И захлебнутся они в своей лжи

О, это старый секрет, который Инквизиция, Варрик и я держим при себе. Никаких мятежных магов в Киркволле не было. Испуганные, затравленные, потерянные, обездоленные и обессмысленные – да, их там было в достатке. Но не мятежные. Для мятежа нужен не только предводитель и идея – но и тот, против кого можно поднимать мятеж. Против магов Киркволла было только безумие Мередит. Не самый лучший противник – хотя бы потому, что этому безумию до магов не было никакого дела. Наверное, поэтому у них ничего и не вышло. И эта бессмысленность - обессмысленность даже, если можно так сказать – она и породила ту резню. Наверное, только я наслаждалась этим грустным для всех состоянием – но для меня оно, увы, было не таким бессмысленным, ибо я знала, что меня ждет в ином случае. И что это иное никак не помогало мне стать шевалье с деньгами (скорее уж висельником без денег, надеюсь, Варрик, ты громко хохочешь над этим каламбуром). Все остальные… их это тяготило. Словно бы время в Киркволле остановилось – да что там, просто исчезло, испарилось. Все перестало иметь цену, важность и цель, просто каждое утром город просыпался, чтобы заново по кругу выполнить свой цикл жизни – поесть, посрать, убить, убрать – и погрузиться в очередной не приносящий отдохновение сон. Пожалуй, из всех в городе самыми счастливыми были самые несчастные. Себастьян мог упиваться своими танцами с гордыней дни напролет – что он и делал, зажигая и туша свечи под монотонное бормотание сестер и матерей церкви. И если он думал, что его от демона гордыни спасла его хваленая чистота – увы, нет. Это было его глубокое и невозвратное погружение в его собственные мысли о достойности и недостойности. Варрик мог неуемно путаться под ногами, травя шутки, крыс и чувство прекрасного слушателей. Попутно он лелеял старую рану, нанесенную пристрастием матери, и эта болезнь заставляла Тетраса носиться по городу с ужасающей для сознания скоростью. Карвер – о, еще один несчастный. Вернее, самый несчастный из Хоуков – уже двух на тот момент. Две вещи – смерть матери и ее похороны под слова «И пусть огонь заберет госпожу Амелл…» - не давали ему покоя. И если со смертью матери он смирился быстрее, то вот ее предательство отца – нет, эта вещь ему просто не далась. Это, кстати, примирило его с сестрой – оказалось, что и он, и Марианна были в равной степени нелюбимы (или недолюбимы) Лиандрой. Карвер тогда много рассказывал про мать. И мне кажется, не погибни она тогда таким ужасным образом, то последними ее словами в ином случае были бы «Как вы могли не уберечь Бетанни». Я хорошо понимаю Карвера. Он имел право на злость. Вот только толку от той злости не было. Но я все равно рада, что эта злость его спасла. И дала сил послать потом Кассандру и Лелиану. Я бы на его месте поступила так же. Жаль, что я никогда не могла бы оказаться на его месте. И все же самым счастливым человеком Киркволла были вовсе не они. Мередит Станнард. Конечно, самым счастливым человеком Киркволла была она. Я не чувствовала и не чувствую по прошествию лет к ней никакого сострадания и сочувствия, поэтому мне легко принять всю глубину ее несчастья. Это обыденная история о семье мага, которая своими же действиями взращивает чудовище, а потом обвиняет его в том, что трагический конец произошел. Грустно, но, увы, банально до оскомины. Почему Мередит так и не смогла принять это все? Не знаю. Я не знаю, почему вместо того, чтобы прийти на пепелище дома – и возродить его, слыша в вещах голоса родных как наяву, Мередит сбежала. Я пишу эти записки из разных мест – как вы понимаете, я все еще на невидимой службе, и не в силах выбирать (да и не стремлюсь) место постоянного пристанища. Конечно, у меня есть несколько нор в Орлее, пара домиков в Ферелдене и родовое поместье на Изумрудных могилах. Нигде я не буду жить дольше месяца – кроме последнего моего пристанища, из которого я уйду через огонь. И это будут Изумрудные могилы. Не скрою, в этом моем решении есть толика сентиментальности, ибо я выросла в тех местах, и что-то во мне сжимается, когда я вижу порой в эльфийских татуировках тень тех деревьев, что окружали меня в детстве. Если бы я могла видеть сны – я бы, наверное, часто в грезах возвращалась в те времена, под изумрудный шатер ветвей, в безлюдные и угрюмые холмы, где то там, то тут сверкнет белоснежным лучом витой рог галлы. К моей вечно тревожной маменьке, тощей и высохшей от тоски по свету, к шумным братьям и сестре, к суровому и безыскусному отцу, вечно пропадающему на войне, к грубым слугам, к скупому существованию и кругу редких соседей. И в то же время, я вернусь в Долы еще по одной причине – я знаю, что как бы я ни пыталась бежать в своем сознании в свои заслуги, но мое место там. Я прожила всю жизнь – и нет, я не стала столичным жителем. Я все также же несу в себе привычки и повадки своей семьи и дольних жителей. Кровь от крови и плоть от плоти. Не стоит смешить людей – пусть лица под масками будут серьезны, но души