Три тысячи журавликов

— Это мальчик, — сонно и упрямо бухтит Мэтт поутру. — Мёрдок. Боец. Вон как дерётся. Я постоянно это слышу и чувствую. — По-твоему, девочки не дерутся? Мэтт зевает, закрывает рот и долго думает. Так долго, будто он опять заснул. — Дерутся, — озвучивает он очевидное и поворачивается на другой бок. — Сейчас я встану и пойду к врачу с тобой. — Всё хорошо, Мэтт. Не стоит. Я сама. — Это рыжий мальчик с голубыми глазами, — пророчествует он из-под одеяла. — Вопрос в оттенках, но ты знаешь, что меня это не очень волнует. Ужасно непоседливый и вредный, как мама, но настоящий Мёрдок. — Почему сразу — как мама, — шутливо ворчит Наташа, медлительно одеваясь. — Папа тоже не подарок. И вообще, мы же уже решили, что ребёнок будет носить мою фамилию, раз это удобнее с юридической точки зрения. — Это не помешает мне воспитать его, как Мёрдока. — Мэтт, а вдруг это девочка? — Не может быть. Мы поспорили с Фогги. Он тоже сказал, что у меня будет дочь. Наташа смеётся, собирая длинные волосы в хвост. Надо бы их обрезать, но какое-то полузабытое суеверие не даёт. В зеркале отражается непривычно уютная и домашняя женщина, не похожая на шпионку. Будущая мать. Жена, пусть и без кольца. Ей не привыкать вживаться в роли, но эта — особенно по ней. Должно быть, потому, что эта роль — не игра. Наташа склоняется над кроватью, где прячется в одеяле замотанный сонный Мэтт. Она плохо спит, потому что трудно всё время спать на спине, потому что малыш почти постоянно шевелится, и мешает спать ему. Проводит пальцами по его рыжим волосам — и видит разрозненные тонкие серебристые ниточки над висками. Но теперь они её не пугают. — И всё-таки это девочка. Я настаиваю, — улыбается Наташа, коротко целуя его. — Из чувства противоречия, — Мэтт опять зевает. — Вы с Фогги бываете невыносимы. — Сегодня узнаем. Она надевает пальто и оставляет Мэтта дома одного. Пусть выспится. На улице свежо и пахнет зимним морем. Наташа никуда не торопится — приём ещё нескоро, до клиники идти близко. Город наполняется ожиданием близкого чуда и невероятного счастья. Она абсолютно уверена, что у них родится девочка, хоть раньше — до спора с Фогги — оба не собирались узнавать пол ребёнка заранее. Перед глазами у Наташи снова и снова встаёт сон, увиденный ещё до памятной осенней ночи: маленькая рыжая девочка стоит у подножия небоскрёба. В сплошных стёклах, отражаясь, то ли догорает закат, то ли занимается рассвет, и девочка, протягивая руку, легко ловит падающего откуда-то сверху бумажного журавлика. *** Результаты обследования предсказуемы, и на обратной дороге Наташа коварно улыбается. Девочкам, конечно, на свете живётся непросто. Но такие родители смогут научить дочку постоять за себя. Будить Мэтта и дразниться, что он проиграл Фогги — бесчеловечно. Она хочет дать ему время, чтобы выспаться, и прогуливается по улицам Сан-Франциско. Из маленького кафе на углу улицы невыносимо вкусно пахнет, и Наташе вдруг до одури хочется съесть что-нибудь приторно-сладкое с хорошим зелёным чаем. Она заворачивает в кафе, садится за столик у окна, заказывает кусочек шоколадного торта и ждёт. Его несут двадцать минут, и ровно в эти двадцать минут случается то, что даже нельзя назвать встречей. Сначала до неё доносится отзвук знакомого голоса, юного и весёлого, и Наташа, перечеркнувшая своё прошлое, не сразу его вспоминает. Кейт Бишоп. Она придирчиво набирает у стойки самую большую коробку пончиков, беззастенчиво перегибаясь через стеклянную витрину, опустошает лоток с шоколадными батончиками у кассы и совсем не замечает Наташу. А может, не узнаёт — поди узнай Романову не в чёрном, без пистолета и без боевого раскраса стервы-сердцеедки. Желания окликнуть её у Наташи нет — ни к чему выдавать себя людям из прошлого. У них с Мэттом теперь другая жизнь. Безопасная. Наташа изучает Кейт украдкой: бинты, торчащие из-под рукава куртки, пластырь на щеке, грязная штанина. Видимо, только что из переделки. В голове что-то коротко перещёлкивает, и лишь тогда Наташа чувствует на себе чужой пристальный взгляд. Она оборачивается к окну — и замирает. На улице, засунув руки в карманы перепачканных джинсов, стоит Клинт Бартон. Время над ним всё ещё не властно: всклокоченные светлые волосы, полоса пластыря на носу, мятая