Три тысячи журавликов

У них с Мэттом было больше общего, чем хотелось бы, но жизненный итог оказался разным. Клинт даже не говорит себе, что его рано подводить. Слепой и глухой, имевшие множество друзей и ещё больше — врагов, менявшие женщин почти с одинаковой скоростью и однажды делившие одну, совершавшие подвиги и ошибки и в итоге угодившие в западню — вот только каждый в свою. Потеряв зрение, Клинт потерял всё. Потеряв свои принципы, Мэтт потерял себя. Ещё ничего не зная, Клинт встречал его в Нью-Йорке несколько раз — двум героям трудно не столкнуться, живя в одном городе. Мэтт почти всегда или находился в переделке, или было ясно, что он только-только из неё вылез — и никогда, никогда он не был один. Клинт видел его с бывшей женой — как её? Милли? Мила? С Электрой. С Тифозной Мэри. Снова с Электрой. Иногда Мэтта сопровождал чернявый парнишка-подросток. Если бы Клинт знал, что Мёрдока ждут в Сан-Франциско, и если бы знал, кто его ждёт — наверное, привёз бы самолично, предварительно знатно вправив мозги методом интенсивного массажа лица. Вот только потом Сорвиголова исчез. В тот день, когда впервые убил. Он сделал это на глазах у толпы, и Нью-Йорк вздрогнул, и зашёлся в истерике — как же так, герой посмел обагрить руки кровью! И хоть одна сволочь, хоть одна, вспомнила где-нибудь, что за кекс этот Уилсон Фиск? Бен Урих не в счёт — в газетном переполохе его статья, напоминавшая обо всём, что новообращённый убийца сделал для города, просто утонула. Ну и дурак, что исчез, устало думает Клинт, лёжа в ночной темноте с бесполезно открытыми глазами и крутя в пальцах снятый слуховой аппарат. Нашлись бы те, кто протянул руку помощи, подставил плечо, отстоял имя. Да Клинт сам бы за него поручился, что уж. Этот пунктик Мёрдока — не убивать ни при каких обстоятельствах — стал настолько трудновыполним с его жизнью и с озлоблением окружающего мира, что такого следовало ожидать рано или поздно. У этого слепого дурака было, куда вернуться, и есть до сих пор, а он не возвращается. И Мапон приходится цацкаться с другим слепым дураком. Мёрдок не заслужил такой дочери. И не заслужил Наташи. А сам Клинт не заслужил того, чтобы Наташа его спасала. Все молодцы. Клинт откладывает слуховой аппарат, нащупав тумбочку, и закрывает глаза. Ни черта не меняется. Мира нет что с открытыми, что с закрытыми глазами, он черен и тих. А эта девочка пытается его вернуть. Что они в неё вложили? Что имели сами. Будь у Клинта дети, он бы, наверное, тоже научил их драться. У Мапон поставлен удар, она знает множество приёмов — наследство обоих родителей. Вот только дерётся она не как Нат и не как Мэтт. Одна никогда не дожидалась, пока припрут к стене, второй никогда не бросался на человека первым. Мапон изменчива. Она сначала вслушивается, изучает, наблюдает всеми своими чувствами, и только потом подстраивается под противника. Клинт понимает это с каждым днём всё лучше — её трудно провести. Если и удаётся, она всё равно всеми силами стремится выиграть бой, встать на ноги, выкрутиться из захвата, и не делает ему поблажек. Маленький дьявол способен разбить ему на тренировке губу, засадить кулаком в скулу так, что темнота перед глазами плывёт. Вот только после этого, всё ещё строя из себя строгого и недовольного учителя, она притаскивает перекись, пластырь, пакет со льдом и не разводит всяких сложных бесед. Они смогли научить Мапон не только войне, но и любви. А потом оба оставили. Клинт ощупывает пластырь на носу и горько усмехается. Теперь он любит ночь. Можно лежать в одиночестве, одним движением руки уничтожив почти весь внешний мир, и думать тоскливые мысли. Может, бродил бы до рассвета по дому, если бы не Мапон и