Три тысячи журавликов

Мапон всё время старается улыбаться. Только Наташа чувствует, что эта улыбка — как у её отца. За ней скорее желание успокоить ближнего, взрослое и сострадательное. С того дня, как Мэтт улетел, от него нет вестей — только обрывки, которые им положено знать, которые исправно доносит по телефону Фогги. Ему, конечно, велено врать, что всё в порядке, но Наташа не может не представлять себе одинокого и окровавленного Мэтта в пустой квартире, где они когда-то вдвоём встречали клетчатые рассветы, где он однажды разбудил её среди ночи и сказал, что волноваться теперь нельзя. Винить себя — глупо, но эта старая привычка возвращается непрошено. Наташа перекручивает все эти золотые, солнечные годы, когда готовит завтрак на двоих, когда ходит по магазинам, когда тренирует дочь, когда заплетает её рыжие волосы. Может, стоило сказать Мэтту, что их семья — это подарок Стика. Может, он был бы готов. Они были бы готовы и разобрались с этим раньше. Может, воспитание бойца можно было направить в другое русло, научить её плести макраме, например. Чтобы были гарантии, что однажды дочь Сорвиголовы и Чёрной Вдовы не окажется где-то в пекле, по колено в крови. Чем она вообще думала, принимая дары от данайцев, почему была такой наивной? Это того стоило, напоминает себе Наташа каждый раз, когда её обнимает Мапон, и это почти спасает. В дочери что-то меняется. Она взрослеет быстрее, она бьёт сосредоточеннее, она чаще сидит на подоконнике, молча гладя старенького Лихо. Когда Наташа спрашивает, о чём Мапон задумалась, та снова улыбается улыбкой Мэтта и говорит, что ей просто нравится слушать море. Но Наташа знает: так ждут. Она и сама ждёт. Время идёт, и с каждым месяцем становится всё сложнее, и голос Фогги в трубке всё сильнее выдаёт фальшь в бодрых интонациях. Летом они едут отдыхать вместе с семьёй Нельсонов, и перед вылетом Мапон небывало оживлена. Она надеется, что папа поедет вместе с дядей Фогги, понимает Наташа, но Мэтт остаётся в Нью-Йорке. Значит, дела идут отвратительно. О быте можно не беспокоиться — все счета исправно оплачиваются, да и у Наташи всё ещё остаётся её «фонд», из которого не было потрачено ни цента за годы жизни с Мэттом. Мапон становится всё самостоятельнее, из неё выходит аккуратистка похуже отца — слепым комфортнее, когда всё лежит на своих местах, но у неё эта страсть доходит до абсолюта. Она помогает матери, учится готовить, старается её поддерживать и проводить как можно больше времени рядом. Наташе гораздо страшнее, что пройдёт ещё год-два — и она не будет знать, как обращаться с дочерью, что ей посоветовать, что ей дать. Детство Мэтта хотя бы отдалённо походило на нормальное; детство Наташи было искорёжено Красной Комнатой. Кто бы её научил растить дочку, как растят обычных подростков... Однажды, придя будить маму, Мапон вытягивает руку вверх, водит ей под потолком и решается спросить: — Мама, а где ваши журавлики? — Они больше не нужны, — отвечает Наташа как можно более ровным голосом, поднимаясь и заправляя постель. — Когда-то давно я загадывала заветное желание, и, чтобы оно сбылось, складывала тысячу журавликов, как в старой японской сказке. Оно сбылось. — Это правда работает? — Может быть. Сукин сын Стик, в сердцах думает Наташа, не замечая, что это слова Мэтта. — Мама, а научи меня складывать журавликов. — Ты хочешь что-то загадать? Мапон кивает. У Наташи что-то внутри обрывается, но она послушно идёт за листком бумаги. *** Поздней осенью тихо, почти без