футболка, забрызганная кровью. Он об этом наверняка просто забыл, выйдя из машины. Вот только весёлых морщинок вокруг глаз нет совсем. Он смотрит на неё, на её кругленький живот, серьёзно и с какой-то обидой. Когда их взгляды встречаются, Клинт виновато улыбается, разворачивается спиной к Наташе и садится в машину. Через пару минут на улицу выскакивает Кейт и забирается на соседнее сиденье. Они уезжают. Принесённый торт почему-то уже не хочется есть. *** Врачи говорят, что беременность протекает нормально. Ставят Наташе дату родов в начале апреля и говорят, что беспокоиться не нужно и можно лечь в больницу за неделю до них. Но Наташа, охая, хватается за дверной косяк вечером девятнадцатого марта. Время замирает, распадается на приступы резкой яркой боли. Мэтт бросается к телефону, в панике вызывает неотложку. Дурно настолько, что Наташа не помнит, как её привозят в больницу — от этой ночи остаются только обрывки. Мэтт держит её за руку в коридоре; Мэтт спорит с врачами у двери; Мэтт просит впустить его в родильную палату и снова держит её за руку. Мир заливается огнём. Всё тело снова обдаёт жаром, как тогда, когда слепой Стик смотрел ей в глаза, безжалостно и мучительно выкручивает. Она смеётся, когда может дышать: ей кажется забавным, что и смерть, и жизнь достаются через боль. Она злится, когда врачи, ненадолго отстранив Мэтта, что-то вкалывают ей и просят стараться лучше. Она и так старается, она столько прошла, чтобы родить этого ребёнка, что значит — стараться лучше? Мэтт что-то пытается ей говорить, но сознание уплывает, захлёбывается в поту и бреду. Врач добрый, врач тоже переживает, называет её мамочкой и постоянно подбадривает, говоря, что всё в порядке, что всё хорошо, что она вот-вот справится. На рассвете ей будто мерещится пронзительный, слишком сильный для новорожденного, крик. Наташа слышала, как кричат маленькие, пока ездила сюда на консультации, и ей казалось, что они хнычут, что им страшно приходить в этот мир. Этот крик не похож на нытьё и испуганный плач. — У вас девочка, — говорит врач. — Поздравляю. Её тело будто разом перестаёт гореть. Она прислушивается к крику, улыбаясь из последних сил. Пытается приподнять голову и рассмотреть этого маленького человечка, которого так долго носила в себе. Громкого, подвижного. Новую жизнь, которую её тело всё же смогло дать. — Покажите мне её, — просит Наташа. — Покажите мне мою дочь. Пожалуйста… Она едва ли не выкрикивает это, не понимая, что лишь обессиленно шепчет. Врачи снова что-то ей вкалывают, измученное тело медленно успокаивается. На грудь Наташе наконец кладут её ребёнка. Сморщенного, мокрого, крикливого, с яркими рыжими волосинками на макушке и крепко сжатыми кулачками. — Она такая красивая, — тихо-тихо говорит Наташа, зная, что Мэтт услышит. У неё почему-то щиплет глаза. — Настоящее солнышко. Рыжее и с кулачками. — Мёрдок, — тихо отзывается он и всхлипывает. *** ...Она не будет смотреть на море. Наташа думает об этом, отвернувшись к окну такси, которое везёт их домой. Их дочь не будет смотреть на море. Не будет смотреть на весеннее солнце, в честь которого отец дал ей странное кельтское имя Мапон, неведомо где услышанное. Она родилась слепой. От этой мысли всё внутри немеет и чернеет. Наташа закрывает выплаканные глаза, погружаясь в темноту, и её пробивает истерическая дрожь — в который раз за эти дни. — Всё хорошо, — звучит в темноте очень-очень тихий голос Мэтта. — Это не трагедия. Таша, у нас есть дочь — просто такая же, как я. Наташа сжимает кулак. Стискивает побелевшие костяшки пальцев, силясь не взвыть прямо в такси, пытаясь уцепиться за эту мысль, как за спасательный круг. Такая же, как Мэтт. Дочь Мэтта. Она находит в себе силы посмотреть на них. Тень на лице Мэтта — это след переживаний за неё, не за дочь. Он счастлив. Он абсолютно счастлив сейчас, когда прижимает к сердцу белый уютный конверт с маленькой слепой девочкой. — Таша, — говорит он спокойно и очень тихо, пока дочка сладко спит у него на руках. — Это ведь чудо, что она родилась. Всё остальное… Мы справимся. Я знаю, как живут слепые, и научу тебя с ней обращаться. Она такая же, как я, а значит, ей будет проще, чем другим незрячим детям. И ещё это значит, что ей нужно всё самое лучшее, самые нежные пелёнки, и