Три тысячи журавликов

Теперь можно просто слушать море и никого не ждать. В открытое окно рвётся сырой солёный запах холодной весны. Рама чуть поскрипывает. Бумажные журавлики не умеют летать — эту очевидную вещь Мапон проверяет раз за разом, слыша, как они падают на мокрую клумбу внизу. Сто бумажных журавликов из той, второй тысячи, которую она не успела сложить. Теперь они не нужны. Не нужно ей и неожиданно огромное мамино наследство — с десяток квартир, разбросанных по всему миру, и счета в банках. Не нужно соболезнований ни от дяди Фогги, ни от этого урода в кожаном плаще, который даже не осмелился сам прийти — только позвонил. У её матери даже нет надгробия с именем, фамилией и датой. Они сделали его для Лихо, а урод в кожаном плаще спрятал её на каком-то сверхсекретном кладбище, назвав только номер могилы — 12121. В доме звучат тихие шаги её официального опекуна Исайи — единственного человека, которого хочется слышать. В последние десять дней он не гонит её в школу. Даже со вздохом фабрикует медицинскую справку. Он хотя бы не дотошный и чуткий, и у него приятный спокойный голос — таким в аудиокнигах озвучивают английских джентльменов. Его забота ненавязчива, но ощутима. Даже не получается разозлиться на Исайю, хотя на кого-то очень нужно. — Мапон, ты не простудишься? Там дождь и ветер. — У меня крепкое здоровье. Это наследственное. — Хорошо. Та тысяча журавликов, которую она успела закончить, впрочем, тоже не помогла. Он садится на диван в гостиной, заматываясь с глухим уютным шорохом в шарф. Прямо на сквозняке. Листает хрустящие исписанные страницы ежедневника. — Исайя, — говорит она, выпуская из разбитых ладоней последнего журавлика. — Да? — У меня сегодня день рождения. Мне четырнадцать. Он захлопывает ежедневник почти испуганно, в один момент. — Я не знал. — Я так и поняла. Исайя, сделай мне подарок. — Всё, что угодно. — Точно? — Честное слово. — Поедем в Нью-Йорк, — Мапон соскальзывает с подоконника и морщится, наступая босыми ногами на влажный пол. — Но твоя мама… — Запретила. Знаю. И папа запретил. Пожалуйста, Исайя. Хотя бы на один день. Очень-очень аккуратно. И ни слова дяде Фогги. Он молчит. Мапон закрывает скрипучую раму, щёлкает задвижкой, но в комнате всё равно остаётся запах моря. Если не помогают журавлики — нужно пытаться выполнить своё желание самой. Надеяться больше не на кого — разве что на человека, которому доверяла даже мама. — Во что я ввязываюсь, — вздыхает Исайя без всякого сопротивления. — Ладно. Я дал слово. В тишине опустевшего дома попискивают кнопки его мобильного телефона. *** Нью-Йорк — тесный, шумный, пестрящий новыми запахами и множеством чужих языков. Мапон то и дело поправляет на переносице новые очки. Гладкие, большие, в тонкой оправе и очень дорогие. Исайя купил их ей в большом магазине, таком пустом, что там звенело эхо. — Они зеркальные, сквозь них твои глаза не видно, — пояснил он. — Модель очень распространённая. Так никто не подумает, что ты слепая. Это особая примета, а тебе правда лучше не светиться. Зеркальные. Пустой звук. Дядя Фогги не мог найти папу в этом безумном городе, но Мапон — совсем другое дело. Она слышит всё это странное живое место, которое называют Адской кухней: шум двигателей, голоса и дыхание людей, мягкое топанье бродячих кошек, частый вой тревожный сирен. Где-то в этой бесконечной какофонии должен быть голос отца. Исайя мучительно вспоминает все места, которые упоминал Фогги. Они проходят мимо баров, откуда пахнет дешёвым алкоголем, мимо нескольких домов, где живут и работают знакомые и друзья папы. Его голоса, его сердца, его запаха нигде нет — табак, спиртовые маркеры, пыль, свежая типографская краска, металл и даже кровь. К вечеру Исайя вспоминает про какой-то