мучений, прожив долгую и счастливую кошачью жизнь, умирает Лихо. Наташа замирает, глядя, как спокойно и бережно Мапон достаёт безжизненное пушистое тельце из-под тумбочки, куда тот забился напоследок, и ждёт, что дочь вскрикнет или заплачет. Не происходит ни того, ни другого, но реакция пугает Наташу не меньше. Мапон кладёт его на коврик в коридоре. Встаёт рядом на колени, гладит с нежностью, хотя бедный Лихо уже этого не почувствует. — У кошек девять жизней, — приговаривает она. — Он был счастлив с нами. Теперь ему будет ещё лучше, потому что он родится снова, будет весёлым маленьким котёнком. Ведь Лихо уже был старым, он устал. — Да, — говорит Наташа, обессиленно опускаясь рядом. Эти слова впечатываются в её сознание, как клеймо. Спокойные, рассудительные, без тени печали — будто Мапон знает, о чём говорит. — Давай похороним его по-настоящему, — просит дочь. — Он заслужил. — Конечно. Следующее утро как раз воскресное. Мапон так серьёзно хлопочет вечером, укладывая Лихо в крепкую коробку, на его подстилку, что Наташа не выдерживает и звонит человеку, который тоже обязан был быть на этих «настоящих» похоронах. Она считает это каким-то знаком, говорящим, что стоит снова попробовать заручиться чьей-то поддержкой, раз Мэтт никак не может уладить всё и вернуться. — Исайя, — говорит она в трубку, пока Мапон заклеивает коробку. — Лихо умер. Мы его хороним. — Лучшее приветствие спустя двенадцать лет, — отвечает невозмутимый, чуть постаревший голос. — Я приглашён говорить речи над гробом? — Можно сказать и так. Мне вообще надо с тобой побеседовать. — Я знал, что однажды это случится. Я приеду. Во сколько? — Почему ты не спрашиваешь, куда? Может, я переехала? — Потому что жил я себе спокойно в Сан-Франциско, но как-то мой деловой партнёр из Нью-Йорка пришёл ко мне ночевать пьяным. — Нельсон? — Нельсон. — Гад. — Тот ещё, — соглашается Исайя. — Приезжай в десять утра, — говорит Наташа и жмёт «отбой». Ей вдруг становится страшно от умиротворённого спокойствия Мапон, от её слов про девять жизней, от того, что ей и позвонить больше некому, кроме как своему бывшему юристу. И вместе с тем она понимает неожиданное и ободряющее: ей хотя бы есть, кому позвонить. И, если подумать трезво, Исайя Росс и Фогги Нельсон — это самые здравомыслящие и надёжные люди, которых она встречала в своей жизни. То, что где-то за их с Мэттом спинами эти двое общались, почему-то вовсе не удивляет. Исайя действительно приезжает утром, к десяти. Невысокий, худенький, будто всё ещё мальчишка, но с уже побеленными проседью висками, неизменно интеллигентный и невозмутимый, он делает вид, что никаких двенадцати лет и не было. Один из немногих, кому Наташа привыкла верить и доверять, из тех, кто способен принять за неё пулю — и за все эти годы ничего не изменилось. После того, как Исайя толкает в саду над вырытой ямкой и закрытой коробкой прочувствованную речь об отважном коте, прожившем славную жизнь, в которой были бродяжничество, перестрелки и большая искренняя любовь к Наташе Романовой, Мапон тоже сменяет колючее недоверие к новому человеку на милость. Вечером, пока она избивает в спортзале грушу, Исайя за бокалом вина кается Наташе, что не переставал следить за её жизнью, и это любопытство подарило ему лучшего делового партнёра и друга. — Ты не верил, что я самостоятельная? — грустно усмехается в ответ на его исповедь Наташа. — Нет. Просто вы оба из тех людей, что рано или поздно попадают в беду. Главное, чтобы это не передалось Мапон. *** У