Три тысячи журавликов

Ничто не предопределено. Так говорил ему наставник. Он повторял это каждый день, и это впиталось в кровь, это жжёт изнутри ложной надеждой на то, что всё можно изменить. Ты сам делаешь себя тем, кто ты есть, говорил наставник. Ты можешь всё изменить. Наверное, наставнику достался не слишком хороший ученик — у него не получается изменить ничего. Мэтт Мёрдок мёртв. Бен Урих мёртв. Других близких у него и не было никогда, и к двадцати двум ничего не изменилось. Слова наставника — чего они стоят, если в этом городе есть только две правды — грубая безжалостная сила и смерть? Тим Урих обматывает руку бинтом. Клеит свежий пластырь на сломанный нос. Осматривает пустую комнату, в которой больше не висит густой табачный дым. В квартире всё будто умерло вместе с папой — его старомодная пишущая машинка, на которой он по привычке писал черновик своей последней истории, забытая помятая пачка сигарет, недопитая, подёрнутая слепой плёнкой кружка чая. В углу, в кресле, корчится и чернеет брошенный траурный костюм. Первая ночь после похорон. Вместо дыма и стука клавиш пишущей машинки в воздухе разливается одиночество. Оно ощутимо физически, и от него бесполезно чешутся кулаки, и хочется немедленно объявить войну чёрному сердцу Адской кухни, встать против всего мира — но что он может один? Как положить конец бесконечному насилию, если герои не убивают, а враги не заканчиваются? Внутри что-то вспыхивает — громкое и яркое, как взрыв. То, чему никогда нельзя давать воли. То, с чем не смог справиться Мэтт Мёрдок, пообещав, что Тим встретит ещё одного наставника, когда тот будет ему нужен. И обещанный нужен ему. Вот только где он? Одни вопросы. Тим накидывает куртку, не чувствуя боли в израненном теле. Втыкает штекер наушников в телефон, врубает музыку на полную громкость и лезет на крышу по старой пожарной лестнице. Нью-Йорк расстилается под ногами нового Сорвиголовы, когда он встаёт на край. Будто в его черноту рассыпались золотые, белые и алые звёзды, и на высоком небе не осталось ни одной. Город, который ему завещан. Город, который убил его наставника и его отца. Город, в котором герой нового времени обречён быть одиноким. И Тиму так хочется кричать в этом чёрно-золотом одиночестве, что он набирает воздух в лёгкие — и выкрикивает слова старой песни в беззвёздное бескрайнее небо, не находя собственных для выражения боли и ярости. Хочет докричаться до кого-нибудь. Хоть до одной живой души. Тим Урих не знает, кого он зовёт — ведь в Нью-Йорке не осталось человека, который сможет его услышать. *** Тим сам не понимает, чего ждёт от встречи с Питером Паркером. Разговор на похоронах того ни к чему не обязывал. Ничего особенного в том, чтобы похлопать оставшегося в одиночестве парня по плечу и сказать — хэй, ты не один, я прекрасно понимаю твои чувства. Многие так делают. В лучшем случае, Паркер сможет предложить ему работу, встряхнув старые связи. Но это уже будет как-то не по-настоящему. Тим собирался стать журналистом, как отец, только-только закончил Колумбийский с отличием — и печатная пресса умерла вместе с Беном Урихом. А ещё Тим собирался стать героем. Но, кажется, все великие герои мертвы или отошли от дел. Он вдруг вспоминает, глядя на собственную перевязанную руку, как когда-то в детстве папа водил его в гости. Вспоминает бинты на руках Чёрной Вдовы, которая оказалась не роковой супергероиней, а красивой, нежной и доброй женщиной. Длинные рыжие волосы, приятный голос, спокойные рассказы о невероятных подвигах. Листки бумаги, которые в её пальцах ловко превращались в тонкоклювых журавликов. Клетчатый свет неоновых вывесок на полу и столешнице. Интересно, сбылась ли её мечта до того, как она