Три тысячи журавликов

Вместе с Мапон Мэтт заново открывает для себя мир. Приходится подбирать простые слова для объяснения обыденных вещей, и это оказывается неожиданно сложно. Таша говорит, что он чудесный отец, что прекрасно справляется, но Мэтту постоянно кажется: можно лучше. Иногда он ловит себя на мысли, что внутри опять проснулся маленький Мэттью Мёрдок, который хотел быть лучше всех. Например, когда Мапон начинает в три года понимать шрифт Брайля, и маленькие пальчики бегают по выпуклым строчкам без его помощи, он вспоминает, что зрячий Тим научился читать в то же время. А его дочь уже знает и обычный алфавит, который Таша написала восковыми карандашами и повесила на стену. Ей нужно чувство пространства, такое же идеальное, как и у него — и Мэтт водит её на долгие прогулки, кружит под потолком, носит на руках, учит узнавать вещи на ощупь. Когда дети учат цвета, он рассказывает Мапон про запахи и звуки. Наверное, у него получается, раз другие дети на игровых площадках не догадываются, что его дочка — слепая. Даже Таша понимает, что нет повода грустить. Единственное, о чём жалеет Мэтт — что он не может объяснить дочке, что такое цвета, как они выглядят. Сам он помнит их; Мапон никогда не осознает, что рыжая девочка — это ярко и здорово, что её маме очень идёт чёрный, а дедушка выходил на бой в красном. Но это — единственное отличие. С того момента, как Мапон появилась на свет, со звучным криком и запахом крови, Мэтт постоянно чувствует в груди солнечное тепло, и в висках у него стучит единственная мысль: это — его продолжение. Эта чудесная девочка, лёгкая, хрупкая, с двумя смешными пушистыми хвостиками мягких волос на голове — настоящий Мёрдок. Да, в документах у неё русская фамилия — вовсе не для юридических удобств, а из-за врагов Мэтта. Да, её мягкие детские черты лица когда-нибудь будут больше похожи на Ташины. Но у Мапон — характер упрямого бойца, который способен превратить свою слабость в свою силу, и она — единственный человек в целом свете, который чувствует мир так же, как Мэтт. Меченый ошибся. Сорвиголова никогда не исчезнет. Мэтт Мёрдок никогда не исчезнет. *** Самое сложное начинается тогда, когда требуется объяснить Мапон: она — слепая. Она не хочет понимать, что отличается от других детей, и отличается сильнее, чем просто незрячий человек. Таша говорит, что у неё глаза как у Стика, с затянутой серебристой пеленой радужкой, но пятилетняя Мапон совсем не хочет носить тёмные очки и учиться пользоваться тростью. Она не понимает, зачем это нужно, если весь мир — такой чёткий, такой понятный и объёмный, и она в нём чувствует себя уверенно. И рассуждает она почти не хуже взрослой: спорить с ней — всё равно что спорить с Фогги или Ташей, только ещё сложнее. Вот и сейчас она сидит на коленях у Мэтта, тёплая, пахнущая только что съеденной шоколадкой и перекисью на царапинах, едва заметно крутит головой, пытаясь услышать, куда спрятался уставший от объятий Лихо, а несчастный папа пытается подобрать слова. — Мы отличаемся от остальных, — с трудом говорит он в который раз. — Мапон, солнышко, в этом нет ничего страшного, но лучше, чтобы люди вокруг не замечали этого. — Почему? Пять лет. Эпоха бесконечных «почему». Были бы у Мэтта ответы на каждое из них. — Потому что это… — он вдруг вспоминает Стика, который пытался втолковать маленькому сироте, что он способен на многое. — Это дар, Мапон. Его безопаснее держать в тайне и применять тогда, когда это необходимо. — Как в сказках? Когда никому нельзя говорить о подарке волшебников? — Да, — обессиленно выдыхает Мэтт. Она тянет руку к его лицу. Нащупывает забытые на переносице круглые очки, которые давно стали привычными. Обводит пальчиками оправу. — Папа… А ты… применял? — Было время. Мапон