Наташи появляется привычка всё время держать телевизор работающим. Она говорит себе, что это для того, чтобы не пропустить какие-нибудь экстренные новости из Нью-Йорка, и отказывается признавать, что ей просто нужно заполнять тишину, если Мапон нет дома. Однажды Мапон возвращается из школы очень задумчивая. Проходит в дом прямо в своих тяжёлых ботинках, купить которые Наташа долго не соглашалась. Кидает рюкзак у дивана, кладёт на него трость и долго молчит, повернувшись к телевизору. Там идёт какая-то бессмысленная мелодрама, и с каждым словом левая бровь у Мапон ползёт всё выше. Она протягивает руку в сторону, нащупывает пульт и с очень многозначительным лицом выключает телевизор. Наташа всё это время обеспокоенно наблюдает за ней, отставив тарелку с хлопьями. — Я сегодня много поняла, — глубокомысленно заявляет Мапон. — А тут какая-то чушь. — Что ты поняла? — Что не стоит ломать носы мальчикам, которые когда-нибудь могут тебе понравиться. Потом ничего не получится. Наташа давится крошками от неожиданности. Мапон двенадцать, но мама почему-то не ждала от неё влюблённостей в этом возрасте. Наверное, Мэтт справился бы лучше. — Надо сказать, — Наташа осторожно садится ближе, — это спорное утверждение. — Вот ты ломала папе нос? Я ломала папе жизнь, философски думает Наташа, но вслух говорит: — Всякое бывало. — И он всё равно тебя любит. Получается, Вилли дурак? — Ну, просто твой папа уникален. Мапон вздыхает. Кладёт голову маме на плечо. — Они меня не принимают, — говорит она. — Ну и наплевать. Окончу школу. Уедем к папе в Нью-Йорк. Меня там никто не знает. — Найдёшь себе мальчика, которому не будешь ломать нос в первый месяц знакомства? — осторожно спрашивает Наташа, перебирая распущенные волосы дочки. — Угу. Умного мальчика. — Как папа? — Таких, как папа, вообще не бывает. Можно как Исайя. — Почему не как дядя Фогги? — Исайя не пьёт и любит спорт. Наташа выдыхает с облегчением. Ей хочется немедленно рассказать Мэтту, что Мапон в свои двенадцать понимает в мужчинах больше, чем она сама понимала к тридцати, но это невозможно. И Наташа просто обнимает дочь, касаясь губами рыжей макушки. — Обязательно найдёшь, — обещает она. — И у вас всё будет даже лучше, чем у нас с папой. *** Работающий телевизор ужасно раздражает Мапон. Наташа старается пореже включать его, когда она дома, и ограничиваться просмотром новостных лент в интернете. Дочери не нравится то, что из телесюжетов она не может составить цельную картинку: плоский экран остаётся немым, звуки записываются на плёнку не полностью, для полного понимания диалогов нужно видеть лица. Это та часть реальности, с которой Мапон не может сжиться никак, и Наташа старается лишний раз не напоминать об этом. В этот день она крутится на кухне, нарезая салат к обеду перед возвращением Мапон из школы. Смотрит на часы. Переключает канал, чтобы успеть послушать ещё один выпуск новостей. ...Мапон находит её через час сидящей на табуретке посреди кухни, спиной к брошенному салату, с ножом в правой руке и пультом в левой. Наташа даже не понимает, что бесконечно переключает каналы, щёлкая с одних новостей на другие, не замечает, что дочь замерла в дверном проёме. Они несут какую-то чудовищную ересь. Но вот оно, зафиксированное на плёнке, растиражированное, как сенсация. Нью-Йоркская улица. Человек в красном костюме дьявола, стоящий над окровавленным трупом Уилсона Фиска. Это не может быть Мэтт, Мэтт не убивает людей, Мэтт столько раз просил её оставить в