погибла? И ведь Тим даже не знал об этом до последних дней. Мэтт никогда больше не заговаривал о ней, вернувшись в Нью-Йорк и став его наставником. Только однажды, когда Тим с улыбкой напомнил о том вечере и о том, что собирался жениться на Чёрной Вдове, наставник сдвинул брови так, будто его двинули в солнечное сплетение. Кончилось время газет. Кончилось время героев. Остался один он, Тимоти Урих. Мэтт Мёрдок учил его подниматься всякий раз, когда падаешь, но, стоя у двери бара на сорок четвёртой, Тим думает: самое время упасть. Найти работу в интернет-издании. Убрать в дальний угол старую пишущую машинку, карандаши и маркеры, красный костюм — и свои мечты. Ему двадцать два, он больше никому не сын и не ученик. Пора взрослеть. Колокольчик звенит над его головой. *** Наверное, не стоило приходить на встречу с Питером Паркером в футболке с Человеком-Пауком. Он об этом не подумал. Просто надел то, что подвернулось под руку. Глупо. — Мне молоко. — Два молока, — Питер Паркер поправляет белые манжеты рубашки и почему-то нервничает. Судьба всех героев — сменить свои костюмы на эти, строгие и траурные? — Смелые слова в подобном заведении. Тим окидывает взглядом бар. Да, ни одного идиота, который пришёл бы сюда попить молока. Алкоголь, всюду алкоголь, сигаретный дым, вроде бы привычный, но разъедающий глаза до слёз. Спиртного нет, кажется, только на бильярдном столе, где идёт ожесточённое сражение: какой-то амбал против девчонки с дурацкой, но милой стрижкой. Чёрной с рыжими прядками. В папиной редакции когда-то жила кошка такого окраса, и девчонка пригибается к столу, как та кошка, которая увидела птичку. Бьёт по шару, и тот описывает по сукну невозможный зигзаг, прежде чем угодить в лузу. Им подают молоко. Телевизор бубнит о том, что доброжелатель, пожелавший остаться неизвестным, оказывается, предупреждал ФБР о том, что Церковь Руки — на самом деле просто секта, и теперь все обещают разобраться, но, как всегда, ни черта не делают. — Я просто хотел посмотреть, как ты, — произносит Паркер, пододвигая к себе стакан и ехидно принесённые барменом тошнотно-розовые салфеточки. — Я тоже когда-то потерял всю семью. Но знаешь… — Мапон, — говорит Тим, даже не пытаясь перейти на шёпот. К чёрту пустые беседы и соболезнования. — Что значило его последнее слово? — Его последнее слово? — Сорвиголовы. Паркер мнётся. Оглядывается куда-то через плечо, потягивая молоко через соломинку. Будто чего-то ждёт. — Он был не в себе? — не унимается Тим, хоть каждый вопрос постороннему человеку даётся с трудом, как и всегда. — Я давно с ним не общался, но… Он был в себе. Точно. В себе. По крайней мере, я надеюсь, потому что иначе… Эм… Послушай… Паркер замолкает. Хватается за голову. Паучье чутьё? У них за спинами обрушиваются в лузу сразу два шара. — Прости, — бросает Паркер, выбегая на улицу. — Мне нужно идти. Тим усмехается. Одиночество привычнее дома или в спортзале, но уж никак не в баре. Нужно допить молоко, заплатить и уходить. — Да ты никаким раком не могла так ударить! — Всё или ничего, — девчонка выпрямляется. — Знаешь что, дамочка… Хочется вмешаться. Тим сам не знает, почему — потому что девочка не выстоит против амбала или потому, что кулаки чешутся со вчерашнего вечера? Он не успевает встать. Кто-то передаёт ему записку. «Задний вход». Может быть, Паркеру нужна помощь? Или это Каратель, который недавно заявился к нему и пытался учить жизни? Тим оставляет недопитое молоко на стойке. Белый стакан на розовой салфетке. И выходит через заднюю дверь. *** Тёмный переулок. Битые стёкла на изнанке здания. Замусоренный асфальт и горящая мусорка. О да. Вот она, ночь, которой должен править Сорвиголова. Бери и царствуй, невольно