Исайя, которые чутко спят и вскакивают по будильнику рано утром. Ещё можно неубедительно врать себе, что ничего не видишь из-за темноты, ничего не слышишь из-за тишины, ничего не можешь, потому что устал. Утром, правда, кто-то неизменно разрушает эту иллюзию, вкладывая в руку слуховой аппарат, и страшное начинается опять. Клинт где-то слышал, что в ампутированных конечностях есть фантомные боли. Оказывается, не только. Иногда его пальцы натягивают фантомную тетиву, а слепые глаза находят фантомные цели. Он ждёт этого момента, лёжа в грёбаной темноте, перекручивая очередную неудобную противную тему. Думает, почему Мапон не говорит об отце, неуловимо меняя интонации. Клинт догадывается, но спросить об этом в лоб не может. На сей раз его ночные бдения прерывает Исайя. Настойчиво суёт в ладонь слуховой аппарат, и Клинт надевает его, не пытаясь оторваться от подушки. — Доброе утро, — привычно-вежливо говорит Исайя. — Смешная свежая шутка. — Сам знаешь — будешь ныть, наша девочка будет злой на тренировке. — Когда ты так говоришь, я чувствую себя то ли в гейской семье, то ли в том придурковатом французском фильме про двух идиотов, которые носились не со своим ребёнком. — Знаю. Но ты хотя бы реагируешь на это. Кстати… — Что? — Где ты пропадаешь вечерами с нашей девочкой? Клинт стонет. — Я научил её играть в бильярд, — говорит он поскрипывающему по комнате Исайе. Тот застывает, явно воображая слепую с кием. — Ну а что? Ей понравилось. Исайя молчит, и утро становится чуть добрее. — Ладно, — он наконец издаёт свой коронный вздох. — Это ещё не самое безумное, что я слышал. Только никакого алкоголя и игр на деньги. Клинт благоразумно кивает и ничего не говорит. *** Когда у тебя есть с кем-то маленький секрет на двоих — это весело. Особенно весело, если он превращается в традицию: выигранные в бильярд мелкие суммы Мапон тратит на мороженое для себя и выпивку для Клинта. Только их, ни цента больше. Каждый раз Клинт покаянно думает, что отец из него вышел бы так себе, но ему очень нравится открывать новые стороны жизни для чужой дочери. В конце концов, она почти взрослая: у неё взрослые суждения, взрослые книжки, взрослые увлечения. Да и разливное пиво в спортбаре вкусное. Даже алкоголь Мапон использует как тренировку: заставляет его различать оттенки вкуса и запаха, описывать еле выпуклую картинку на бокале, определять примерную температуру. Для всего этого у Клинта не всегда находятся слова, но он очень старается. К середине осени его потемневшая жизнь вдруг переполняется массой новых впечатлений и ассоциаций. Его любимый сорт пива в баре отдаёт не только свежим солодом, но и ириской, и мёдом, и чуть-чуть имбирём, и его вкуснее пить из стекла потоньше — из такого тут бокалы без рисунка, с тяжёлым гладким дном. Лучше просить наливать в тот же бокал — привкус моющего средства пиво совсем не красит. Мапон, играя, мало жестикулирует, никогда не размахивает руками, движется так, будто это не развлечение, а ещё один вид единоборства. Клинт безошибочно угадывает, когда к ней можно подходить, а когда — нет, по лёгким колебаниям нагретого и плотного воздуха бара. Столько всего он раньше не замечал и не оценивал… Мапон садится напротив, стучит о столик вазочкой с мороженым, ставит перед Клинтом его любимое пиво. Она сегодня очень весёлая — то ли сказывается долгое отсутствие зануды Исайи, то ли приличный выигрыш. Всё лучше, чем хмурая надсмотрщица на домашнем ринге. Наверное, он всё-таки может чему-то научить Мапон. Например, душевно ругаться матом и играть на деньги. Или снова радоваться жизни. Он её этому уже учит. Клинт, накрыв ладонью пиво, тянет носом воздух, не дожидаясь обычного вопроса. — Клубничное