заброшенный спортзал. Нью-Йорк пропитывается весенним дождём, ноги, привычные к нагрузкам, гудят от усталости, но Мапон не останавливается и тащит Исайю под локоть вперёд. Она не знает этот город, ей некогда его узнавать — она просто ищет здесь папу. Его нужно найти. Рассказать ему, что случилось с мамой, потому что если бы он знал — он бы непременно вернулся, сразу же. Сказать ему, что Мапон всё равно, убийца ли он. Нужно просто найти его и забрать домой. Или остаться здесь, в Нью-Йорке, рядом с Сорвиголовой. Быть с ним рядом на войне, чтобы та скорее закончилась. Так Мапон загадала когда-то давно. Она слышит, как дребезжит стекло в раме окна старого здания. Останавливается, вдыхая запах вымытого дождём весеннего города, вслушиваясь в его ритм. В этом ритме вдруг слышатся знакомые ноты родного сердца. Тихий, почти бредящий голос, и слов не разобрать. — Папа, — вырывается у Мапон. Она выпускает рукав Исайи, выныривает из-под зонтика под крупные тяжёлые капли, ускоряет шаг. Капюшон сваливается с её головы, спрятанные волосы рассыпаются по плечам. Джинсы стремительно намокают, неприятно прилипая к ногам, но Мапон ничего не чувствует. Она прикасается к старой двери возле дребезжащего стекла. Гладит пальцами круглую облупившуюся ручку. Прислушивается снова. Оттуда, изнутри, пахнет потом и окровавленными бинтами, старой бумагой, устойчивым запахом недорогого, не папиного, одеколона и почему-то женскими духами, сладкими и терпкими, как вечерний южный воздух. Мапон замирает. Шаги Исайи приближаются, будто он чувствует неладное раньше, чем она сама со своим жестоким даром. «Мэттью», — говорит женский голос. Низкий, грудной, мягкий. Он сливается со сладким парфюмерным ароматом. Кровь ударяет в виски. Сердцебиение этой женщины слишком близко к сердцебиению её отца. Она называет его по имени так, как называют по имени только… Пальцы соскальзывают с дверной ручки. Хватаются за рукав пальто Исайи, сами стискиваются до боли. Он почему-то бежит за ней — разве она бежит? Она просто не хочет слышать эти два сердца. И не хочет дать услышать своё. Мапон приходит в себя на шумном перекрёстке. Исайя надевает на неё капюшон, заправляет под толстовку волосы. Вдохнуть очень больно — будто сквозь лёгкие проходит что-то острое. «Мэттью». Вот почему он не приходил. Мапон слышала сотни таких историй. В груди становится ещё теснее. Шум чужого, ненавистного города, который отобрал у неё отца, затянул в свой вонючий водоворот её героя, сдавливает голову тисками, и весь мир Мапон сливается в бессмысленный кромешный гул. У неё больше нет никого. Эта мысль выныривает из нью-йоркского воя, затопившего её изнутри, и следом вдруг наступает благостная тишина. Пауза, которой раньше никогда не было. А потом в груди словно разжимается какая-то пружина, о которой никто не знал, и мир вокруг обретает ясность. Наверное, люди пытаются добиться этого медитацией. Больше не за что цепляться и не на кого надеяться. Она — сама по себе, и то время, когда защищали и наставляли её, прошло. Значит, дальше всё просто. Так неожиданно просто, что получается сделать глубокий вдох. — Мапон, — она наконец разбирает в звенящей ясной пустоте голос Исайи. — Ты плачешь? — Нет, — собственный голос звучит спокойно и твёрдо, и за это хочется себя уважать. — Я делаю выбор. — Подожди, — его узкие ладони ложатся на плечи. — Что-то случилось? — Мы больше не ищем Сорвиголову. — Мы уезжаем из Нью-Йорка? — Нет. — Что мы делаем дальше? — Исайя, — Мапон вытирает с лица дождевую воду и замолкает на минуту, слушая незнакомую тишину внутри и наслаждаясь ей. — Ты знаешь человека по имени Клинт Бартон? — О нет. — Знаешь, — заключает она, подхватывая его под локоть. — Мы идём к нему. *** — Это ржавая пожарная