усмехается Тим, ступая в неверные тени. Навстречу ему делает шаг пожилой, но мощный мужчина. Он прятался мастерски, сливаясь со стеной, но языки пламени теперь выдают его. Кожаный старый плащ, военная осанка, повязка на левом глазу и какое-то заранее отвратительное всезнающее лицо. «Старый сукин сын Стик», — Тим вдруг снова слышит в своей голове голос Мэтта. — «Мой наставник. Он появится тогда, когда ты падёшь и не сможешь встать сам, и поможет обрести мир — там, где не смог обрести его я». — Прости насчёт твоего друга Паркера. К встрече с ним я не был готов. Пришлось отвлечь. — Стик? — спрашивает Тим наугад. — Вы — Стик? — Не знаю, о ком ты. Я Ник Фьюри. Я знал твоего дядю Бена. — Папу. Он был моим папой. — Наверное, я что-то перепутал. Тим сердито застёгивает молнию спортивной куртки, пряча футболку с Человеком-Пауком. Да, хорошо, что Паркера тут нет. — Неважно. Надо было отдать ему это, когда был шанс. Последнюю просьбу умирающего стоит уважить. Не знаю, имеет ли это теперь для тебя значение, но держи. Как в плохих шпионских фильмах, Ник Фьюри — сколько же ему лет, как он всё ещё жив?! — достаёт из-за пазухи мятый тонкий конверт с надписью «Мапон». Внутри прощупывается картонная обложка, как в архивах. Штамп Щ.И.Т.а на сургуче. То, что стоит держать под контролем, дурная кровь его настоящего отца-бандита, берёт верх. — Знаете, — ровным голосом произносит Тим, — мой отец погиб, гоняясь за этим. А оно было у вас? Всё это время? — Выслушай меня, парень. — Идите к чёрту. Рыжее пламя, подкормленное запечатанным конвертом, взвивается, как его ярость, и сыплет искрами. Ничто больше не имеет значения. Если мифический Стик существует — ему сейчас стоит явиться, потому что никакие слова, ни отца, ни наставника, не сдержат Тима от удовольствия придушить престарелую легенду в тёмной подворотне. После такого герои не встают. Тим вдыхает. Выдыхает. Разворачивается. — У всех костюмов есть цена, — говорит Фьюри ему вслед. — Мне жаль. Мне — нет, думает Тим. *** Молоко всё ещё стоит на стойке, но пить его не хочется. Ничего не хочется. Разве что повернуться и всё-таки набить рожи амбалов, которые уже впятером окружают девчонку с кием. Сейчас на Тима никто не смотрит. Он не существует. Он сидит, украдкой разворачивая красную маску с рогами, и снова вспоминает слова Мэтта. Никакой Стик не придёт. Вставай сам, Тимоти Урих. Ведь это ты теперь — Сорвиголова. Дьявол Адской кухни. — Она нас просто развела! — Меня она тоже обманула! — Я играла честно. — Верни деньги, сука! — Хм, за такие разговоры я не то что тебе не заплачу, а переверну тебя вверх тормашками и вытрясу последнюю мелочь из карманов. — Самая умная здесь, что ли? — Вообще-то, да. — Отстаньте от неё, — подаёт голос Тим, отставляя пустой стакан. — Пацан, не встревай, а то будешь сле… Дубинка влетает ему в челюсть, и бармен, почему-то со стоном «Опять», прячется под стойку. Дьявол Адской кухни поворачивается к амбалам. В маске, спортивной куртке и футболке с Человеком-Пауком. — Ты не расслышал, что я сказал? Сорвиголова запрыгивает на стойку. Обрушивается с неё на громилу, уже доставшего пистолет. Выворачивает ему запястье до хруста, обезоруживает — и выбрасывает сквозь витрину. Воет сигнализация. Кипит весь бар. Даже если эта девчонка — катала, надо её защитить. Пятеро на одного — нечестно. Особенно если один — хрупкая юная девушка. — Боже, пацан. Ярость, застившая глаза, вдруг гаснет, и Тим застывает, оборачиваясь на расслабленный голос. На голос этой чёрно-рыжей девочки-кошки. — Ты дерёшься, как улитка в замедленной съёмке. И у тебя была пара слепых зон. И всегда пожалуйста. Она скручивает две половинки кия и убирает его в чехол. Снимает очки, стоя к нему спиной среди поверженных стонущих мужиков. — Проклятое место, — причитает под стойкой бармен. — Лет двадцать пять назад старый бар разнесли Сорвиголова и Чёрная Вдова, и вот надо же!