замолкает. Стаскивает с него очки, пытается примерить, но они безнадёжно велики. Отдаёт их назад. — И если я буду их носить, никто не поймёт, что я слепая? — Людям вокруг придётся это знать. Они всё равно заметят. Будут относиться к тебе, как к… особенному человеку. — К инвалиду? — Откуда ты взяла это слово? — Какая-то тётка в больнице сказала. Вот оно — противное, жёсткое, как наждачка, вдвойне горькое, если сказано не тебе, а твоему ребёнку. И это ещё не «калека» или «выродок». Мапон задумчиво сопит, теребя гладкую пуговку на манжете папы. — Я не хочу, чтобы меня так называли, — наконец говорит она. — И не хочу, чтобы дар пропал. — Тогда придётся носить очки и трость. И никому не рассказывать, как много ты чувствуешь. Но люди иногда будут тебя так звать. — Угу. — Так бывает не только со слепыми. Я знаю человека, который почти не слышит, но его никто не называет инвалидом, потому что он хороший стрелок. А у моего друга из Нью-Йорка есть сынишка, который в четыре года почти не говорил, так бывает, и не мог почти ни с кем общаться, но здорово рисовал и грамотно писал. Ты не обижайся, если тебя кто-то так назовёт. Инвалидом быть не страшно, а вот дураком гораздо сложнее. Мапон осмысливает сказанное, болтая ногами. Потом вздыхает. — Хорошо, — говорит она. — Я буду носить очки и трость. *** Первую истерику Мапон закатывает в день, когда родители говорят ей о том, что она пойдёт в спецшколу. Мэтту изначально это не казалось хорошей идеей, но после слёз дочери он твёрдо решает, что она вполне сможет учиться в обычной школе с обычными сверстниками, чего бы ему это ни стоило. В конце концов, когда Фогги приезжает с семьёй, Мапон общается с его детьми, и те реагируют на неё нормально. Дело, конечно, может быть и в воспитании, но ведь самому Мэтту повезло встретить тех, кто относится к его слепоте нормально. Они с Ташей прикладывают все возможные и невозможные усилия, чтобы устроить Мапон в хорошую школу. Их совсем не пугают траты на дополнительных педагогов, учебные материалы, набранные Брайлем, и то, что дочка очень хочет быть самостоятельной. Таша хочет возить её на машине, но Мапон упрямо тащится с ранцем к школьному автобусу. Единственное, что кажется Мэтту нехорошим — то, что за первый месяц в школе она дважды возвращается со сломанной тростью и на все расспросы спокойно и честно отвечает, что это получилось случайно. В один замечательный день ему звонят из школы и вызывают на серьёзный разговор. Внутри царапается нехорошее подозрение, но беспокоить Ташу он не хочет, отпрашивается с работы и едет сам. Пожилой директор нервно крутит металлическую ручку, сидя напротив. Та гладко проскальзывает между его пальцев. Дети играют за окном, у них перерыв, и Мэтт легко отличает сердцебиение дочери от чужих — она спокойно сидит на скамейке в сторонке от шума и читает учебник. — Мапон — проблемная девочка, мистер Мёрдок, — наконец выдыхает директор в ответ на невинный вопрос Мэтта, как дочь чувствует себя среди зрячих сверстников. — Я сам через это прошёл. Слепому ребёнку непросто адаптироваться к миру, но обучение среди обычных детей должно помочь. Я знаю, как это важно — иметь шанс почувствовать себя не хуже других и завести друзей. — Мистер Мёрдок, — в голосе директора сквозит накопившаяся усталость. — Нельзя подружиться с другими людьми, если всё время их бить. Сердце Мэтта пропускает удар. Потом — второй. Сердце директора колотится очень часто — ему неприятно говорить такое уважаемому в районе адвокату, состоятельному и приличному человеку, который оказывает помощь школе. И, к тому же, инвалиду. — Мы… Не учили её этому, — негромко отвечает Мэтт, вдруг чувствуя себя призванным к ответу малолетним хулиганом. — И не замечали никаких следов драки. — Потому