и ванильное, — говорит он. — Мята есть, но не очень свежая. — Точно, — подтверждает Мапон. — Молодец. Она касается пальцами края стеклянной тарелки под вазочкой, вымытой для постоянных клиентов до такого скрипа. Клинт нащупывает шершавый, царапающий, подсохший по краям листик мяты, теребит его в пальцах — и решает, что сжевать его человеку без обострённых чувств вполне можно. — Я всё хотел спросить, — начинает он, подув на плотную, душистую пену. — Куда ты дела Исайю? — Он в Коста-Рике. — Почему? — Прочитал твою медицинскую карту, — она издаёт короткий, совсем Наташин смешок и начинает есть мороженое. — Всю. Да, теперь мы знаем твои самые неудобные тайны прошлого и твои самые жуткие неудачи, но это неплохой педагогический ход. Хочется то ли закрыть лицо рукой, то ли подавиться пивом насмерть, но Клинт почему-то смеётся. — Он уехал подальше, впечатлившись? Мапон не торопится отвечать. Глухо позвякивает длинная ложечка — очень трудно расслышать, как она ест, слишком хорошее воспитание. Но тающее мороженое очевидно важнее обсуждения многотомной карты Клинта, где травматологи смело могли передавать друг другу приветы на полях. — Твоя проблема с глазами — штука неоперабельная, — говорит она наконец, шурша салфеткой. — А то я не знал. Вкус пива немного тускнеет. Мапон выскребает вазочку ложкой. Отставляет её в сторону. — Зато твоя проблема со слухом сейчас решается, — вдруг говорит она что-то непонятное и неправдоподобное, но тут же приправляет всё это сверху внятной суровой реальностью. — Но это больно и дорого. Стоит как двухкомнатная квартира в Коста-Рике. Пиво вдруг тянется медленнее. Большой телевизор, передающий с помехами бейсбольный матч, слегка хрипит и притихает. Клинт ставит бокал на стол. Перекатывает во рту глоток пива, стараясь переварить услышанное, поверить давно изменившему слуху и перестать поправлять слуховой аппарат. О ценах на квартиры в Коста-Рике он не догадывается, но есть заброшенная квартира в Нью-Йорке, можно продать её. Хватит? Не хватит? Кому нужна эта забытая берлога в неприятном месте? — И? — сам не замечая, спрашивает Клинт вслух. — И я подумала: а нахрена мне двухкомнатная квартира в Коста-Рике?… Он не понимает. Сознание никак не складывает два и два, а если и складывает, то выходит три. — У тебя есть двухкомнатная квартира в Коста-Рике? — рассеянно спрашивает он. — Была, — очень просто отвечает Мапон. — Мама мне оставила кое-что. Фехтовальщик, который слышит лучше боксёрской груши, будет мне полезнее. Клинт сидит молча несколько минут. Не верит. Хочет выругать её прямо тут за очередной порыв бессмысленной благотворительности. — Дура что ли? — вылетает у него в замешательстве. — Не за что, — насмешливо говорит Мапон. — К первому ноября собери всё нужное в больницу, я договорилась. Клинт тянется к её рукам и сжимает их с благодарностью и нежностью. У неё мягкие ладони, жёсткие костяшки бойца и никаких мозолей от оружия — только одна, от кия, в крошках мела, и Клинту впервые становится жаль до слёз, что у него нет своей дочери и что Мапон приходится делать такое для чужого мужчины, а не для родного отца. *** Однажды ночью, в больнице, Клинт распахивает глаза и вдруг осознаёт: наступило спокойствие. Ему больше ничто не страшно. Он не видит и никогда не будет видеть. Он ещё не слышит, и тугая повязка сдавливает голову, и ворочать ей на плоской больничной подушке неудобно. И вроде нельзя. Но мир никуда не исчезает. Есть острый запах медицинского спирта, дезинфицирующих составов, чего-то хлорного и будто бы чистого до скрипа, аромат духов медсестер — только так он их и различает, сладко-черничную, озоновую и бергамотовую. Есть грубоватая простыня под