивы и свист стрелы. Следом — мелкий, обдающий жаром, взрыв, сдавленные стоны и новый свист стрел. Он пользуется преимуществом, отправляет в нокаут ещё двоих — и цепляется за перекинутый с соседней крыши трос. — Не за что, — бросает весёлый голос Соколиного Глаза, Клинта Бартона. — Я просто шёл мимо. — Я ещё не поблагодарил. — Да мне и не надо. Мэтт на несколько минут даже забывает о боли. Когда Клинт утаскивает его с крыши на чердак, а с чердака — в какой-то пустующее помещение с голым бетонным полом, в груди будто кто-то ворочает кочергой раскалённые угли, разжигая забытое чувство вины. Был случай — они дрались не плечом к плечу, а лицом к лицу. Тогда, когда Таша выбрала Мэтта. Вспоминать об этом сейчас и извиняться настолько глупо и стыдно, что Мэтт не извиняется в очередной раз. Клинт ничего не говорит, он спокоен до невозмутимости — стаскивает с изрезанного Мэтта костюм до пояса, достаёт перевязочный пакет и честно пытается распределить его на все раны и оставить ещё на кровоточащее бедро. — Я разберусь, — сопротивляется Мэтт. — Всегда было интересно, как ты, ни хрена не видя и живя один, разбираешься со своими ранами. Голоса отдаются от голых стен эхом. — Мне не нужно видеть. — Я бы на твоём месте крышей поехал, — Клинт упёрто перевязывает его, не собираясь отпускать, и после шуршит фантиком. — Будешь батончик? Арахисовый. Тебе полезно пожевать после такой кровопотери. — Нет. — Не могу поверить, что есть люди, которым настолько нравится страдать, — вздыхает Клинт, откусывая разом полшоколадки. — Помочь дойти до квартиры? — Нет. Не стоит, — запоздало отзывается Мэтт, надевая истерзанный костюм и шипя. — Спасибо, Бартон. *** В приличном обществе всю следующую неделю Мэтт назвал бы скверной. Таша пытается увезти его в больницу, сразу и срочно, и отказаться от этого получается с трудом. Ещё три дня Мэтт может в основном лежать — каждое движение причиняет жгучую боль. Потом она притупляется, но вставать и выходить из квартиры всё равно не хочется. Таша замечает его тревогу и осторожность, но не делает из этого трагедии — просто кладёт на прикроватную тумбочку заряженный пистолет и держит под матрасом нож. Она по-прежнему поёт ему на ночь, только теперь к пению частенько примешивается ещё аккомпанемент кошачьего мурлыканья. Мэтт старается не терять бдительность, но дома всё равно слишком уютно и спокойно. Только вскоре, просыпаясь ночью в тишине, он понимает: что-то не так. Но спросонья разобраться никак не выходит. Вот частая дробь маленького кошачьего сердечка. Вот — спокойное сонное сердцебиение Таши. Вот это, частое и взволнованное, сбитое — его собственное. Почему он слышит четвёртое сердце, но не слышит дыхания? Мэтт открывает и закрывает глаза, пытаясь согнать необъяснимый и невозможный морок. Аккуратно встаёт с постели, чтобы не разбудить Ташу. Бродит по спальне, по гостиной, не обращая внимания на отзвуки боли под повязками, прислушивается ко всему вокруг — и ничего не может понять. Сбитый с толку, рассеянно вертит в руках одного из журавликов, оставленного на журнальном столике. Медленно просыпается, начиная догадываться — и тут же думает, что на самом деле заснул опять. Она ведь когда-то говорила, что не стоит ждать чуда. Что в Красной Комнате… Мэтт замирает с журавликом в руках в дверном проёме спальни. Вслушивается, забывая дышать, и слышит всё яснее. Здесь, в его квартире, бьётся третье человеческое сердце. Он садится на край кровати, положив журавлика рядом с пистолетом. Пригибается, прижимаясь ухом к животу Таши, открытому задранной трикотажной майкой. Слушает. И вдруг начинает плакать, жадно дыша, счастливо смеясь — почти беззвучно, чтобы не разбудить её. — Мэтт?… Она пытается сесть, но не может — Мэтт смеётся и плачет, обнимая её за бёдра. — Мэтт, что случилось? Он хочет сказать Таше — всё хорошо, я просто счастлив. Но спохватывается и начинает говорить другое, сбивчиво, радостно и так громко, что на другом конце квартиры дёргает ушами разбуженный Лихо. — Ты только не волнуйся, — приговаривает Мэтт, думая, что она сочтёт его сумасшедшим и не поверит сразу. — Тебе теперь нельзя волноваться. *** Фогги странно замолкает, когда Мэтт, придя к нему в кабинет погожим ноябрьским утром, ставит на стол бутылку хорошего виски. Адская кухня буднично бурлит за окном, но в коридорах офисного здания ещё тихо. — Ты же не одобряешь алкоголизм с утра, — недоверчиво замечает тот, крутя побулькивающую бутылку в руках. — Да ещё такой...