что их нет. У вас очень умная дочь и у неё отличные физические данные, которыми может похвастаться не каждый здоровый ребёнок. Простите. Обычный ребёнок, — директор проводит рукой по лицу. — Это, конечно, ваша заслуга, но Мапон проявляет… Несоразмерную агрессию в ответ на любые слова. Я сам всё узнал только сегодня. Утром одноклассники пытались её дразнить, сочли лёгкой жертвой — и она сломала одному из них нос тростью. Недавно похожая история была с ребятами на класс старше, но мальчишки постарались всё это скрыть. Стыдно. Слепая побила. И говорят, что она так реагирует не только на обидные слова. На проявления жалости — тоже. Конечно, к ней никто не хочет и близко подходить. Даже те, кто не знает её по имени, а только как «ту девочку с палкой». Может быть, вам стоит отдать её в специальную школу… — Нет. У Мэтта вдруг начинает болеть голова. Он трёт виски, в которых оглушительно стучит кровь, слышит, как громко Мапон перелистывает страницы на улице, и голоса детей, в которые он раньше не вслушивался, разделяются на обрывки фраз. «Нам нужен ещё один в команду». «Давай позовём ту девочку». «Вон ту, с палкой? Неет. Она слепая». «И бешеная. Она сломала нос Вилли». — Вам плохо? Мэтт сам не может понять. Директор приносит ему стакан воды. Едва найдя в себе силы благодарно кивнуть, Мэтт выпивает его залпом и пытается понять, почему ему стало так дурно. Мапон ведь всегда была шумной и подвижной — от неё стоило ожидать чего-то такого. Да что там, Фогги давно говорил: их с Ташей ребёнок не может быть безобидным тихоней, смеялся, что такое солнышко однажды кому-нибудь засветит. — Она не хочет в спецшколу. И если она не хочет туда, она будет учиться здесь, — собрав всю твёрдость, говорит Мэтт. Директор понимающе кивает, спохватывается, думая, что слепой не понимает таких жестов. — Поговорите с ней. Зрячим детям мы в таком случае советуем пойти в какую-нибудь секцию, но… — Да. Хорошая мысль. Я сам занимался. И, знаете, её дедушка был профессиональным боксёром. Очень хорошим. — Голос крови? — Может быть. Они оба неловко посмеиваются. *** Дома Таша расстроенно всплескивает руками и в первый раз в жизни отчитывает дочь. — Как же так, — укоризненно говорит она. — Почему ты взяла от своего отца только слепые глаза, а характер у тебя мой? Мапон молчит, ковыряя пол тупым носком туфли и переминаясь с ноги на ногу, виновато пыхтит, но не отвечает. Отвечать нужно мне, вдруг злится Мэтт. Это его вина, что дочь родилась слепой. Его отравленная наследственность. И это их с Ташей кровь, нетерпимая и к злобе, и к жалости, течёт в венах Мапон. Пока что те, кто обидел её словом, не решались обидеть её делом — её слух и чувство пространства оказывались сильнее их зрения, да и родители вряд ли позволяли ответить на побои слепой девчонки, но ведь однажды ей может попасться кто-то, кому не говорили «не трогай инвалидов». Характер точно не перековать. Она — Романова, она — Мёрдок, и тут не разобрать, что хуже. Но можно попытаться научить Мапон ещё чему-то. Перенаправить эту злость, объяснить, когда стоит бить… и как стоит бить. И, успокоив Ташу, пока Мапон делает уроки, Мэтт понимает, что настал очень важный день. Вечером он берёт дочь за руку и ведёт в маленький домашний спортивный зал. Раньше Мапон здесь не бывала — лазила по игровому комплексу, поставленному в саду, как маленькая обезьянка. Тут тренировались взрослые — и Мэтту, и Таше привычно было держать себя в форме. У неё маленькие руки, такие маленькие, что наматывать на них бинты неудобно даже с его ловкостью и чуткостью. Но учить — так учить на полном серьёзе. — Твой дедушка был боксёром, — говорит Мэтт, присев на корточки и возясь с бинтами. — Твоя мама занималась единоборствами. Я тоже раньше очень много