ладонью. Есть книги на тумбочке, которые можно открыть в любое время суток и медленно вести пальцами по строчкам, если надоест думать и подводить промежуточные итоги жизни. Их принесла Мапон, поэтому приходится отвлекаться не на детективные истории, а на Гессе и Мисиму. Есть разноцветный вкус сочных карамелек в хрустящих скользких фантиках, рассыпанных по тумбочке её же рукой — яблоко, ежевика, апельсин и лайм. От лаймовых хочется текилы, но пить, говорят, разрешат только к Рождеству. Есть пузатая бутылка свежего гранатового сока с рифлёной крышечкой и ломкие, тающие во рту хлебцы с колючими цельными зёрнышками, которые притащил помешанный на здоровом образе жизни Исайя. Есть таблетки — раньше они были бы безвкусными, а сейчас горчат и оставляют на языке песчаный след, если не проглотить их быстро. Есть сам Исайя, приходящий рано утром и иногда по вечерам, придвигающий к кровати стул, пичкающий его своими витаминами и полезными продуктами. Он пахнет молоком, строгим безликим приятным парфюмом, и неизбежно ободряюще похлопывает его по плечу. Есть Мапон. Со своими мёрдоковскими руками и короткими ногтями без лака, с бодрящим запахом шампуня и длинными щекотными волосами. Край больничной койки, когда она приходит, прогибается и напрягается. В тёмном мире Клинта Бартона больше нет двух вещей: пустоты и страха. Пока он лежит в клинике, где ему сделали операцию, всё кругом окрашивается в специальные цвета для незрячих и приходит в небывалое равновесие. Клинт понимает это, проснувшись за несколько часов до того, как ему должны снять повязку. Глубоко вдыхает — и улыбается. Ему не страшно. Совсем. Даже если он вдруг не услышит больше ничего, у него всё равно останется целый мир. *** Когда повязки наконец снимают, и из звона тишины и комариного писка рождается новый слух Клинта, Мапон держит его за руку. Это очень странно: как будто много лет он тонул, барахтался в толще воды в узком колодце, и вдруг вынырнул. Клинт зачем-то жмурится, встряхивая головой, и звуки вдруг раскрываются, обретают оттенки, знакомятся с ним. Стук каблучков черничной медсестры в коридоре, заикающийся грохот отбойного молотка на улице, где срочно ремонтируют дорогу, шорох волос Мапон по наброшенному больничному халату. — Привет, — говорит она с улыбкой, и это первое слово в новом звучащем мире. — Привыкнешь. Клинт даже не сразу отвечает — всё щупает и щупает свои уши, не веря, что этот громкий объёмный мир слышен ему без аппарата, пытается найти его привычную загогулину. Мапон ловит его за руку, опускает её вниз и смеётся. Клинт вдруг осознаёт, что ещё ни разу не слышал её искреннего, свободного смеха. — Это стоило квартиры в Коста-Рике, — говорит она. — Это что-то… — Странное? Невероятное? Слишком много звуков? — Всё сразу. Он накрывает её ладонь своей. Хочет сказать что-то важное и недопустимое, не сразу понимая, что именно. Потом просто потрясённо и благодарно молчит. Фраза «Я хотел бы, чтобы у меня была такая дочь» — не то, что следует говорить Мапон. Она почему-то смеётся всё громче — и дверь палаты вдруг скрипуче распахивается. — С выздоровлением, — с небывалым чувством произносит Исайя, наслаждаясь моментом. — Я ждал этого случая почти двадцать лет. На колени Клинта обрушивается водянистый запах лилий в морщинистой мягкой бумаге. От неожиданности и возмущения он чихает. Мапон заливисто хохочет, раскачивая койку и прикрывая рот руками. — Какая медсестра симпатичнее? — спрашивает Клинт, отходя от шока. — Не имеет значения, — задыхаясь, сообщает Мапон. — Он у всех встречных девушек уточнил, в какой палате ты лежишь. *** Мапон исполняется пятнадцать. Они празднуют это втроём, чокаясь стаканами с апельсиновым