лестница. — Я знаю. — Это вторжение в частную собственность. — Я знаю. — Ты уверена, что тебе туда так надо? — Я способна преодолеть ржавую лестницу, а со вторжением в частную собственность как-нибудь разберётся мой адвокат. Исайя опять вздыхает. Иногда он как будто состоит из вздохов, но это не бесит ни капельки. Просто у него такая жизнь. — Зачем ты это делаешь? — Возможно, я ему нужна. Мапон хватается за мокрые перила, покрытые хлопьями ржавчины. Трясёт их, проверяя, и гул побеспокоенного железа несётся вверх, и с лестницы срываются залпом капли. Когда человек, отобравший у неё мать, звонил сообщить об этом, он обмолвился о её напарнике, который ослеп в том же бою. Обронил эти слова, как роняют мелочь у палатки с мороженым и забывают про неё. Слепой Соколиный Глаз. Какой-то скверный оксюморон. Если вспомнить всё то, что Мапон слышала о нём, в обрывочных рассказах и невольно услышанных беседах — этому Клинту Бартону сейчас должно быть очень плохо. Человек, который много лет был лучшим из зрячих, оставшийся в одиночестве, списанный со своего поста — наверное, это даже хуже, чем быть четырнадцатилетней девочкой, к которой погибшая мама предусмотрительно приставила адвоката. — Может, он вообще покончил с собой? — беспокоится Исайя уже где-то внизу. — Нет. У него в квартире бьётся сердце. Возможно, он спит. — Ты умеешь вскрывать окна или балконные двери? — Я разберусь. Вскрывать ничего не приходится. Балконная дверь заперта, но окно на пятом этаже распахнуто настежь, и из комнаты жутко, до тошноты, несёт перегаром и заплесневелой пиццей. Мапон поднимает влажную толстовку на нос и перелезает через подоконник в комнату, громко спрыгивая на пол — нарочно, чтобы привлечь хозяина. Спящее сердцебиение ускоряется, срываясь с места. Он вскакивает со старого продавленного дивана со стонущими пружинами где-то в глубине комнаты, напротив окна. Явно ловкий, спортивный, даже грациозный, но тыкающийся в непривычном мраке в окружающие предметы. — Кто здесь? — спрашивает он. Это не страх. Люди, которые боятся, которым есть чего бояться, не спят нетрезвыми с открытыми окнами, наверняка имея врагов. — Клинт Бартон? — спрашивает Мапон, делая шаг навстречу и отпинывая в сторону коробку от пиццы с гремящими корочками. — Меня зовут Мапон. Мапон Романова. — Кто здесь? Он её ещё и не слышит. Об этом Мапон никто не говорил. Она не успевает найти решение, когда затхлый гадкий воздух рассекает звенящий чистый звук выхваченного клинка. Лёгкий, мелодичный и абсолютно безопасный для неё. Будто не только потому, что хозяин квартиры вслепую скорее отрубит себе ногу, если будет пытаться фехтовать среди этого хлама. Она выдыхает. Вслушивается в движение клинка, и оно кажется ей похожим на полёт бабочки, и от этого снова становится легко сосредоточиться. — Исайя! — кричит она. — Тебе уже нужен адвокат? За что стоит любить Исайю — он понимает, что орать ей в ответ совершенно не нужно. — Нет. Залезай сюда. — Во что я ввязался, — снова бормочет он. Клинт Бартон замирает напротив неё, дыша алкогольно и неровно. Делает шаг навстречу. — Наташа? — спрашивает он наугад. Это имя почему-то не причиняет боль, а вселяет силу. Исайя интеллигентно причитает на лестнице. Мапон протягивает руку к Клинту, разжимает пальцы, стиснувшие рукоять клинка. Мягко его отбирает. Катана. Не декоративная дешёвка. Даже не поточный качественный меч. У папы был такой в кабинете, но потом куда-то делся. Как раз перед его отъездом. Пальцы Мапон скользят по узорной гарде, по острым лучам солнца, когда Исайя спрыгивает в комнату и шумно отряхивает пальто. — Исайя, найди в этом сраче его слуховой аппарат, пожалуйста, — просит Мапон почти без сарказма. — Этому слепому воину нужен наставник. *** — Чёрт, почему тут