дрался. — Я знаю. У тебя очень много шрамов на лице. Мэтт машинально проводит тыльной стороной ладони по гладко выбритой щеке — и усмехается. Он сам про них давно забыл. — Я не хочу столько шрамов, — Мапон очень серьёзна. — Поэтому ты должна уметь постоять за себя. Мы с мамой можем научить тебя драться так, как не будет уметь никто в школе, и это тоже будет наш секрет. Только пообещай мне кое-что. — Что? — Ты никогда и ни на кого не поднимешь руку первой. Только чтобы защититься, если напали на тебя, или если обижают кого-то ещё. Идёт? — Идёт. Она говорит это нехотя, но поднимает сжатый перебинтованный кулак, как учил дядя Фогги, и прикасается костяшками к отцовскому кулаку. Мэтт ещё сомневается в том, что делает, когда направляет руку дочери, ставя удар, и учит её правильно сжимать кулак. Но через несколько вечеров он понимает то, что развеивает на время смутную тревогу. В Мапон живёт не жестокость, а жёсткость. Ребёнок, растущий в абсолютной любви, не может быть жестоким. *** Завести друзей у Мапон всё равно никак не выходит, хоть она и ведёт себя спокойно. Она говорит, что ей неинтересно с другими детьми. Присоединяться к подвижным играм слепую девочку не зовут, как и ходить в кино, например. Поговорить о книжках тоже трудно — к девяти годам Мапон читает все подходящие для её возраста книги, которые Таша и Мэтт могут найти, и переслушивает великое множество аудиоспектаклей, а ровесники топчутся на детской классике. Ещё она очень любит музыку и путешествия — ей нравится дышать другим воздухом, пробовать новую еду, касаться древних руин. Для своего возраста она действительно слишком развита. А ещё она много времени проводит в домашнем спортзале. И с мамой, и с папой, и одна. Когда Мапон грустно — она идёт в спортзал. Когда ей скучно — она идёт в спортзал. Она любит литературу и историю, но тяга к единоборствам и боксу всё равно сильнее. И Мэтт не думает, что это плохо. Он наблюдает за ней, учит — и постоянно вспоминает слова отца о том, что в Мёрдоках живёт дьявол, потому что эта маленькая девочка не перестаёт его удивлять. Мапон очень настойчива и вынослива, у неё сильный дух и характер спортсмена, и Мэтт начинает жалеть, что её вовремя не отдали в секцию дзюдо — может, из неё вышла бы чемпионка Паралимпийских игр. Если отец говорил Мэтту, что Мёрдоки всегда поднимаются, если падают, то Мапон предпочитает не падать. Иногда ему мерещится в дочери скрытая сжатая пружина. Какой-то невероятный запас энергии, которую ей, несмотря на всю активность, некуда растратить. Её сердце почти всё время бьётся быстро и бойко, она постоянно чем-то занята, и даже научить её медитировать оказывается сложно — не с первой недели она начинает глубоко и ровно дышать, отключаясь от реальности. Мэтт с ужасом представляет, что будет, когда она подрастёт, куда вырвется это спящее и потаённое, и откуда оно вообще взялось: ни его, ни Ташу нельзя назвать образцами спокойствия, но Мапон превосходит их обоих. Он побаивается и периода подросткового бунта, и первой влюблённости, и поиска себя ближе к окончанию школы. Они с Ташей наверняка хлебнут горя — зачастую всё, что подавлено в почти примерных детях, показывается гораздо позже и с силой извержения вулкана. Есть, наверное, только одно время, когда Мапон бывает действительно милой, как и положено девочке. Вымотавшись после вечерних тренировок, она любит поймать стареющего Лихо, прийти с ним в охапке на диван, где отдыхают родители, и приткнуться между ними, прижимая к себе кота. — Вы вот всё говорите, что мне нужны друзья, — говорит она иногда. — Зачем мне ещё кто-то, если у меня есть мама, папа и кот? Мэтт чувствует, что не только у него, но и у Таши на языке крутятся злые справедливые слова «Так будет не всегда». Но никто