самые красивые колыбельные, и… Он резко замолкает, испугавшись, что заговорит очень громко. Осторожно освобождает одну руку и сжимает Наташины пальцы. — Ты же сможешь петь ей красивые колыбельные, — Мэтт улыбается. Наташа кивает. Хочет торопливо добавить что-то вслух, но Мэтт улыбается шире. — Вот и хорошо. Когда они выходят из такси, Мапон просыпается от резкой смены обстановки, и Наташа осторожно успокаивает её, стоя у машины. Водитель помогает Мэтту выгрузить сумки. — Поздравляю вас, — говорит он, явно не расслышав беседу. — Сын — это здорово. — Спасибо. Но у нас девочка, — радостно поправляет его Мэтт. — Просто я не вижу, вот и купил конверт с голубой лентой. Такси уезжает. Наташа рассеянно провожает машину взглядом. — Ты просто вредный, — собравшись с духом, выдаёт она, следуя за Мэттом. — Ты слишком хотел сына. Мог же купить конверт с розовой лентой. — Мог, — соглашается он. Чернота внутри начинает расступаться. Мэтт забирает у неё дочь, едва переступив порог. Он не тетёшкает её, как обычно это делают с младенцами, не произносит всех этих непонятных «ути-пути», а разговаривает, будто со взрослым человеком. Уносит наверх, рассказывая несмышлёнышу, что у них есть котик, что котики мягкие, что Мапон подрастёт и сможет его гладить и обнимать. Наташа стоит у окна, распахнув его настежь, и вглядывается в далёкую бирюзу. Их дочь не будет смотреть отсюда на море. Но она будет его слышать. *** — Ты зря так переживаешь, — говорит Фогги. — Я понимаю, как это звучит, я сам бы сошёл с ума, но у вас есть Мэтт. Хотя обычно наличие Мэтта — это не повод не сходить с ума, скорее наоборот. Наташа смеётся, сидя на веранде. Кажется, впервые за последний месяц смеётся почти беззаботно и искренне. О том, что у них родилась дочь, знает только один человек из прошлого, и это Фогги Нельсон, который прилетел к ним при первой возможности. Пересёк всю страну в обнимку с плюшевым медведем и огромным пакетом всевозможных подарков. Наташа даже не верит в то, что у них с Фогги всегда были неоднозначные отношения, настолько легко он теперь общается с ней. Потом она понимает: для Фогги важно только то, счастлив ли Мэтт. А он счастлив. Не имеет значения, с кем — возможно, русская шпионка ещё не самое страшное в его жизни. И теперь всё красноречие Фогги, все его шутливые, но рациональные и неоспоримые аргументы направлены на то, чтобы развеять страхи Наташи. — Посмотри на него, — Нельсон неопределённо машет рукой с сэндвичем в сторону сада, где Мэтт гуляет с коляской. С голубой коляской. — Он не видит. Это не помешало ему выучиться юриспруденции и ещё чёрт знает какому тайному кунг-фу, а ещё выбрать красивую женщину. Он может такие штуки, которые людям с обычным зрением и не снились. И очень умный. Не во всём, но… Так что не вешай нос. Он её всему научит. — Этого я тоже боюсь. Фогги разливает вино и драматически чокается с Наташей. — Не подумал. Они выпивают вино. Мэтт присаживается на скамейку, берёт Мапон на руки, что-то рассказывает ей. Он говорит с ней, кажется, непрерывно, и больше ни на кого не обращает внимания в такие минуты. — Всё, что он любит, сейчас в одном месте, — с нежностью вырывается у Наташи. — Жаль только, что он оторван от своей родной Адской кухни. Фогги ставит бокал на плетёный столик и достаёт из кармана смартфон. Мягко водит по экрану стилусом, не прекращая весело вещать: — Здесь тоже неплохо. Климат и пейзажи так уж точно. И дом обалденный. Сам бы в таком жил. Только, конечно, не с Мэттом, мне его по горло в общежитии хватило. Ещё мне понравились здесь бары, ну или я по привычке в Нью-Йорке бегаю по всяким рыгаловкам. Он кладёт телефон на стол, как бы невзначай развернув к Наташе, и берётся за очередной сэндвич. Наташа читает наскоро написанный в заметке текст, одним глазом наблюдая за Мэттом, идущим к веранде. «Ему лучше не возвращаться в Нью-Йорк. Только я знаю, где он. Его зачем-то очень настырно ищут японцы. Я стараюсь быть в курсе, если что — предупрежу». — Так что всё будет хорошо у Мапон, — невозмутимо продолжает Фогги, кладя смартфон в карман. — Ну разве что в университете списать у соседа не сможет, но всегда можно посадить двумя этажами выше человека, который будет читать вслух нужный параграф. — О, вот как Мэтт закончил с отличием? — Я