так пахнет кофе? — Судя по многочисленным кольцам на кухонном столе, в этой квартире проходила Первая Кофейная Олимпиада. — И кто победил? — Ещё не ясно. В финал вышли кофеиновая и алкогольная зависимости. Мапон негромко и невесело посмеивается в ответ на слова Исайи. Он звенит на кухне пустыми и полупустыми бутылками, сгребает осколки, хлопает шкафами. Она сама сидит рядом с Клинтом Бартоном на старом диване, держа на коленях конфискованную катану. Говорить с ним бесполезно — он очень плохо слышит, можно накричаться до хрипоты. Ещё его мучает похмелье, он абсолютно слеп, и всё, что он может — трогать руки Мапон, пытаясь её узнать, касаться её плеча и волос. — Ты похожа на Наташу, — бормочет он. — Но Наташа погибла. Или ты всё-таки Наташа? Она не затыкает его, не отнимает руку, не отодвигается. Он больше никак не может сейчас её узнать, только прикосновениями. — Нашёл, — рапортует Исайя. — В кофейнике! — В полном?! — В пустом. — Аллилуйя. Он возвращается в комнату, щёлкает, меняя батарейки. Аккуратно цепляет его на ухо Клинта Бартона и на всякий случай отходит на шаг. — Исайя Росс, — первым представляется он, убедившись, что Клинт его слышит. — Ты когда-то навещал меня в больнице. — И принёс цветы, — хрипло усмехается Бартон. — Ты передарил их медсестричке? — Какая медсестричка взяла бы цветы от щуплого парня, которого навещал загорелый блондин? Ты мне весь больничный испортил. Бартон поворачивается к ней. Мапон не дожидается вопроса. — Я не Наташа, — говорит она. — Я Романова. Но Мапон. Он замолкает, зато его сердце стучит будто прямо о рёбра. Тянется к ней рукой. Мапон снимает очки. Кладёт его ладонь на своё лицо. Рука у Клинта грубая, ещё невнимательная, мозолистая и в порезах. Пальцы пропахли насквозь кофе, пролитым виски, оружейной смазкой. — Ты похожа на свою мать, — говорит он заплетающимся языком. — Я… неплохо знал её на ощупь. — Просто не убивай его, — быстро вставляет Исайя. Мапон даже не вдумывается — есть вещи, которые для неё не имеют значения и не имеют ценности. Важен сейчас этот человек с пальцами, источенными тетивой. Мапон собирает его портрет по осколкам: нетерпимый к жалости и собственной слабости, скорее всего, одинокий или в типичном героическом порыве пославший последних близких. Он сейчас беспомощен, потому что знал краски, потому что он лишён богатства звуков. Но случайности не случайны. Нью-Йорк — как зачарованный лес. Он впустил маленькую девочку, искавшую защиты в других, а выпускает уже кого-то другого. Ту же девочку, поправляет себя Мапон. Ту же, только взрослую. — Убийство, — продолжает Исайя, — немного не моя специализация. — А похищение человека? — Что? — Что? — эхом отзывается Клинт. — Мы забираем его в Сан-Франциско. — Нахера? — вырывается у Бартона. — Я научу тебя жить, как живут слепые. Это не так сложно. Даже со слуховым аппаратом. Может, потом придумаем что-нибудь получше. — Откуда ты знаешь, как живут слепые? — Я не вижу с рождения. Повисает неловкая, наполненная дождём и очередным вздохом Исайи тишина. — Так ты — его дочь, — усмехается Клинт как-то странно. — Мёрдок. — Романова, — поправляет Мапон, поднимаясь с дивана и зачехляя катану. — Исайя, помоги собрать всё важное. — Лучше бы мы подобрали в Нью-Йорке кота. Мёрдоки падают и потом поднимаются, говорил ей отец. Но она так и не упала. Мапон сомневается в этом, лишь задевая мокрые коленки джинсов. *** Клинт Бартон — это очень, очень шумно. Он громко говорит, потому что плохо слышит. Если ему нужно пройтись по дому в одиночку, весь маршрут будет слышен из сада и, пожалуй, даже из магазинчика на углу: он шуршит мозолистыми пальцами по обоям и в такт сбивчивым шагам постоянно твердит «чёртчёртчёрт». В спортзале он выбирает слова покрепче. Его нужно