их не произносит, пока сердце Мапон бьётся размеренно и спокойно, пока они сидят вчетвером на диване и могут быть счастливы вместе. *** Десятый день рождения Мапон — первый, который пропускает Фогги. Он прилетает неделей позже, без жены и детей, какой-то нервный, дёрганый, пропахший насквозь крепким кофе и табаком — курил, конечно, не он, но аромат Мэтту хорошо знаком. Видимо, последнее время Фогги много общался с Беном Урихом, и уже одно это тревожит. Он долго извиняется перед Мапон, что не смог поздравить вовремя, задаривает интересными штуками от всей семьи. Она не сердится — дяде Фогги прощается всё. Вот только после семейного ужина, приготовленного Ташей, Фогги тащит его в маленький унылый бар, самый непопулярный в Сан-Франциско, пожалуй. Подальше от любопытных любимых женщин Мэтта. Фогги заказывает водку с мартини — и им, как в старые добрые времена, в дешёвых забегаловках Адской кухни, говорят, что мартини нет. Фогги машет рукой — мол, несите только водку. Сначала пьёт, и его дыхание, когда он начинает рассказ, становится огненным. — Мэтти, у меня для тебя три новости, — решительно говорит он. — Плохая, очень плохая и охренительно бредовая. С какой начать? — Разница есть? — Вообще нет. — Тогда давай по порядку. Фогги пинает пальцами пустую стопку, и она елозит по шероховатому столику с неприятным звуком. Он, впрочем, сейчас не беспокоит. Ведь если даже Фогги считает, что новости плохие, возможно, к Земле движется огромный метеорит, и всем осталось жить три дня. — Начнём с того, что Меченый сбежал из тюрьмы, — первая же новость бьёт Мэтту под дых, сильнее жгучей горькой выпивки. — Мне об этом сказал Урих. Они там в своей газетке знают всё, а пишут только о хорошем, такая уж политика нынче. Ну, я и вспомнил сразу, что это был едва ли не единственный из выживших козлов, готовый ехать за тобой на другой край материка. — Когда сбежал? — Дней десять назад. — Это твоя плохая новость? — Да. — Закажи ещё водки перед оставшимися двумя. Вторую новость Фогги озвучивает сразу после второй стопки. — Ещё Кингпин. Он выходит из тюрьмы. Это я тоже знаю от Уриха. Эта туша снова хочет подмять под себя Адскую кухню, а ещё найти и окончательно обезвредить тебя. — Его же посадили пожизненно. — Ты уже забыл в своём домике с садиком, что Фиск всегда умел договариваться? — Значит, в Нью-Йорке снова будет война. — Строго говоря, она уже идёт. Милая девушка, а тащите сразу графин. Франклин Нельсон, примерный семьянин, не нажирался так давно, что Мэтт, оглушённый первыми двумя новостями, сидит неподвижно, на автомате опрокидывая в себя отвратительный алкоголь, и пытается понять, что происходит и что теперь делать. И Меченый, и Кингпин не пожалеют никаких средств и сил, чтобы добраться до Сорвиголовы, найти его, стереть в порошок — и если раньше Мэтт не чувствовал страха, то теперь внутри всё леденело. У него есть Таша, которая с таким трудом сошла со своего кровавого бесконечного пути; у него есть Мапон. Его маленькое солнышко, которое всегда будет нежным и беззащитным, как бы хорошо ни был поставлен её удар. — Рука, — вдруг выдыхает Фогги, гремя стопкой по столу и резко выдыхая. — Тебя ищет Рука. Всё настойчивее. И это, честно говоря, полный бред. — А это тебе тоже Урих поведал? — Нет. Ко мне приходила Электра. Ей уже досталось, да так, что она два года зализывала раны где-то в Европе. Кажется, по голове ей тоже дали. Она на полном серьёзе и даже немного в панике говорила, что Рука ищет реинкарнацию Стика. Темнота бара, полыхая огнём, начинает расплываться. Высокий неудобный стул становится шатким. — Реинкарнацию Стика? — Да. Электра узнала всё, что смогла. Они уверены, что твой слепой наставник переродился, и что доверить себя он мог либо ей, либо тебе. Рука