соком — очередной повод слегка недолюбливать Исайю. Клинт уверен, что никогда не устанет ехидничать с ним напоказ, хотя наедине давно заключён братский мир. Иначе никак нельзя — оба с каждым днём всё сильнее нервничают за Мапон. Исайя после больницы открывает Клинту тревожный секрет о том, почему Мёрдок изначально уехал в Нью-Йорк — оказывается, за ней почему-то может прийти Рука. Кажется, он знает даже больше, но хватает и этого предупреждения. Теперь они часто заводят одну и ту же тему, когда Мапон уезжает на занятия: пытаются выяснить, что звучит страшнее — далёкая Рука или вероятные ровесники-поклонники с гормональной бурей. Клинт настаивает на том, что любого, кто обидит Мапон, он будет готов убить; Исайя меланхолично отвечает, что на всякий случай будет готов защищать в суде обоих, потому что «их девочка» умеет за себя постоять. Наверное, пятнадцатилетние подростки сейчас закатывают крутые вечеринки, особенно если живут в большом собственном доме, думает Клинт, и ему даже как-то жаль, что Мапон отмечает день рождения с двумя неудачниками и с единственным звонком из Нью-Йорка от дяди Фогги. Но её это не расстраивает. Будто так и нужно, будто это — правильно. Она даже оговаривается, роняет слова «семейный праздник» и не замечает этого. Странная, конечно, семья: слепой бывший стрелок, осиротевшая драчливая девочка и сдержанный рассудительный юрист, который здесь непонятно как выживает. Но представить их порознь уже невозможно. Клинт старается не вспоминать, что в его жизни был кто-то ещё, неотвязно следовавший за ним. Теперь мысль о том, что он сам прогнал этого человека, стала невыносимой. Он вслушивается в то, как Мапон вскрывает подарочную упаковку, как достаёт подарок Исайи. Нормальный подарок для пятнадцатилетней девочки, обожающей аудиокниги — новый плеер с хорошими наушниками. Но у Клинта подарок лучше. — Иди сюда, — говорит он Мапон, когда та заканчивает возиться с плеером и обнимать Исайю. У его подарка нет упаковки. Он протягивает его Мапон, даёт прикоснуться к гладким ножнам, к узорной цуге, вслушивается в то, как перехватывает у неё дыхание — и вздёргивает руку с катаной прежде, чем тоненькие пальцы охватывают рукоять. — С этого дня, о сэнсей, — весело говорит Клинт, когда она машинально подпрыгивает по-девчачьи, пытаясь дотянуться за катаной, — я буду твоим сэнсеем. *** Мапон сама похожа на катану, запавшую ей в душу — семь слоёв стали, солнце на цуге. Его лучи почувствует только тот, кому она дастся в руки. Учить её непривычно, но приятно. Она текучая, быстрая и хлёсткая, как и выбранное оружие, умеет двигаться одновременно резко и тихо, но, должно быть, испытывает почти то же, что Клинт в начале своего обучения у неё. Интересно, что всё-таки сложнее — учиться от оружия к руке или от руки к оружию? Ей легко даётся держать дистанцию — пространство Мапон чувствует идеально, и у неё есть что-то, что хочется назвать интуицией боя. Она легко учит стойки, безошибочно наклоняя деревянный бокен кончиком к горлу Клинта. Иногда кажется, что когда-то очень давно Мапон уже учили сражаться катаной — у неё не возникает сложностей с разучиванием основных ударов и блоков по отдельности, она почти сразу выполняет их правильно. Но вот техника у неё пляшет, прихрамывая. Первое время она постоянно выставляет локти и по-кошачьи шипит, получая по ним; потом пытается одновременно атаковать и защищаться, и в итоге огребает снова. Клинту сначала трудно понять, в чём именно Мапон ошибается — он привык видеть оружие, а не слышать его, и знает сталь лучше дерева, но вскоре он привыкает и к этому. Различает шершавый дробный стук неуверенного поспешного блока, неловкие колеблющиеся попытки