… Никогда такого не было, и вдруг опять! Она смеётся. Тим вдруг чувствует себя ужасно глупо и почему-то восхищённо. — Даже не извинишься за то, что обломал мне весь навар? М? Мда, кажется, нет. — Я тебя знаю? — Теперь — да. Тим обходит её. Смотрит, как под кожей плавно ходят мускулы, пока она протирает краем чёрной майки забрызганные кровью зеркальные очки. Она надевает их нагловатым щегольским жестом — и Тим замирает, пересекаясь с ней...взглядом? — Ты слепая. — Моя мама говорила, что это единственное, что я взяла от отца, но это не так. Да, я родилась слепой. Очень хорошо, что мы встретились. Копы уже в пути, а светиться мне никак нельзя. — Не слышу копов. — Постоишь на этом месте ещё семь минут — услышишь. — Ты… Ты… — Классная. Да. Знаю. Так где тут можно спрятаться? Нельзя светиться вместе, особенно когда ты, — она, собираясь, мимоходом проводит ладонью по его голове, цепляя рожки, — такой нарядный. Тим стоит как столб. Заставляет себя перестать жевать язык и заговорить с девушкой, а заодно не поддаваться стойкому и обманчивому ощущению, что он снова не один. — Тут недалеко есть один спортзал. — Отлично. Пойдём, — говорит девушка, зачем-то снимает перчатку, хватает его за руку и тащит на улицу сквозь разбитую витрину. Легко, как зрячая. Легко, как Мэтт Мёрдок. И ладонь у неё оказывается мягкой и чуткой. Надо бы представиться. — Я Тим, — выговаривает он, стараясь не запнуться снова. — Мапон. Мапон Романова. Но некоторые зовут меня, — она делает паузу и коротко усмехается, — Стик. Не спрашивай, почему. Это такая долгая история, что я сама в ней ещё не разобралась. В её зеркальных очках отражается красно-золотой закат. «Он появится тогда, когда ты падёшь и не сможешь встать сам, и поможет обрести мир — там, где не смог обрести его я. Ты не будешь один». *** — Если я сниму очки, ты не будешь на меня пялиться? Не люблю, когда на меня пялятся. — Нет. Она снимает очки, и жёлтые лампы «Фогвелла» золотят её глаза. Тим тут же вспоминает, что обещал не пялиться, и старательно пристраивает фанерку вместо разбитого стекла в двери. — Какой честный, — звучит в зале насмешливым эхом. — И правда не пялишься. А если я сниму майку, тоже не будешь? И почему ты так напряжённо молчишь всё время? И почему у тебя так пульс разогнался? Потому что, с отчаянием думает Тим, забрасывая в шкафчик маску. Потому что он не умеет общаться с людьми. Потому что никто никогда не догадается, что в детстве ему поставили диагноз «аутизм», и папа сделал всё, чтобы Тимми вырос нормальным, но незнакомцы его смущают до сих пор. Потому что он искал Стика во встречных жёстких мужчинах, а не в девочках, похожих на кошку, прядающую ушками. Потому что ему стыдно за то, что он не умеет контролировать ни ярость, ни смущение. Потому что это самые худшие, самые нелепые, самые фантастические обстоятельства, чтобы впервые остаться ночью наедине с девушкой. Вместо всей этой речи он только вздыхает. Отвлекаться на фанерку больше не получается, она плотно сидит на своём месте, и Тим оборачивается. Мапон по-хозяйски непринуждённо растянулась на матах. — Я услышала тебя, — говорит она. — Той ночью над Адской кухней. Я знала тебя давно. Твою настойчивость, неумение себя жалеть, запах твоего одеколона. Ужасный, кстати. Просто, наверное, мы должны были встретиться именно сейчас. Тим с сомнением смотрит в шкафчик с личными вещами. Берёт пузырёк одеколона и прицельно швыряет его в мусорную корзину. — Это ты тогда вломилась сюда, — догадывается он. — Не вломилась, — Мапон