заново учить держать равновесие, ориентироваться в пространстве, приучать даже к тому, что если закрыть глаза и открыть, ничего не изменится. Его нельзя жалеть — с этим он справляется сам. Мапон старается не проявлять снисхождение — таких людей ненужное и бесполезное сочувствие может убить. — Не могу больше, — на одной из Клинт садится посреди ринга, тяжело дыша. — Я не понимаю. Не понимаю, где ты. Я стрелок. Я не борец. Так что я теперь утиль, зря ты со мной возишься. На дом небось много задали… Мапон останавливается. Подходит ближе. Наклоняет голову, вслушиваясь в отчаянный загнанный стук сердца. — Я ничего не смогу тебе дать. Я мог бы научить тебя стрелять, если бы видел сам и если бы ты тоже видела. А так… Я бесполезен. Худшее вложение сил. Она присаживается на корточки напротив. Впервые за месяц, что Бартон убивает тишину в доме, дотрагивается до его лица. Шрамы. Не поддающееся подсчёту количество переломов носа. Много весёлых мимических морщинок на лбу и у глаз, меньше — возрастных, хоть он немолод. Злая колючая щетина, которую Мапон на дух не переносит, но ему она идёт — он и сам такой же ершистый. — Ты боец, — строго говорит она. — Твои шрамы это доказывают. — Большое дело — шрамы. — Не такое уж и маленькое. Прекрати себя жалеть. Я слышу твои движения, ты не только стрелял. — Было дело. Давно и неправда. — Ты фехтовальщик? — Я был Ронином. — А та катана — твоя? Семь слоёв стали, солнце на цуге? — Я уже потом купил её у одного слепого старика. Сказал, что трофей времён Второй Мировой. — Соврал. — Новодел? — Наоборот. Исайя таскал её на экспертизу. Стоит бешеных денег. — Я бешеные и отдал. Мапон поднимается. Идёт за бутылкой воды, оставленной в углу ринга. Возвращается, садится напротив, скрестив ноги, и пьёт. — Давай заключим договор, — предлагает она. — Какой? — Я хочу научиться фехтовать и хочу эту катану. Я не знаю, почему, но она мне очень понравилась. Так ты мне и заплатишь за все мои адские муки. — Я могу отдать её тебе хоть сейчас. — Меня никто не научит ей правильно размахивать. Бартон задумывается. Его сердце бьётся размеренно, глубоко, гулко. Проводит ладонью по лицу. — Хитрая, — заключает он. — Какая же хитрая. Как Наташа. Хочешь, чтобы у меня был стимул бороться с собственной беспомощностью? — Чудеса догадливости, — хвалит Мапон с усталостью в голосе. — Хорошо, — вдруг соглашается Клинт и протягивает ей руку. Мапон пожимает её. Замечает, что мозоли сходят — можно пытаться учить его читать. — В конце концов, так будет честно по отношению ко всем, — он пожимает плечами и встаёт, похрустывая своими немолодыми косточками. — К кому? — К тебе, потому что ты зачем-то тянешь меня со дна. К тому старику, который говорил, что когда-нибудь я передам эту катану достойному наследнику, но наследниками я не обзавёлся. И к твоей маме. Она… Просила присмотреть за тобой. Но присматривать — это теперь как-то не про меня. Он облокачивается на канаты, стоя к Мапон спиной, по какой-то старой привычке пряча лицо. — Мапон, — говорит он непривычно негромко. — Это было последнее, что я слышал от Наташи. Твоё имя. В том, как он произносит имя её матери, есть тайная отболевшая память и нежность. Спрашивать об этом вовсе нет нужды. Мапон поднимается на ноги. Разминается. — Тогда договорились, — ровно отзывается она. — Ещё раунд. *** Бартон перестаёт чертыхаться при каждом шаге через три месяца. Это лето жаркое, но Мапон, выводя его на улицу, всё равно надевает безрукавку с капюшоном и подаренные Исайей очки. Колоритный обросший Клинт с тростью привлекает достаточно внимания — пусть хоть один из них не выглядит слепым. — Дурацкий город, — бормочет Клинт. — Научишься в нём ориентироваться — научишься жить в любом другом. Тебе даже проще. У тебя