этого не утверждаю, — Фогги поднимает брови, пока к нему сзади крадётся незамеченный Мэтт и хватает за плечи. — Я всё слышал, — грозно сообщает он. — Ты предатель, Фогги. Оклеветал перед дамой сердца и сожрал все мои сэндвичи. — Сам называл меня дорогим гостем, — Нельсон жуёт с ещё большим удовольствием. — А дорогим гостям можно всё. Мэтт, устрашающе хмуря брови, забирает последний сэндвич и возвращается в сад. — Если честно, он меня вдохновляет, — признаётся Фогги. — Ещё вина? *** Мэтт и Фогги не обманывают её. Мапон быстро всему учится, радуется жизни, и вскоре Наташе перестаёт казаться, что эта радость — лишь от незнания дочки о том, что она чего-то лишена. У неё крепкое здоровье, она очень подвижная — начинает ползать, а затем и ходить раньше сверстников. Почему-то пугает только то, что Мапон редко плачет — даже когда у неё начинают резаться зубки, она скорее обиженно пыхтит и страдает вполголоса. Как отец. Наступает время, когда Наташа каждый день с новым удивлением замечает в Мапон знакомые черты — свои и Мэтта. Внешне она больше похожа на маму — тот же оттенок рыжих волос, тот же нос, разрез глаз. Но вот то, как она смеётся, как хмурится, как вслушивается и прикасается — это в ней от Мэтта. И дело, наверное, не только в их общих особенностях. Он лучше знает, как общаться с Мапон. Он проводит с ней всё свободное от работы время, иногда засыпает прямо у кроватки, разговаривает, рассказывает сказки и героически бреется каждый день, потому что дочка капризничает, если колется о щетину. Наташа думает, что первым словом Мапон будет «папа», но она ошибается. Однажды за завтраком она произносит «мама». Наташа подозревает, что Мэтт учил её именно этому. Наташе кажется странным, что со временем собственная дочь начинает казаться ей не просто нормальным ребёнком, а самым лучшим и необыкновенным. Трясущиеся руки и слёзы по ночам вспоминаются смутно и с недоумением. Пусть Мапон не видит — она уже сейчас держится увереннее зрячих детей, а дальше будет только легче. Конечно, есть ещё предубеждение общества, но Мэтт с ним как-то справляется, да и всегда есть шанс встретить таких же славных людей, как Фогги Нельсон. Покидая больницу, Наташа думала, что судьба снова над ней жестоко пошутила, что счастье вновь обошло её стороной. Но счастье теперь топает по дому, смеётся, обнимает родителей, тискает мягкого котика, пытается петь мамины песни и рассказывать папины сказки. Мапон — умная, любопытная, упрямая. Мёрдок, произносит Наташа про себя всякий раз, когда дочка плюхается в траву, пытаясь угнаться за бабочкой, и снова поднимается. *** — Я знаю, что ты загадывала, — говорит Мэтт. Жаркой летней ночью все окна в доме открыты, и лёгкий ветерок с моря колышет развешанные под потолком спальни гирлянды из бумажных журавликов. Мэтт расслабленно улыбается, едва касаясь острых крыльев поднятой рукой. Он стоит в тёмной комнате, повернувшись к окну, и на его обнажённом теле уже очень давно нет свежих ран — царапины коротких Наташиных ногтей не в счёт. — Что же? Наташа тянется на смятых простынях, прислушиваясь к спокойной домашней тишине. Мапон спит; зашуганный за день Лихо — тоже. — Ты загадала Мапон, — и от этого по спине у Наташи пробегают мурашки, пусть она давно считала, что Мэтт всё понял. Ей нужно было чудо. Кто же знал, что его смогут подарить старый мерзавец и тысяча бумажных журавликов? Нет. Не так. Это чудо подарил ей Мэтт. Её жизнь превратилась из кровавой реки в золотое море, как ей виделось когда-то и как случилось наяву. Да и в Стике, видимо, было что-то светлое, раз он в свои последние дни направил двух дураков на путь истинный и сделал им такой невероятный подарок. — Что-то волшебное, — говорит он нараспев, качая журавликов кончиками пальцев. — Самое заветное. Ты так хорошо придумала, Таша. Так хорошо, что всё это есть, что всё это — настоящее… Я до сих пор не могу поверить. Правда. — Всё это есть, — шепчет она, садясь на кровати Рассматривает его тёмный профиль в лунном свете и тенях журавликов. — Всё это — настоящее. Ради этого стоило прожить столько лет и пройти так много... нехорошего. — Это могло случиться с нами раньше. — Но не было бы таким, как сейчас. Мэтт кивает. Возвращается к ней в постель. Тени бумажных журавликов кружат по комнате.