живых даже самых записных уродов — но у человека в красном плечи Мэтта, руки Мэтта, осанка Мэтта и его голос, бесконечно твердящий одну фразу. «Послушайте, у меня не было выбора». Её раз за разом обрывают разные дикторы, рассказывая, что вчера вечером герой из Адской кухни, известный как Сорвиголова, объявился после долгого отсутствия на людях и устроил драку с освободившимся досрочно за примерное поведение Уилсоном Фиском. А потом снова и снова крутится один и тот же сюжет, где человек, неправдоподобно похожий на Мэтта, убивает Кингпина. Красная кровь брызжет на красный костюм. «Послушайте, у меня не было выбора». — Он ведь его не убивал, — произносит Мапон с недоверием. — Папа не мог никого убить. Когда он уезжал, он говорил мне, что герои не убивают. Голос дочери выводит Наташу из чудовищного смертного оцепенения. Мапон проходит на кухню, садится перед мамой на корточки, осторожно забирает у неё нож и пульт. — Там сюжет, — выдыхает Наташа, глядя на серьёзную хмурую дочь. — Картинка. Он… Правда сделал это. Может, это был не папа? Он не мог убить...и потом...сбежать... — Это его голос. Мапон произносит это, как приговор. Выключает телевизор. Сжимает мамины ладони, вдруг из маленького ребёнка превращаясь в каменную опору. — Значит, у него действительно не было выбора, — жёстко и спокойно говорит Мапон. — От этого он не перестал быть для меня героем. И ни для кого не перестал. Он сделал это ради нас, слышишь? Если ему нужно переубивать всех мерзавцев, чтобы скорее вернуться — пусть. Если он это делает — значит, у него нет выбора, и всё, что мы можем — это всё равно его любить. Если он это делает, он не вернётся, хочет сказать Наташа, даже не понимая всей жестокости произнесённого дочкой. Такие, как Мэтт, нарушая свой собственный кодекс чести, лишают себя права на счастье. И права на жизнь. Но она только часто-часто кивает, и Мапон гладит её по голове. Будто это она — взрослая и мудрая, а Наташа — маленькая. Вечером, зайдя пожелать дочке спокойной ночи, Наташа обнаруживает её спящей в одежде поперёк кровати, усыпанной десятками журавликов. *** После этого Мэтт исчезает. Фогги больше не знает, где он. Новостные выпуски — сплошной белый шум. Сорвиголова будто перестаёт существовать после того, как убивает Кингпина. Центральные каналы ничего не сообщают ни о Меченом, ни о Руке, и Наташа чувствует, как надежда угасает с каждым днём. Мэтт не мог наложить на себя руки. Но он мог дать себя убить. Желающих помочь ему уйти вокруг достаточно. Наташу держит над пропастью отчаяния осознание: бросить дело на полпути Мэтт тоже не мог. Чтобы Мапон была в безопасности, он должен избавиться от всех своих врагов. У него не было выбора — и он убил Фиска, и ушёл из рук правосудия, чтобы продолжить свою войну. Она пытается надеяться, что Мэтт вернётся в Сан-Франциско, даже вопреки всему, что понимает, даже спустя почти четыре года после его отъезда. Бросает всё, слыша дверной звонок, и не может скрыть разочарования, видя на пороге Исайю или скаута с печеньем. Однажды в январе, когда Мапон в школе, Наташа точно так же кидается к двери — и застывает, распахнув её. Лучше было бы, если бы на пороге стоял Меченый. Тогда Наташа знала бы, что делать. А при виде этого незваного гостя рука с зажатым в ней кухонным ножом лишь подёргивается. — Меня сдал Бартон? — широко улыбается она наконец Нику Фьюри. — А он знал, где ты? Воистину верный друг. Ник проходит в дом без приглашения, старый и громоздкий, отбрасывает широкую чёрную