финтов, внезапную перемену настроя и сбои ритма — будто в Мапон борются два разных человека. Один — она сама, привыкшая внимательно изучать противника в рукопашной, определять после первых же ударов слабые места и проколы в защите, хладнокровно угадывающая линию поведения и не дающая загнать себя в угол. Другой — кто-то резкий и отчаянный, гибкий, но забывающий об обороне напрочь. Этот другой неподконтролен, он часто берёт верх после серии пропущенных ударов, лезет вперёд безжалостно и напористо, и дыхание Мапон в такие моменты становится безукоризненно правильным и злым. Никаких финтов и комбинаций — чистая агрессия, оставляющая на теле Клинта гематомы, но не дающая ей шанса на окончательную победу, потому что это — не её стиль. Бороться с этим тяжелее всего. Приходится заставлять Мапон собрать всё упрямство в кулак, включить привычное внимание и холодный расчёт каждого движения, постоянно напоминать, что оружие — естественное продолжение её руки, и никак иначе. Заставить её чувствовать деревянный клинок, который она понимает хуже стальной катаны и единственного привычного ранее оружия. День за днём. Месяц за месяцем. Количество сломанных бокенов переваливает за сотню, когда Мапон окончательно находит свой ритм смертельного танца в темноте. Её трудно поймать, от неё тяжело укрыться даже самому Клинту, изучившему её до последнего выдоха в бою, её удары туповато свистящим бокеном точны и чисты, а блоки уверенны и превращаются в контратаку почти незаметно. Теперь, кружа в поединке в спортзале, Клинт постоянно ловит себя на мысли, что гордится ученицей. *** Клинт хочет отдать катану Мапон насовсем в её восемнадцатый день рождения. Но, когда он вопреки тихим возмущениям Исайи ставит на праздничный стол текилу и говорит, что их девочке пора научиться пить алкоголь, дребезжит дверной звонок. Из Нью-Йорка прилетает дядя Фогги, на котором Мапон повисает с радостными выкриками, шумно его расцеловывает и едва даёт войти в дом. За всё время, что Клинт провёл в Сан-Франциско, Нельсон являлся сюда дважды — один раз в летние каникулы Мапон, в другой раз на Рождество. Но он часто звонил и всегда был в курсе её жизни. Восемнадцатилетие названой племянницы уважаемый адвокат, видимо, не мог пропустить, несмотря ни на какие срочные и денежные дела. Клинт мучается с тугой пробкой, когда Нельсон кладёт на стол что-то длинное и узкое в футляре. Он с испугом думает, что это может быть меч, ревниво ощупывает коробку незаметным жестом. Нет, слишком узкая. — У меня для тебя особенный подарок, — говорит Нельсон важным голосом. — От известного нью-йоркского мастера. Мапон шуршит обёрточной бумагой, пока Клинт разливает текилу по стопкам. Достаёт что-то деревянное. Взвешивает на руке. — Слишком тяжёлый кий, — удивлённо говорит она. — И породу дерева не знаю. Клинт перехватывает его — и вправду, тяжеловат. Пропускает между пальцев гладкое, отполированное, а не обмазанное дешёвым лаком дерево без единого дефекта. Под подушечками обнаруживается странная насечка. Он сначала тянет его в две стороны, после неудачи решает крутануть узкую часть — и с негромким приятным щелчком две половинки кия расходятся. Клинт проворачивает тонкие утяжелённые половинки в своих руках. Как дубинки. Для мужика — сложновато. В девичьи руки должно лечь идеально. — Это не кий, — поясняет он, хотя Мапон всё уже поняла. Она забирает кий. Сама скручивает его и раскручивает. Вертит половинки в пальцах со свистом. — Пожалуйста, — произносит она в сторону дяди Фогги, снова превращая оружие в безобидный спортивный инвентарь. — Скажи мне, что это — его подарок. В комнате повисает тишина, и Клинт жалеет, что не может определить ложь по стуку