боится, что он наберёт силу, вернётся в новом молодом теле и… Мэтт? Мэтт, какого хрена ты творишь? Зачем ты перевернул стол?! *** Сон о бумажном старике и журавлике. Слепые глаза, как у Стика. Девочка с палкой. Тёплая кровать, уютная спальня, спящая рядом Таша — всё кружится и расплывается. Хитрый старый мерзавец. — Сукин сын, — одними губами произносит Мэтт, пьяный в дым, до бессознательности. — Сукин сын Стик! Хочется кричать, но кричать нельзя — Мапон спит, ей с утра в школу. Фогги Мэтт прогнал ночевать к его деловому партнёру, тоже живущему в Сан-Франциско. Мапон. Их с Ташей дочь. Старый сукин сын. — Таша, — шепчет Мэтт пересохшими губами, трясёт её за плечо. — Таша, скажи мне… — Что? Она просыпается. Ничего не может понять. — Скажи мне, что легенду о журавликах тебе рассказал не Стик. Пожалуйста. Её сердце вдруг разгоняется спросонья, грохочет, как мчащийся к обрыву железнодорожный состав. Мэтт стонет, не дожидаясь её ответа. Он отворачивается, и тонкие пальцы, ставшие за одиннадцать счастливых лет нежными, забывшие мозоли от оружия, касаются старых шрамов. Те ноют, горят, будто вскрываясь заново. — Он сказал, что хочет сделать подарок. Что ты заслуживаешь любви. У меня… У нас не было другого шанса. — Эта тварь, — Мэтта захватывает горячечный бред, — эта тварь нас использовала, Таша. Почему ты не сказала этого сразу? Он здесь. Он в нашем доме. В ней. Он вернулся. Ты думаешь, он способен на любовь? Она замирает. Всё внутри раздирает в клочья, и повернуться к ней, обнять, успокоить очень нужно, но нет сил. Ташины пальцы соскальзывают на шёлковую простыню. Бессильно, как у умирающего. — Она способна, — произносит Таша со слабой бесцветной надеждой. — Всё очень плохо. Всё это было обречено, — тихий голос хрипнет, стараясь не сорваться на крик. — Всё кончилось. Понимаешь, Таша, всё кончилось. Таша садится в кровати. Шуршит простынями. — Но это было, — говорит она. — И это того стоило. И, может, ещё ничего не кончилось… — Рука ищет Стика, — припечатывает Мэтт и накрывает голову подушкой. — Мне надо вернуться в Нью-Йорк. Когда утром он просыпается один в постели, страдая от похмелья, ещё не помня вчерашнего ужаса, и спускает ноги с кровати, босые ступни что-то колет. Смятые гирлянды бумажных журавликов. *** — Мама, папа, я побежала! Мапон проспала — у неё хватило времени только на то, чтобы одеться, сбежать вниз, схватить коробочку с завтраком и коротко расцеловать родителей. Дверь хлопает, автобус уезжает. Можно перестать успокаивать себя силой воли и дать сердцу биться, как ему хочется. Таша сидит за столом, терзая салфетку, опустив голову — её волосы касаются скатерти. Мэтт опустошает бутылку минералки, пытаясь подобрать слова взамен тех, что он сказал ночью, и прикосновение дочери горит на щеке. — Ты права, — тихо признаёт он, положив ладони на опущенные плечи Таши. — Она способна на любовь. Для Стика существовала только война. — Что это меняет, если её ищет Рука? Если ты уйдёшь? — спрашивает Таша надтреснуто. — Они все в Нью-Йорке. Рука, Фиск, Меченый. Я не хочу, чтобы они отобрали то, что мне дорого. Тебя и Мапон. Я не хочу, чтобы моя дочь была вынуждена идти путём воина. Но для этого надо закончить войну. — Ты не сможешь сделать этого один. Ладони у неё холодные, нервные, подрагивающие. Мэтт накрывает их своими, крепко сжимает — и решимость его лишь растёт. Эти ладони слишком хрупкие, пусть даже приучены держать оружие. — Я должен, Таша. Она поднимается со стула. Обнимает его — так крепко, как, наверное, русские женщины обнимали своих мужей, уходивших на фронт. Ташу не обмануть, пусть она не обладает обострёнными чувствами; просто она любит его, и это понимание, раньше согревавшее, вдруг остро, до крови, пронзает грудь. — Что ты скажешь