садится на матах, скрестив ноги, и потягивается. — Зашла полюбопытствовать. Иди сюда. Я на тебя посмотрю. Он мешкает, но идёт к ней. Садится напротив и невольно рассматривает. Черты лица. Фигуру в чёрном. — Ты похожа на… На Чёрную Вдову, — говорит он торопливо, чтобы не запаниковать от прикосновения пальцев Мапон к лицу. — Я её знал. Она весело фыркает. — Почему все мужчины, которых я нахожу в Нью-Йорке, первым делом говорят, что знали мою мать, — пальцы скользят по его переносице, — и искренне считают, что сломанный нос зарастёт от пластыря? — Мм. — Да. Твой предшественник тоже примерно так отвечал на поставленные вопросы. — Твой бывший парень? — Мой первый ученик. Ты будешь вторым. — Я только что понял, что не это имел в виду. Тим отчаянно краснеет, и Мапон посмеивается, наклонив голову и не отнимая пальцев от щеки. Наверное, она чувствует его румянец. Рука изучает его лоб, брови, прикрытые веки. — У меня чёрные волосы, — зачем-то сообщает он. — И карие глаза. — Я не знаю цветов. Я родилась слепой. — Прости. Я не подумал. Для меня это… — Естественно. — Более чем. Я с детства люблю рисовать, — Тим чувствует, что от волнения у него как-то непривычно развязывается язык. — Даже хотел рисовать комиксы профессионально, но пошёл на журфак. Хотел быть как отец. — Нормальное желание, — срывается у неё почти ласково. Она задумчиво поглаживает гладко выбритый подбородок Тима, очерчивает его пальцами и улыбается каким-то своим мыслям. — Не на родного папу. На приёмного. Мой родной отец был...плохим человеком. Если бы не Сорвиголова, меня бы давно не было. Если бы не Бен Урих… — У тебя есть ещё кто-нибудь? — Кто? — Друзья. Девушка. Родственники? Тим качает головой. Мапон убирает руку и обнимает колени, прижимая их к груди. Думает о чём-то. За окном зала становится черным-черно, и от этого свет ещё желтее. — Тебе мешает ярость, — вдруг говорит она. — Я услышала это в баре. Твоё сердце. Твои движения. Слишком резко и вспыльчиво. Ты теряешь контроль и забываешь об осторожности. С этим надо справляться. — Да. Твой отец не помог мне. Сказал… — Что сказал? Договаривай, боже ж ты мой. — Что мне поможет Стик. Что он придёт, когда я упаду и не смогу подняться сам, и я больше не буду один. Что я найду мир там, где не смог обрести его он сам. Мапон тянется к его плечу, распрямляясь. Касается его пальцами так, что внутри всё замирает. Она пластичная, ладная, как хорошо сбалансированное оружие, похожая на мистическую встречную из чьих-то чужих легенд своими золотистыми глазами. Тим задерживает дыхание. Ждёт чего-то. — Исайя, — нудно и механически выговаривает в её кармане телефон. — Исайя. — Вот чёрт. Мапон убирает руку и торопливо поднимает трубку. — Да. Да, я в порядке, Исайя. Да, я его нашла. Нет, не надо ругать Питера, он не виноват, что я разгромила бар и исчезла. Нет, я не одна. Ночевать не приду. Исайя… Исайя, подожди. Исайя, что значит «сейчас Клинта позову»? Клинт?! Клинт, что за вопрос?!! Нет, не приду, да, симпатичный, нет, не собираюсь. Расслабьтесь и спите. Тебе тоже скажу, что Паркер не виноват. Когда приду? Утром. После этого она замолкает очень, очень надолго, с обречённым лицом выслушивая громкую сердитую речь. Тиму становится очень неудобно, а ещё он не верит своим ушам. — Клинт, — говорит она устало. — Я разберусь. Правда. Не надо таких радикальных решений. Утром поговорим. Да. И я. И Исайю успокой. Она жмёт «отбой» и отбрасывает телефон в сторону. — Клинт Бартон? — Ага, — говорит Мапон, укладываясь на маты. — Говорили, что он умер. — Нет. Мы с моим адвокатом его похитили. — У тебя есть адвокат? — И я чувствую, что он мне скоро пригодится. Мапон зевает и тянет его за руку. — Ложись спать. — Прямо