под лицами будут смеяться над злобной гневной старухой, что размахивает клюкой, выкрикивая бессвязные, на первый взгляд, слова. Ведь я когда-нибудь ею стану. Нет, хочу я этого или нет – мое место в Изумрудных могилах. Мередит не приняла этого простого открытия. Как бы она ни хотела – сэр Уэнтворт Келл тогда принял желаемое за действительное, и ошибся в своем мнении о своей юной протеже. Думаю, с архивным делом Станнард вы ознакомились еще раньше – иначе бы не читали мои дурные изыскания в прошлом. Но напомню вот этот отрывок мыслей сэра Келла, из-за которых все закрутилось: «…её взгляд в тот момент был очень серьёзным и выражал мудрость, несвойственную её годам. Многие храмовники никогда не окажутся лицом к лицу с одержимым. Они никогда не смогут по-настоящему осознать весь ужас одержимости. Но этот ребёнок всё понимал. Она стала тому свидетелем. «Ты будешь храмовником», — сказал я и поднял её к себе на плечи». Так вот. Мередит понимала всю сущность одержимости – ибо уже тогда была одержима. И поэтому не вышло из нее храмовницы. Я упоминала, что я старший, но далеко не единственный ребенок. Так вот, чтобы вы поняли – я первая из одиннадцати детей моей маменьки. Да, ей было очень скучно, а ее честолюбие не знало границ. Только сложно осуществлять честолюбивые планы из поместья на Изумрудных могилах. Она мечтала, чтобы хоть кто-нибудь из этих одиннадцати привез ее обратно в Вал Руайо. Она была тоже одержима этой идеей. Будь она магом, наверное, она бы уничтожила сковывающий ее старый эльфийский замок – наше родовое гнездо. Но она не была магом. Поэтому она стала просто тревожной, несчастной, иссохшей от обиды и гнева на судьбу женщиной. В Мередит я услышала те же нотки – обида и гнев на судьбу. Гнев на свою сестру, на ее подлинно замкнутую на себе чистоту, такую недоступную самой Мередит. Гнев на родителей, чьи действия привели к столь плачевным последствиям. Гнев на жителей, которые взвалили вину за все трупы на единственную выжившую Станнард. И смертная обида на Создателя за то, что он… Не знаю за что. Я не знаю, что такое обида. Ведь все произошло ровно так, как оно и должно было произойти. После заката идет ночь, а потом – рассвет. Почему-то Мередит так и не смогла принять этот само собой разумеющийся порядок вещей. И потому она не стала храмовницей – в том смысле, в каком это подразумевали правила ордена. Вместо этого она погрузилась в то самое свое безумие, возвращаясь каждый день в одну и ту же точку своей жизни, чтобы исправить ту «несправедливость». И весь Киркволл стал ее кукольным городом. Увы, некоторые куклы оказались неудобны для ее игры. Одной из таких кукол была я. Но игра не должна была прерваться. Это было одним из самых странных моментов в моей жизни. Не могу сказать, что я ладила с храмовниками. Я была в некотором роде перрепатэ, и вся возня с Кругом и его обитателями была для меня странна и избыточна. Хотя как показывают события – она и была странна и избыточна, и Инквизиция довольно легко заменила собой всю эту неповоротливую конструкцию. Так вот, храмовники были неприятными для меня ребятами. Солас как-то охарактеризовал их как сборище бывших мелких мародеров, младших братьев и безземельных дворянчиков, среди которых иногда подались истинно поддерживающие идеи Церкви. Я полностью разделяю это мнение даже спустя столько лет и событий. Поэтому если я наталкивалась на странные действия храмовников – я делала в ответ то, что считала нужным. Сэра Карраса я находила достойным быть найденным со свернутой шеей, но в нужный час и в нужном для этого месте он мне, почему-то, не попадался. Зато однажды попалась его подручная, мелкая тварь, которая легко отдавалась ему почти что на глазах у всех собратьев и считала это каким-то особо смелым поступком. Не то, чтобы я была обеспокоена вопросами морали, хотя как орлесианку, подобная навязчивость меня возмущала. Скорее, я не слишком радовалась лишнему шуму под моей дверью по ночам. Ну и то, что мелкая тварь имела достаточно самомнения и безрассудства, чтобы задеть как-то в разговоре честь моей фамилии. Да, я свернула ей шею. И даже сподобилась выбросить тело в море, хотя с моей точки зрения, это было чрезвычайно щедрым жестом. А через два дня я нарвалась в не очень светлом переулке на двоих громил-храмовников, которые потом с улюлюканьем гоняли меня чуть ли не по крышам всего Нижнего города. Мне даже пришлось нырнуть в море от их погони – и чуть там не утонуть. Два дня я отлеживалась у Варрика. Еще два дня – пыталась вытащить через Карвера свои вещи. Но потом вспылила и заявилась в Казематы собственной персоной, разбила нос Каллену и назвала Карраса уродом на глазах Мередит. И знаете что? На следующий день я снова была в Казематах, в своей комнате, а все делали вид, что ничего до этого не произошло. Игра не должна была прерваться. Правила не должны были измениться. Поэтому Андерс жил. Поэтому жила Хоук. Поэтому все говорили, что в Киркволле есть мятежные маги. Игра должна была продолжаться.