Мапон? — спрашивает она, касаясь губами его щеки. — Правду. Что её отец — Сорвиголова. Что он должен защитить всё, что у него есть. Остальное ей знать необязательно. Я не хочу для неё войны. Я не хочу, чтобы тот, кто живёт в ней, взял верх. К чёрту, Таша, это наша дочь, а не безумный старик. У нас получится. Останьтесь здесь, подальше от Нью-Йорка. — Без тебя ей будет тяжело. — Когда я со всем закончу, я вернусь. Таша издаёт сдавленный смешок, глубоко вдыхает, стараясь не заплакать, и целует его. *** Вечером Мапон заходит в домашний спортивный зал. Весёлая, мурлыкающая что-то под нос. Тянется к своим боксёрским перчаткам, висящим на крючке, уже успевает за них взяться, когда Мэтт говорит ей: — Сегодня мы не будем тренироваться. Она присаживается рядом с ним на мат, скрестив ноги. Дотрагивается ладошкой до его сжатого кулака. — Папа, что случилось? Нет, она — не Стик. Может, в ней — его сила, опыт его бессмертной души, но сама Мапон — тёплая, как солнце, ласковая, как котёнок, с теми, кто ей близок. — Когда ты вырастешь, — спрашивает он, пряча руку дочери в своих руках, — кем ты хочешь быть? — У меня лучше всего получается драться, — Мапон пожимает плечами, и от этого у Мэтта успевает остановиться дыхание. Но всего на секунду. — Может, я могла бы тренировать людей. Вроде меня, но таких… Которых легко обидеть. Чтобы они могли защититься. Она — не Стик. — Это... хорошо, — выдыхает Мэтт. — Наверное, даже правильно. Ведь не все люди могут защитить себя. Иногда им нужен… Кто-то ещё. — Герой? Вроде Мстителей? — Что ты знаешь про Мстителей? — Что они крутые. Мэтт усмехается. Мапон приваливается к нему, прижимается головой к плечу. — Да. Герои вроде Мстителей, — повторяет он её слова. — Человек, который никогда не нападёт первым, который защитит слабого и восстановит справедливость. Порой приходится делать это не по законам, которые придумало государство, но… Чего только не сделаешь, чтобы спасти мир, в котором живут люди, которых ты любишь. Правда, иногда их приходится оставлять из-за этого. На время. — Папа? — Да? — Ты говоришь, как… Мапон замолкает. Кладёт ладонь ему на сердце. — Как герой, — говорит она без страха, но с какой-то строгой жёсткостью. — Когда-то я был героем, да. Я был Сорвиголовой. Человеком без страха. Она молчит. Слушает удары его сердца, пристально и придирчиво. Так он раньше слушал пульс её матери. — Мапон… Настало такое время, что человек без страха боится, — признаётся он. — Мне нужно разобраться кое с чем в Нью-Йорке, чтобы никто не навредил тебе, маме, дяде Фогги, другим хорошим людям. Я постараюсь покончить с этим поскорее. Я вернусь. — Ты врёшь, папа, — заключает Мапон безжалостно, но без осуждения. Она крепко обнимает его за шею — и Мэтт, чтобы не заплакать, рассказывает ей всё о себе, что только можно рассказать десятилетней девочке. Они говорят весь вечер, сидят до поздней ночи, и Мапон не пытается ни удержать его, ни обидеться, ни поехать с ним. Она всё понимает, она — слишком умная девочка, и это одновременно успокаивает и страшит Мэтта. Он укладывает её спать, как когда-то в детстве, потому что она просит, и потом, одновременно воодушевлённый и опустошённый, возвращается в спальню, ступая между мятых бумажных журавликов. Таша сидит на кровати, боясь задавать вопросы. — Спой мне, — просит Мэтт, ложась головой к ней на колени. И Таша поёт ему, как когда-то, в начале счастья. Эта песня бесконечно мерещится Мэтту в гуле турбин взлетающего к солнцу самолёта в полдень, вместе с просьбами скорее вернуться. В соседнем кресле тоскливо молчит Фогги. Они снова вдвоём, они возвращаются в Адскую кухню, но Мэтт знает: ничто уже не будет прежним и он сам не будет прежним. И ему будет что сказать Меченому, когда они встретятся вновь.