тень на расставленную в коридоре на длинной полке подростковую обувь. — Пришлось повозиться с твоими бесчисленными псевдонимами, когда ты потребовалась, — Ник, заложив руки за спину, разглядывает увешанную фотографиями стену. — Никто ничего не сказал. Ни Исайя Росс, ни Франклин Нельсон, ни Клинт Бартон. — А я потребовалась? — Наташа прислоняется плечом к дверному косяку, поигрывая ножом. Хочется метнуть его в открытую жилистую шею. — Я собираю всех, кто может быть полезен. Скруллы, Наташа. Они снова нам угрожают. — Я завязала. — У тебя наверняка всё ещё где-то спрятан твой костюм Чёрной Вдовы, — Ник продолжает внимательно рассматривать фотографии. — Такие, как ты, не меняют их навсегда на передник в горошек. И не забывают, что у всех костюмов есть цена. — Я расплатилась. — И ты сможешь отдать им мир, в котором живут Мэттью Мёрдок и ваша дочь? — Без меня всё не развалится. Столько лет не разваливалось же. — Некоторые выходят из строя. Такие, как ты — нет. Подумай о том, что если ты откажешься, именно твоей помощи может не хватить. И тогда уже будет никого не спасти. — А если я соглашусь? — Щ.И.Т. заинтересуется Рукой и Меченым. Ладонь крепче сжимает рукоять ножа. Мапон задерживается из школы, и это очень кстати. Не нужно, чтобы она знала всё. «Послушайте, у меня не было выбора», — звучит у Наташи в висках голосом Мэтта. Фьюри, это реликтовое чудовище, снова прав. Снова знает, на чём её поймать. Нужно защитить мир, в котором живёт её дочь, и разрушить ад, в котором существует Мэтт. Пока Наташа думает, Ник подходит к окну. Отодвигает занавеску. Смотрит в сад. Наташа следит за его взглядом и леденеет. Там, на скамейке, сидит Мапон. Без трости. Просто в тёмных очках, подставив лицо скупым сероватым лучам зимнего солнца. Слушает. Неизвестно, как давно. — Сколько ей? — В марте будет четырнадцать, — Наташа облизывает пересохшие губы. — Она — обычная девочка? Или может быть нам полезна? Мапон встаёт со скамейки, закидывает рюкзак на плечо и огибает дом, пока Наташа лихорадочно думает, что ответить. Заходит в гостиную — не разуваясь, как всегда, когда расстроена или зла. Она не стесняется в движениях, не изображает слепую, зависимую от своей трости. — Красивые очки. Ты пошла в отца? — фальшиво улыбается Ник Фьюри. Тянется к её лицу — и вдруг напарывается на молниеносно выставленную в блоке согнутую руку. Мапон разворачивается к нему. Её брови вдруг опасно сходятся к переносице, кулаки сжимаются — и Наташа разом узнаёт в ней и себя, и Мэтта, и со страхом понимает, что дочь почти выросла. Или уже выросла. — Мистер Фьюри, — говорит Мапон, и в её голосе вдруг звенит чужая ярость. — Не ваше дело, в кого я пошла. Уходите отсюда и оставьте мне хотя бы мою маму. — А она похожа на тебя, Наташа, — невозмутимо говорит Ник, потирая руку. — Отличная техника. — Я говорю с вами. Сделайте одолжение, мистер Фьюри, говорите со мной. Слушайте меня. Прошлое моей мамы больше вам не принадлежит. Моё будущее никогда вам не принадлежало. Катитесь отсюда. — Мапон, — к Наташе возвращается дар речи. — Он прав. Это всего одна миссия. Кто-то же должен спасать мир. У меня нет выбора. Дочь передёргивает плечами, будто эта фраза её царапает. Потом делает шаг навстречу Фьюри, хватает его за отворот плаща и снимает очки. Её слепые серебристые глаза никогда ещё не казались Наташе такими знакомыми и страшными. — Потом вы больше никогда её не тронете, — говорит Мапон, стискивая потёртую чёрную кожу. — Но если с моей мамой что-то случится