здесь? — Нет, иди вместо меня домой, к Кейт Бишоп. — К Кейт Бишоп?! — Да. Я с ней сплю. На диване, извращенец. — Я ничего не говорил. — Ты наверняка успел подумать. Тим встаёт. Идёт к выключателю на негнущихся ногах. Нажимает его — и «Фогвелл» погружается в таинственную незрячую темноту. Он — не последний герой. Есть смысл подняться снова. Узнать, что происходит в Нью-Йорке. Так сказал его новый наставник. И надо, чёрт возьми, привыкнуть к тому, что это девчонка, да ещё и младше. — Спокойной ночи, — произносит Мапон, когда Тим, задумавшись, ложится рядом. От этого вдруг вздрагивают плечи — только накануне он думал, что этого ему больше никто не скажет. — Ссс… — старательно отвечает Тим. Выходит плохо. И тогда он просто накрывает Мапон своей курткой. *** Пожалуй, так гостеприимно и торжественно Тиму не открывали двери ещё нигде. Женщина из тех, услышав чей возраст, спрашиваешь «сколько-сколько?!», с длинными чёрными волосами, заколотыми палочками для суши, завязывает поплотнее короткий фиолетовый халат и картинно кланяется на японский манер. — Романова-сама, — говорит она подобострастно. — Вы пропустили внеочередное заседание высочайшего сёгуната. Всю ночь мудрые мужи держали военный совет. — И о чём они насоветовались? Женщина выпрямляется. Весело и хитро смотрит голубыми яркими глазами на Тима, мнущегося за плечом Мапон. Он замечает на её висках широкие серебристые пряди, оставленные скорее переживаниями, чем годами. — Питер-сан избавлен от несмываемого позора в связи с особыми обстоятельствами и вашим поручительством, Романова-сама. Что же до коварного ронина, похитившего вас, сёгунат смилостивился и над ним. Приговор к сеппуку заменён всего лишь радикальным обрезанием, переходящим в кастрацию. — А ещё мы провели Вторую Кофейную Олимпиаду, — мрачно сообщает из гостиной сонный, но всё ещё интеллигентный мужской голос. — Нормально, — лукаво улыбается Мапон. — Раз в четыре года, всё по правилам. Она ставит узкий длинный чехол в угол. Разувается и шлёпает по полу босиком. Тим неловко следует за ней в гостиную. — Пс, — шепчет ему женщина в халате. — Я Кейт Бишоп. — Тим Урих. Для меня большая честь… — начинает он и замирает на пороге гостиной, окидывая её взглядом. Когда Тим воображал и рисовал базы супергероев, ему не могло прийти в голову, что первая, на которой он окажется, больше всего будет напоминать хипповскую коммуну с уклоном в японскую культуру, расположившуюся в квартире без обоев, с голыми кирпичными стенами. И что герои будут выглядеть...так. Он сразу узнаёт мужчину в круглых чёрных очках, с седеющими светлыми волосами, собранными в хвост — по сиреневой мятой футболке и по выражению лица, которое намекает, как Клинт Бартон рад знакомству. Питера Паркера, сидящего на полу с полупустой коробкой пиццы, в мятых брюках и рубашке с закатанными рукавами, он и вовсе видел вчера. Личность суховатого строгого мужчины, который в этой комнате единственный ровно сидит на стуле и одет не так, будто его рубашку жевали, остаётся загадкой, пока они все не начинают представляться — это и есть тот Исайя, который звонил Мапон ночью. Тим стоит. Смотрит на них круглыми глазами. Мапон делает вид, что не происходит ничего необычного; Кейт Бишоп, стоя в дверном проёме, пальцами доедает роллы прямо из коробки. Мужчины, назвав себя, выжидают с такими лицами, что делается страшно и ответственно. — Тимоти Урих, — наконец произносит он. — Сорвиголова и ученик Мэтта Мёрдока. — Что меня и настораживает, — сразу же отвечает Бартон. — И теперь он будет с нами жить, — спокойно добавляет Мапон. Дурдом, думает Тим, оглядывая комнату ещё раз. Волшебный, невероятный, воодушевляющий дурдом, где ему очень хочется остаться.