дорогой алкоголизм. Что случилось? И почему ты так подозрительно сияешь? — Не могу больше скрывать. Ты — мой лучший друг, и я должен с тобой этим поделиться. — Я уже боюсь. Что у тебя случилось? — Фогги, — торжественно объявляет Мэтт. — Я стану отцом. В кабинете повисает такое молчание, что слышно, как работает принтер двумя этажами выше. Потом Фогги, аккуратно поставив бутылку, оглушительно чешет нос. — Да ладно, — радостно и неверяще выдыхает он. — И кто эта несчастная женщина, которая решилась на такой отчаянный шаг? — Романова. Замолкает даже принтер. Мэтт посмеивается, отыскивая в шкафу стаканы. Разливает виски. — Поздравляю, — наконец выдаёт Фогги, и в голосе его — смесь неподдельной радости и шока. — Нет, правда, я так рад, как будто это у меня будет ребёнок. Опередил, остепенился, не ожидал. Вот только в одно из ваших расставаний она, кажется, говорила, что не может стать матерью. Всё точно в порядке? — Всё просто прекрасно. Я затаскал её по врачам, хотел убедиться, что всё хорошо. Все говорят, что беременность протекает идеально. А по поводу может-не может… Знаешь, у русских есть такая поговорка: «Раз в год и палка стреляет». — Вау. Значит, мы имеем дело с первым случаем в истории, когда выстрелила палка Мэтта Мёрдока! Желание запустить в Фогги стаканом Мэтт героически преодолевает, но под руку подворачивается степлер. Фогги уклоняется и хохочет. — Пошляк, — беззлобно припечатывает Мэтт. — Я не это имел в виду. — Ну конечно. Фогги, всё ещё посмеиваясь, поднимает свой стакан и со скользящим звуком дорогой ткани ослабляет галстук. — Ну что же, дорогой мой друг, — начинает он. — Давай выпьем. За тебя, за твою Ташу, за вашего ребёнка. Им, конечно, здорово не повезло, но я же как-то к тебе привык. — Фогги, — Мэтт с улыбкой качает головой и легонько стукает толстым глухим стеклом о стекло. Они допивают виски залпом, и Фогги, толкавший свою короткую речь стоя, обрушивается в скрипучее кресло. Мэтт подходит к окну. Прислушивается к жизни своего города. — И что ты теперь будешь делать? — вопрошает Фогги неожиданно серьёзно. — Постараюсь остепениться. Ребёнку нужен отец, а не Сорвиголова. — Спрячешь костюм в дальний ящик? — Пожалуй. Никакой выигранный ценой собственной жизни бой не стоит того, чтобы ребёнок остался без папы. Фогги молча наливает ещё. — Хочешь, я скажу, что я думаю, Мэтт? — Мм? — Уезжай из Адской кухни. Этот город справится без тебя. По крайней мере, пока. Ты засадил всех, кого мог. Фиск в тюрьме. Меченый в тюрьме. Но они всё ещё могут до тебя дотянуться, пока ты здесь, и не только до тебя. Знаем, плавали. — Ты прав. Я думал об этом, но… — Какие, к дьяволу, «но»? Ты и так много сделал. Оставь этот город другим героям и мотай на другой конец страны. В то же Сан-Франциско. Только я бы ещё сменил адрес. Пропади, Мэтт. Хотя бы пока Мёрдок-младший не вырастет. Живи нормальной жизнью. — А ты? — Ну, у меня в последнее время вполне получается жить так, будто мой друг — вменяемый. Мэтт поворачивается к Фогги и забирает стакан, которым тот призывно побалтывает. — Наверное, я так и сделаю, — говорит он. — Ты-то будешь приезжать? — Куда я денусь? Адская кухня за окном живёт своей жизнью. Отдельной от Мэтта Мёрдока, который сделал свой выбор. *** Сделки с недвижимостью на расстоянии — та ещё задачка даже для бывалого юриста. Дело осложняется тем, что Таша ничем не может помочь. Она познаёт все прелести беременности, и Мэтт их невольно разделяет. Каждый раз, просыпаясь от её путешествий к холодильнику, он думает, что раньше ему не давали спать по ночам бандиты, а теперь — собственный ребёнок. Конечно. Какой Мёрдок спокойно спит? Таша становится беззащитно-капризной. Иногда она не знает, чего хочет; иногда знает, но прежде, чем Мэтт возвращается из магазина с гранатами или маринованным имбирём, она успевает захотеть совершенно другого. Он не злится. Не расстраивается. Не устаёт. Самым сложным в это время оказывается подобрать добротный и уютный дом поближе к морю, взамен старого, но в этом деле соглашается помочь бывший юрист Таши, Исайя. Приятный, отзывчивый и осторожный паренёк, который не спрашивает подробностей. Видно, работа с русской шпионкой отучила его задавать вопросы, но привила привычку выполнять всё максимально чётко. Он мотается в Сан-Франциско, ни на что не жалуется и клянётся, что выполнит своё последнее задание для Романовой ещё до Рождества. Но у неё остаются и другие