и вы ещё хоть раз появитесь в моей жизни, у меня тоже не будет выбора. Она — всё, что у меня есть. Вы поняли, мистер Фьюри? — Возможно, если бы не мой визит, ты бы никогда не узнала о матери многого. — Я знаю свою маму получше вас. Поверьте и проваливайте. Она отцепляется от его плаща с таким лицом, как будто бросает что-то мерзкое в мусорку. Фьюри кладёт на стол сложенный листок. Уходит, оглядываясь на Мапон и качая головой. Та стоит, тяжело и зло дыша, с очками в руке. Сжимает и разжимает кулаки совсем по-отцовски. А потом подходит к Наташе и порывисто обнимает её, чуть ли не до хруста в рёбрах, утыкается в плечо и молчит. И не задаёт никаких вопросов. *** — Завтра утром приедет Исайя, — тихо говорит Наташа, заходя в спальню Мапон и затворяя за собой дверь. — Ты уж его не гоняй сильно. Ему и так досталось от меня когда-то. — Ага. Мапон сидит на кровати, скрестив ноги, и её дрожащие пальцы пытаются складывать журавликов. Нет, это не нервное, но Наташа понимает это, лишь рассмотрев сбитые в кровь костяшки. — Я не осилю вторую тысячу, — тихо говорит Мапон. — Да и с первой желание не сбылось. Наташа касается рукой журавликов под потолком спальни дочери, и они отбрасывают на стены знакомые летящие тени. — Может быть, твоё желание не может сбыться сразу. — Или просто не может. — А что ты загадывала? — Пока не буду говорить. Вдруг всё-таки… Она не договаривает. Отбрасывает заготовку в сторону и заваливается на подушки. — Мама? — Да? — Что ты загадала, когда складывала свою тысячу журавликов? — Чтобы у нас с твоим папой родился ребёнок. — Ты загадала меня? — Да. Мапон молчит. Наташа присаживается рядом с ней. Касается гладких длинных рыжих волос, рассыпанных по подушкам, заглядывает в слепые светлые глаза в полумраке. — Я не могла иметь детей, — рассказывает она. — И это было одной из причин, по которым я когда-то пыталась порвать с твоим папой. Но однажды весной мне встретился старый и мудрый наставник твоего отца и рассказал эту историю. Он хотел сделать нам подарок — и он подарил нам невозможную мечту, которая сбылась. Она слушает это, как в сказку в почти ушедшем детстве, перехватывает материнскую ладонь — и прижимает к щеке. И ничего не переспрашивает. — Ты немножко похожа на этого мудрого старика, — говорит Наташа. — Но только самую-самую чуточку. Мапон, может быть так, что люди начнут говорить тебе разное. Но ты должна помнить: ты — это ты. И больше никто другой. — А ты — моя мама, — коротко отвечает Мапон. Она тянет её за руку. Даже не просит вслух просидеть с ней всю ночь напролёт. Наташа укладывается рядом. Смотрит, как слабо покачиваются журавлики, сложенные уже не её рукой. — Ты не злишься на меня? Что я молчала о своём прошлом? — Нет, — Мапон удивлённо, по-отцовски, вскидывает брови. — С чего? Я вами горжусь. В ней есть какая-то всезнающая обречённость. Непонятный фатализм, способность к принятию, которой не было ни у самой Наташи, ни у Мэтта. Они учились этому долго и сложно, а Мапон пугающе спокойна почти всегда. Не хочется, чтобы в её жизни когда-нибудь случилось такое, чего не сможет принять даже её старая душа. — Спеть тебе колыбельную? — спрашивает Наташа. — Не надо. Я сама тебе спою. Как ты пела папе. *** ...