нет постоянной шумовой завесы, которую приходится фильтровать. — Если я сниму слуховой аппарат, будет вообще красота. — Не утрируй. Я начинаю понимать, почему ты одинок. Клинт усмехается. По-настоящему, не от тоски. Научился к середине лета. Он уже меньше жалеет себя, лучше держит удар и немного, неохотно читает. Зато бессмысленной любовью любит телевизор и постоянно включает гремучие плоские боевики. Мапон не сразу догадывается, что половину из них Клинт просто знает наизусть. С моря веет спокойным утренним теплом незлого восходящего солнца. Она садится на парапет на набережной; он облокачивается рядом, неловко стукаясь тростью о бетон. Долго молчит. — Зачем вообще нужны очки? — Кто-то их носит, чтобы не смущать окружающих. Кто-то — чтобы не привлекать раздражающего внимания к слепым глазам. — А ты… — Я похожа на человека, которому не всё равно, смущаются ли окружающие? — Вообще-то, нет. — Ты ещё что-то хотел спросить? — Ты купила мне круглые очки, потому что… — Потому что, — обрезает Мапон, стаскивая свои и подставляя лицо солнцу. Она и сама не знает, почему именно круглые. — Не хочешь говорить о нём? — Это так же бестактно, как если бы я спросила, почему ты одинок. — Потому что я болван. От неожиданности Мапон чуть не роняет очки, протирая их краем безрукавки. Клинт понимает её заминку — и смеётся. Он, наверное, когда-то был очень весёлым. И ещё непременно будет. Это в её руках. — Была женщина, которая ушла от меня, потому что ей нужен был кто-то другой, надёжнее, — говорит Клинт очень просто, перечисляя свои неудачи, как сорта пиццы в заказе. — Была та, которая даже умудрилась выйти за меня, но тоже не сложилось. Была хорошая, но не моя. Я ей изменял. Мапон подавляет сиюсекундный порыв ткнуть его ломаным носом в парапет. — Потом была ещё одна. Слишком молоденькая и похожая на меня. И вот тогда я понял, что ей точно не буду портить жизнь. Она пыталась ухаживать за мной, когда я ослеп, но всё это могло вылиться в отношения и… — И ты её прогнал. — Да. — Болван, — заключает Мапон, слезая с парапета и облокачиваясь рядом. Надевает очки. — А почему у тебя нет друзей-ровесников? Потому что ты их только бьёшь и цитируешь своего Мураками? — Это был Юкио Мисима. — Прости. У меня старческий склероз. — Или недостаток образования. Нет, не поэтому. Как думаешь, много кто хочет дружить со слепой умной девочкой, которая может разбить лицо? — У некоторых умных слепых, разбивающих лица, есть друзья. Просто ты скучная и слишком взрослая. — Вот это новость! Клинт снова смеётся. Подхватывает её под локоть и идёт дальше, пытаясь ориентироваться сам и постукивая тросточкой по асфальту. — В мире есть куча интересных вещей, — говорит он. — Танцы. Бары. Какие-нибудь клубы по интересам. Рок-концерты. Азартные игры, в конце концов. А ты тратишь свою молодость на слепого со слуховым аппаратом. Безмерно перспективно. — В бары меня ещё не пускают. Остальное мне или не было особо интересно, или слепую там странно встретят. — Но ты не очень похожа на слепую. В его голосе сквозит хитрая мальчишеская улыбка. Мапон останавливается, почувствовав, как оживает человек, ещё в марте походивший на развалину. У него снова появляется вкус к жизни, и с чего бы? С идеи научить малолетку какой-нибудь бесполезной ерунде. Но в этом случае ерунда перестаёт быть бесполезной. — У вас есть тут где-нибудь спортклуб с бильярдом? Или бар со столом, куда тебя пустят днём? — бодро спрашивает Клинт. Мапон медлит. Вспоминает спортивный бар неподалёку, где она иногда покупала во время прогулок сок и горячий сэндвич. Там точно есть бильярдный стол, и это, пожалуй, даже приятно: звучный перестук катающихся по сукну шаров, запах лакового дерева и мела. — Есть одно место, — отвечает она. — Пойдём.