сердца. — Это его подарок, — ровно произносит Нельсон на выдохе. Она молчит и поднимает стопку с хрустящим кисло-солёным краем. Клинт придерживает катану до выпускного Мапон и не может объяснить ни себе, ни Исайе, почему. *** Вопросы образования с Клинтом не обсуждают. Впрочем, решение ему известно: Мапон собирается взять тайм-аут на год после напряжённой учёбы, выдохнуть и подыскать спортивную академию. Стать тренером для детей с особенностями. И Клинт, и Исайя всецело это одобряют. После окончания школы в жизни Мапон многое меняется. Она избавляется от строгих неудобных шмоток, в которых ходила в школу, расстаётся с тростью, быстро обрывает последние контакты с бывшими одноклассниками и привыкает по утрам сидеть в одиночестве, заткнув уши плеером и спокойно слушая аудиокниги. Клинт догадывается, что Мапон стоит на грани важного решения, куда сложнее, чем те, что обычно принимают её ровесницы. Те хотят мальчика, платьице и машину; Мапон ничего из этого не нужно. Она, пребывая наедине с собой, размышляет о чём-то очень важном и явно пытается от этого удержаться. Однажды она говорит, что Исайю здесь больше ничто не держит, да и Клинт может жить самостоятельно, но они в один голос отказываются уходить — разве что Исайя чаще отлучается в Нью-Йорк по делам. Ни у кого не получается поверить, что Мапон стала взрослой и в некоторых вещах способна разобраться не хуже их самих. Однажды утром, после завтрака вдвоём, Клинт бродит по притихшему дому в одиночестве. У него есть выбор, который он не может сделать: ему кажется, что он знает, о чём думает Мапон, но не может ни подтолкнуть её, ни удержать. Есть вещи, не сделав которых, будешь жалеть всю жизнь, но весь смысл отъезда Мёрдока, по словам Исайи, был в том, чтобы уберечь дочь и Наташу. Наташу — не вышло. Позволить Мапон подставиться под удар теперь втройне безответственно. Над Сан-Франциско, судя по слишком свежему воздуху и порывам ветра, собирается летний шторм. Значит, небо вот-вот взорвётся барабанно-дробным дождём и раскатами грома. Виброзвонок мобильного в кармане Клинт поначалу принимает за один из них. — Где Мапон? — спрашивает нервный голос Исайи. — Сидит в гостиной. Слушает романы Симодзавы. — Точно? — Да. Исайя начинает говорить очень тихо, и его голос переплетается с начавшимся дождём. — Я был с Фогги, когда он нас подловил на углу. Он выглядел очень плохо. Краше в гроб кладут. Он сказал, чтобы Фогги убирался из Нью-Йорка подальше, а мы покинули Сан-Франциско, на всякий случай. Сказал, что скоро разберётся с одной проблемой, но другая сильнее него. Рука может дотянуться везде. — Вот как, — отвечает Клинт. В этих словах ему мерещится что-то, больше похожее на завещание, нежели на предупреждение. — Что мне делать? — спрашивает Исайя. — Пока оставайся в Нью-Йорке. Клинт вешает трубку. Стоит на месте, слушая дальние раскаты грома. Идёт в гостиную. Пластиковая дужка наушников елозит по распущенным длинным волосам — они висят у Мапон на шее. Сама она глубоко дышит, будто пытается медитировать, но всё ещё сидит на диване. Клинт останавливается у неё за спиной. Кладёт руки на хрупкие, но сильные девичьи плечи. — Мне кажется, я умею читать твои мысли, — произносит она как-то хрипло. — Не уверен. — Ты хочешь сказать, что я зря продала квартиру в Коста-Рике? У меня ещё есть апартаменты в Будапеште, Москве, Рио-де-Жанейро… — Я хочу сказать, что Ронин должен вернуться в Нью-Йорк. Шторм подходит ближе. Клинту кажется, что гроза вот-вот разобьёт оконное стекло. — Какой ты теперь, к чёрту, Ронин, — Мапон коротко усмехается, сжимая его пальцы. — В Нью-Йорк вернётся настоящий Сёгун. И у него будет войско, пусть и всего из одного человека.