Это не операция. Это — плохо организованная бойня. Наташа думает об этом с самого начала миссии и больше не задаётся вопросом, зачем она потребовалась Фьюри. Сейчас как никогда был важен каждый из оставшихся Мстителей. И никогда ещё на её памяти не было столько потерь. Её беда долго обходит стороной, только касается огненным дыханием, когда Клинт оказывается слишком близко к взрыву. Он душераздирающе кричит, почти воет, когда Наташа тащит его за шиворот в уцелевший квинджет, взваливает на плечо, усаживает в кресло второго пилота и пристёгивает перед взлётом. — Я не вижу, — повторяет Клинт, как заведённый, закрывая руками глаза. — Не вижу. Нат, я не вижу. — Тебя подлечат, — обещает она, щёлкая тумблерами на панели управления, выжимая из квинджета максимально возможное. — Меня не подлечат. Я не вижу, Нат, ни черта не вижу, зачем ты меня оттуда вытащила? — Люди прекрасно живут без зрения. Некоторые — даже счастливо. — Я стрелок, — Бартон старается дышать ровно, не срываясь на вой. — Мне незачем, если не подлечат. — Не подлечат — просто придётся найти новый смысл жизни. У него, кажется, начинается паническая атака, но возиться с этим некогда. Наташа уходит с линии огня, летит к оставшейся целой базе, пытаясь связаться с другими квинджетами. Ни один не отвечает, и на базу вернулись только Кейт Бишоп и Питер Паркер. Зато под хриплые прерывистые стоны Клинта вдруг включается частота Ника Фьюри. — Кто на крыле? — спрашивает он. — Мы. Романова и Бартон, — быстро отвечает она. — Больше никого. — Я могу вылететь, — отзывается Кейт. — На базе. Бишоп. — Ты не успеешь, — жёстко говорит Ник. — Романова, Бартон, я пересылаю координаты и цель. Нужно протаранить корабль скруллов. Не дать ему сесть. Времени мало. Красное зарево вспыхивает и заливает всё небо. Наташа прикрывает ресницы. Она почти не слышит ни истерики Клинта, ни дальнейших распоряжений Фьюри, нажимая на кнопку и принимая данные в память бортового компьютера. У неё нет выбора. И остаётся только надеяться на то, что и это будет стоить жертвы. — Ты посылаешь их на смерть!!! Голос у Кейт такой яростный, какого Наташа не слышала никогда. Почему-то именно от её интонаций хочется заплакать. — Это вынужденная мера. — Слушай, ты, одноглазая тварь! — она почти задыхается, разговаривает восклицательными знаками. — Я вылетаю! Я это сделаю! Пошёл ты со своими вынужденными мерами! — Соколиный Глаз, отставить личные эмоции. — Кейти, — Клинт старается не хрипеть. — Всё в порядке. — Цель захвачена, — говорит Наташа, вырубая связь. Исчезают все посторонние шумы. Исчезает почти весь мир. Чёрт с ним, думает Наташа, подсчитывая время. Пусть мир исчезает для неё, но остаётся для Мапон. — Нат, — Клинта трясёт. Он пытается нащупать её руку, но попадает то на перепачканное в чужой крови колено, то на подлокотник. — Я знаю, что тебе есть ради чего жить. Катапультируйся, пока можно. Я дотяну. — Ты ни хрена не видишь. Ты не дотянешь, а у нас нет второго шанса. — У тебя ведь… Есть ребёнок? — Да, — коротко признаётся Наташа. — Уходи. — Нет. — Тогда мы, как в грёбаной сказке, умрём в один день. Времени у неё хватит. — Дочь, — говорит она. — За ней очень нужно присмотреть. Её зовут Мапон. Крыша квинджета раздвигается с грохотом, и она жмёт кнопку на приборной панели. Кресло Клинта с силой выбрасывает в воздух, и от неожиданности он даже не кричит. Наташа включает рацию снова — всего на несколько секунд. — Кейт, — спокойно просит она. — Забери его где-то в квадрате Б7. После этого она выдирает провода рации и набирает критическую скорость, следуя приказу Ника Фьюри. Корабль скруллов приближается неумолимо. — Это того стоило, Мэтт, — выдыхает Наташа и, потянув штурвал на себя, прикрывает глаза. Золотая солнечная вспышка обжигает сквозь ресницы.