нерешённые проблемы. Одна из них заявляется в квартиру с первым снегом — тихий, но по-военному чеканный шаг, тяжеловатое дыхание, запах крови, въевшийся в кожаный плащ. Мэтт совсем не хочет открывать этому человеку, да и момент не располагает — Таша мучается токсикозом в ванной. Гость настойчиво стучит. Впустить его приходится. — Мистер Фьюри, — выдыхает Мэтт без всякого гостеприимства. Складывает руки на груди и приваливается спиной к стене. — Чем обязан? — Я хочу поговорить с Романовой. Звук из ванной красноречиво сообщает, что это затруднительно. Мэтт морщится. — Что с ней? — сухо и отрывисто спрашивает Фьюри. — Её тошнит, — честно отвечает Мэтт. — От чего? — Какое ваше дело? Может, от вашего визита? — Для неё есть работа. — Она разве не говорила, что уходит? — Я не говорил, что отпустил её. Таша выходит из ванной, утираясь полотенцем, на нетвёрдых ногах. Замирает — так, что даже половицы под ногами не поскрипывают. — Ник, — охрипшим голосом выговаривает она. — Я уже всё сказала. Я не Мститель. Я ухожу. У меня есть причины. — Это — твоя причина? — воздух колеблется. Фьюри ощутимо кивает в сторону Мэтта. — Да. — Или у тебя проблемы со здоровьем? — Я больше не Мститель и даже не агент Щ.И.Т.а. Перечитай моё заявление. Оно у Марии. — Там нет причин. — Мне достаточно лет, чтобы уйти на пенсию, — она язвит, собравшись с силами. Фьюри, стоя у двери, ждёт какой-то правды. Но никто не собирается её произносить вслух. Если поделиться с Ником Фьюри радостью, он обязательно отнимет её и использует в своих интересах. — Бартон огорчён, — спокойно замечает он. — Мы ему соболезнуем, — не выдерживает Мэтт. — Но это наша жизнь, мистер Фьюри. У Наташи Романовой нет перед вами больше никаких долгов. У меня — тоже. Пожалуйста, уходите. Или вы хотите громкий судебный процесс по поводу нарушения трудового договора? Открытый, — мечтательно продолжает Мэтт, — с оглаской интересной информации? — Это незаконно. — То, что вы всё ещё стоите здесь и убеждаете её продолжить работать — тоже. Фьюри молчит. Разворачивается и сам открывает дверь. — Передам Бартону привет, — говорит он напоследок, и его сапоги грохочут по лестнице почти зло. Таша, комкая полотенце, подходит к Мэтту и бессильно повисает на его плече. — Он больше не придёт, — обещает он. — И нас скоро здесь не будет. *** Исайя — человек не только слова, но и дела. Въезжая в новый дом, Мэтт жалеет только о том, что они уже не успеют нарядить ёлку к Сочельнику, и что Фогги сможет добраться к ним на новоселье только на Новый Год. Таша ступает по полу в тёплых носочках осторожно и мягко, пока Лихо, звеня надоедливым бубенчиком на ошейнике, носится по комнатам. Мэтт слышит, как её пальцы касаются оконного стекла. — Сан-Франциско, — он уже привык слышать в её голосе расслабленную улыбку. — В этом городе мне всегда чего-то не хватало, когда я оказывалась здесь одна. — Мне тоже казалось, что я должен быть здесь с тобой. Мэтт кладёт последние сумки на пол. Две тяжёлые — и одну лёгкую, набитую журавликами, которых Таша упрямо протащила сквозь всю страну. Подходит к ней, обнимает сзади, положив ладони на плавно округлившийся живот. — Здесь чудесный вид, — мечтательно произносит она. — Жаль, что ты не можешь оценить. Можно смотреть на море прямо отсюда. — Зато ты можешь. И наш ребёнок тоже будет смотреть на море. Мэтт стоит так бесконечно долго. Лучшее, что может быть в мире — вот так, в тишине и покое, обнимать Ташу и чувствовать маленькую жизнь. Слышать далёкий шум зимнего прибоя и близкий — двух сердец в одном теле. Сан-Франциско — город, который помнит начало их истории. Город, который непременно узнает её счастливый финал. Таша вдыхает очень глубоко. Хочет что-то сказать, запинается и смеётся россыпью рождественских колокольчиков. — Таша? — Всё в порядке, — её ладони ложатся поверх ладоней Мэтта. — Ты хотела что-то сказать. — Мне кажется, ты давно это знаешь сам. — Даже если так, — он зарывается носом в пушистые отросшие волосы. — Говори. — Это сложно. — Тогда я скажу первым. Он уже говорил ей это здесь, в Сан-Франциско, в прошлой жизни повторял на горячих смятых простынях великое множество раз, перемежая пошлым и нетерпеливым «хочу». Теперь надо произнести это по-другому. Произнести так, как он чувствует теперь. — Я люблю тебя, Таша, — говорит он, и это оказывается так же просто и естественно, как сделать вдох. — Я люблю тебя, Мэтт Мёрдок, — отвечает она, и это звучит, как выдох.